Сатира М. Д. Чулкова на А. П. Сумарокова
П. А. Орлов
В 60-е годы XVIII в. в русской литературе появляются писатели-разночинцы В. И. Лукин, Ф. А. Эмин, М. Д. Чулков. Не будучи связаны между собой общей творческой программой, они вместе с тем дружно противостоят классицистической литературе и выступают с новыми жанрами, не узаконенными ни теорией, ни художественной практикой классицизма: Лукин — со слезной комедией, Эмин — с любовно-авантюрным и эпистолярным романом, Чулков — с плутовским романом и сказочным сборником. Вторжение на Парнас новых писателей наиболее остро и даже болезненно воспринял А. П. Сумароков. О своем отношении к роману он заявил еще в 1759 г. в издаваемом им журнале «Трудолюбивая пчела»: «Чтение романов не может назваться препровождением времени: оно — погубление времени. Романы, писанные невежами, читателей научают притворству и безобразному складу... Из романов в пуд весом спирту одного фунта не выйдет...» Шумный успех на русской сцене драмы Бомарше «Евгения» привел Сумарокова в неописуемую ярость. «Ввелся новый и пакостный род слезных комедий», — писал он, возмущаясь разрушением привычных жанровых форм, противоречивостью характеров героев новых пьес, соединяющих в себе добродетели со слабостями. В таком смешении он видит опасность не только для литературы, но и для нравственности зрителей. Его волнует также и тот факт, что пьесу Бомарше перевел не дворянин, а мелкий чиновник, «подьячий» Н. Пушников.
Не оставались в долгу и молодые противники Сумарокова. В их ответных выступлениях наряду с литературным ощущается и сословный антагонизм, а также глубокая личная неприязнь к своему гонителю. Цель была одна: всеми способами унизить и дискредитировать ненавистного врага, изобразить его плохим писателем, вздорным и даже опасным для общества человеком. Нервная, неуравновешенная натура Сумарокова, его постоянные чудачества, даже физические недостатки оказывались благодарным материалом для такого рода выпадов. Его ссоры с родными, его странные выходки стали достоянием анекдотов, которые были известны за пределами XVIII в.
П. И. Сумароков, собиравший материалы для биографии А. П. Сумарокова, писал о нем: «Раздражительность характера А. П. Сумарокова никак не должно принимать за вздорную вспыльчивость человека сварливого. Напротив, это было в нем состояние болезненное, более страшное, чем смешное для тех, кто подвергался его запальчивости, и страдательное для него самого... Поэтому он сам приказывал людям своим убегать от него при первом приступе такого припадка». Далее приводятся факты. «Однажды в деревне, погнавшись со шпагой в руках за своим камердинером... он до того ослеплен был своею запальчивостью, что не заметил, как попал по пояс в воду в небольшой прудик... В другой раз в Москве, на святой неделе, он прибил звонаря, который надоел ему, и, наконец, один знакомый, войдя к нему в кабинет, застал, что он, как сумасшедший, гонялся за мухами, которые мешали ему писать».
Относительно выдержанный и принципиальный характер носит полемика с Сумароковым Лукина. Правда, и он иногда не удерживался от искушения кольнуть Сумарокова лично, называя его в предисловии к слезной комедии «Мот, любовию исправленный», «мнимовластный судия в наших словесных науках». Однако эти личные выпады встречаются у Лукина редко. Что же касается его замечаний относительно недостатков комедий Сумарокова, то они выглядят веско и убедительно. Лукиным замечены их фарсовость, почти полное отсутствие действия и большая близость к западным образцам.
«Читал я некогда, — пишет Лукин, — комедии, на старые наши игрища весьма похожие, о которых мне сказывали, будто они сделаны... строгими судиями... Но против чаяния сих господ наставников, все читатели не находят в них ни завязки, ни развязки, а находят единственно то, что они из чужих писателей неудачно взяты... Почто не признаваются они, что... оное ими заимствовано?.. Полно, к чему их и спрашивать! Они для того не признаваются, что всех людей на свете самолюбивее».
Выступления Ф. А. Эмина против Сумарокова носят более личный характер, хотя, в конечном счете, в них скрывается определенная литературная и даже социальная позиция, позиция плебея-разночинца, видящего в Сумарокове не только поэта-классициста, но прежде всего барина, аристократа. Из многочисленных сатирических характеристик, данных Сумарокову Эминым, приведем лишь одну, помещенную в романе «Письма Эрнеста и Доравры», где Сумароков выведен под именем Ермофрита. «Ты сам знаешь, любезный друг, Ермофрита, — пишет Эрнест Ипполиту, — в нашем городе живущего, которого многие почитали за ученейшего человека. То правда, что он в словесных науках довольное имеет значение, но неумеренность и ласкательство до такой его довели степени, что теперь, я думаю, во вселенной его злобнее, бешенее и бессовестнее нет. Если кто в чем-нибудь ему попротиворечит, то он в такое приходит бешенство, что нельзя с ним больше разумному человеку говорить и должно от него бежать прочь. Если собаки на дворе залают, за то он мучит жену свою, для чего она не прикажет собакам молчать. Когда ему должно ехать со двора, а пойдет дождь, тогда он рвет на себе волосы, бьет своих служителей и ругает жену, спрашивая, для чего дождь на дворе. Он ненавидит свое отечество, клевещет всех людей, утверждая, что они его достоинств не знают, ненавидит общество, что в оном отменных знаков не имеет».
Прототип Ермофрита впервые был раскрыт в 1898 г. А. Лященко в работе «К истории русского романа. Публицистический элемент в романах Ф. Эмина» и подтвержден в 1940 г. Г. А. Гуковским в названной статье. Эмин, как видно из приведенного отрывка, не пренебрегает никакими средствами, чтобы подорвать репутацию своего врага, смешивает правду с выдумкой, полуправду — с явной клеветой («ненавидит свое отечество...»). В эту же борьбу с Сумароковым активно включается и М. Д. Чулков. В 1766 г. он выпускает первую часть сборника «Пересмешник, или Славенские сказки». Книга отличается резко выраженным антиклассицистическим характером. В «предуведомлении» автор демонстративно отказывается от моралистических задач и ставит лишь развлекательные цели. «В сей книге, — писал он, — важности и нравоучения очень мало или совсем нет. Она неудобна, как мне кажется, исправить грубые нравы: опять же нет в ней и того, чем оные умножить; итак, оставив сие, будет она полезным препровождением скучного времени, ежели примут труд ее прочитать».
Здесь же, в первой части «Пересмешника», в нескрываемо издевочном плане выведен Чулковым и А. П. Сумароков под именем дворянского недоросля Балабана. Факт этот еще никем не был отмечен в нашей науке. В своем памфлете Чулков осмеивает и литературную деятельность Сумарокова, и его характер, и его частную домашнюю жизнь.
«Балабан.., — пишет Чулков, — вздумал писать комедии и сочинил одну в четырех действиях, по своему расположению. В ней он вознамерился обругать одного сочинителя, который ему не подал никакой причины к посмеянию, а ныне, будучи принужден, загадывает ему загадки. Правду сказать, Балабан осмеивал его очень искусно, то есть прямо по дурацки... По этому его искусству должен я сказать, что просыпается здесь в России Боало... Писал сатиру на покойного Ломоносова, и не зная в оной толку, хотя дурацкими изъяснениями, однако больше хвалил его, нежели ругал, хотя такому великому человеку похвала от площадного сочинителя и совсем ненадобная была. Такие наперсники расхожего Аполлона носят на себе сию пословицу: собака и на владыку лает...
...Стихокрапающий Балабан, внук новопреставленного Скарронова комедианта Злобина, имел на себе вид ненадобного свету человека и требовал от всех сего имени... Достоинство его было сие: обругать честных людей, опорочить их добродетель, понести имя... Часто доставалось также от него дяде его и тетке, ибо он втайне не оставлял поносить и своих родителей. Обманывал купцов и разносчиков, не платил денег слугам и при отпуске клепал на них, будто бы они его обокрали и так сбивал их со двора, наградя пощечинами и пинками. За извозчиками гонялся с обнаженной шпагою, когда они просили у него за провоз. Забирая ж в долг, клал на себя обещание, чтоб никогда не платить. Завладеть чужим втайне или въяве почитал он добродетелью... При всем этом ослопина сей был собою доволен: он не смыслил, что он глуп, и для того нимало не беспокоился. Остатки совести его пропали тогда, когда начал он ревновать к своей любовнице: она обходилась ласково со многими мужчинами, которых карманы находились в добром здоровье, что его весьма тревожило. Он стаивал часто подле ее дверей и считал, сколько пройдет от нее любовников».
Обратимся прежде всего к литературным намекам Чулкова. «Вздумал писать комедию и сочинил одну по своему расположению...» Чулков намекает здесь на пьесу Сумарокова «Тресотиниус» (1750), направленную против Тредиаковского, который выведен в ней в виде глупого ученого-педанта. Тредиаковский узнал себя, был обижен и отвечал Сумарокову пространной статьей. В ней он указывал на нарушение Сумароковым основных принципов, которые согласно правилам классицизма, должны быть положены в основу комедии. «Комедия сия, — писал Тредиаковский, — недостойна имени комедии и всеконечно неправильная, да и вся противна регулам театра... В ней нет ни начального оглавления, ни должного узла, ни приличного развязывания. Да и не дивно: она сочинена только для того, чтоб ей быть не язвительною токмо, но и почитай убийственною чести, сатирою, или, лучше, новым, но точным пасквилем, чего впрочем на театре во всем свете не бывает, ибо комедия делается для исправления нравов в целом обществе, а не для убиения чести в некотором человеке».
Ответ Тредиаковского поставил Сумарокова в крайне затруднительное положение. У него было два выхода и оба в равной степени неприятные. Первый — отказаться от того, что в «Тресотиниусе» был выведен Тредиаковский. Этим спасался престиж его комедии, и она выпадала тем самым из разряда «пасквилей». Но тогда он лишал себя удовольствия подразнить Тредиаковского. Такие компромиссы были не в характере Сумарокова.
Второй выход предполагал смелое приятие боя, т. е. признание конкретной направленности комедии. Но это вынуждало согласиться с Тредиаковским в том, что «Тресотиниус» сродни пасквилю. И Сумароков очень остроумно вышел из этой трудной ситуации. Он не признался ни в том, ни в другом, оставив за собой удовольствие наблюдать ярость Тредиаковского. В статье «Ответ на критику» Сумароков писал: «Меня он всех пуше не любит за некоторые в одной моей эпистоле стихи и за комедию, которые он берет на свой счет. Пускай его берет, а я в том, что не к нему то сделано, клясться причины не имею. Я то писал так, как везде писать позволено, хотя б то и о нем было; однако я не говорю, что то о нем писал, может быть, о нем, а может быть, и не о нем».
Последние строки раскрывают смысл совершенно непонятной (если не учитывать ответ Сумарокова) фразы Чулкова в цитированном выше отрывке из «Пересмешника»: «...а ныне, будучи принужден, загадывает ему загадки». Чулков не без злорадства указывает на то сложное положение, в которое поставило Сумарокова критическое письмо Тредиаковского.
Столь же решительную позицию занимает Чулков в оценке многолетней литературной полемики между Сумароковым и Ломоносовым. Он полностью на стороне Ломоносова: «Писал сатиру на покойного Ломоносова... однако больше хвалил его, нежели ругал...»
Слово «сатира» употреблено здесь не в жанровом значении, поскольку у Сумарокова нет сатиры, направленной против Ломоносова. По всей вероятности, Чулков имеет в виду одну из статей Сумарокова, в которой он придирчиво ищет недостатки в одах Ломоносова. Показательна в этом отношении статья «О стопосложении».
«А ныне, — пишет в ней Сумароков, — и в то самое время, когда он меня восхищает, от себя и отвращает, хотя и есть, при всех недостатках, у него прекрасные строфы. «Размышления о божием», при всех недостатках, хороши. А из светских его строф я охотникам следующие препоручаю... (следует перечень одобренных Сумароковым строф из разных од. — П. О.). Но все сии прекрасные строфы или некоторой, или многой поправки требуют».
Чулков заметил двойственный характер оценки Сумароковым произведений Ломоносова, которым он не в силах отказать в талантливости и которые вместе с тем раздражают его своим торжественным стилем.
О Ломоносове написана также статья под названием «Критика на оду». В ней Сумароков педантично разбирает известную оду Ломоносова 1747 г., посвященную императрице Елизавете Петровне («Царей и царств земных отрада»). Статья явно неудачная: Сумароков упрекает Ломоносова за его пышный слог, за употребление тавтологий, метафор, метонимий, гипербол, которые кажутся ему безвкусными, противоречащими здравому смыслу: хотя они на самом деле составляют главное художественное достоинство од этого поэта.
Чулков называет Сумарокова «внуком новопреставленного скарронова комедианта Злобина». Имеется в виду один из героев «Комического романа» французского писателя XVII в. Поля Скаррона — La Rancune. В переводе на русский язык это имя означает злобу, злопамятность. Фамилия Злобин взята Чулковым из русского перевода «Комического романа», осуществленного Василием Тепловым и выпущенного в 1763 г. под названием «Господина Скаррона шутливая повесть». Сам Чулков в реально-бытовых «сказках» «Пересмешника» часто обращается к «Комическому роману», и это обращение не случайно. Оба писателя — и Скаррон, и Чулков — враждебно относились к высоким жанрам классицизма, к трагедии и эпопее, а также к любовно-галантным романам. Героике этой литературы они противопоставляли грубую, низкую действительность. Отсюда же берет начало и травестийный стиль их произведений.
Скарроновский Ранкюн — странствующий актер, бездарный и завистливый. В спектаклях ему доверяют лишь самые незначительные роли — слуги, наперсника, даже кормилицы. Он болезненно переживает свое унижение и вымещает досаду на беззащитных жертвах. Сопоставляя Сумарокова с Ранкюном, Чулков аттестует своего врага как злобное, самодовольное ничтожество.
Кроме Скаррона упоминается и еще один французский писатель XVII в. — Буало. Это сопоставление лишний раз убеждает в том, что в лице Балабана осмеян именно Сумароков, а не другой писатель. С Буало из современников Сумарокова в русской литературе не сопоставлялись ни Ломоносов, ни Тредиаковский. Что касается Сумарокова, то он вполне мог претендовать на это сравнение. Его стихотворный трактат «Наставление хотящим быти писателями» представляет довольно близкое подражание знаменитому «Искусству поэзии» Буало. Как и французский теоретик, Сумароков характеризует в нем различные классицистические жанры с точки зрения их содержания и стиля и определяет их значимость в жанровой иерархии. Чулков называет Балабана «новым Боало» по той причине, что оба писателя были также и авторами сатир. Разумеется, сравнение это приводится в сугубо ироническом смысле, дабы сильнее задеть самолюбие Сумарокова.
Обращает на себя внимание сложный, дифференцированный подход Чулкова к поэзии писателей-классицистов, чего не наблюдалось в сатирических выпадах Эмина. Г. А. Гуковский в статье «Эмин и Сумароков» писал по этому поводу следующее: «Этот пассаж книги Эмина («Приключения Фемистокла». — П. О.) замечателен. Он содержит прозрачные намеки на современных ему поэтов, притом на двух сразу, именно на Ломоносова и Сумарокова... Эмин считает возможным объединить обоих этих поэтов, столь враждебных один другому... С точки зрения Эмина, и Ломоносов и Сумароков прежде всего поэты «верхов» и тем самым оба они и сходны и в равной степени эстетически ему враждебны».
В отличие от Эмина Чулков нападает только на Сумарокова. Что касается Тредиаковского и Ломоносова, то они вызывают у него симпатию и даже желание взять их под защиту от критических замечаний Сумарокова. Конечно, здесь не последнюю роль сыграло социальное самосознание Чулкова. Ему, плебею, разночинцу, бывшему придворному лакею, глубоко чужда общественная позиция Сумарокова, убежденного в неотъемлемых правах дворянства на командную роль в государстве.
Неприязненное отношение Чулкова к Сумарокову и благожелательное — к Тредиаковскому и Ломоносову дает основание поставить вопрос о неоднородности русского классицизма второй трети XVIII в., о существовании в нем двух лагерей — дворянского и демократического. При наличии общих черт, свойственных этим авторам как представителям одного литературного направления, между ними есть и существенные различия. Аудиторией, к которой обращался в своих сатирах и комедиях Сумароков, было дворянство — «первые члены» «отечества», как называет он дворян в сатире «О благородстве». Конечно, Сумароков сурово порицает их за лень, своекорыстие и невежество, но эта критика в конечном итоге рассчитана не на дискредитацию, а на упрочение общественного престижа дворянского сословия. Что касается Тредиаковского и Ломоносова, то мысль поучать дворян была им абсолютно чужда, да по своему положению они и не могли претендовать на такую роль. В своих одах они предпочитали адресоваться к правителям, воодушевленные просветительской мыслью о неограниченных возможностях просвещенных монархов, способных призвать к служению отечеству «собственных Невтонов и Платонов», независимо от того, к какому сословию они принадлежат.
Чулкову претит барский облик Сумарокова. Он специально обыгрывает эту тему в нарочито огрубленных характеристиках своего Балабана. Этот «ненадобный свету человек» обманывает купцов и разносчиков, не выдает жалованья своим слугам и даже клевещет на них, обвиняя их в воровстве. Он не платит извозчикам, а если те отваживаются потребовать с него деньги «за провоз», бросается на них со шпагою. Вспомним аналогичную сцену в материалах, собранных П. И. Сумароковым, где А. П. Сумароков преследовал со шпагой в руке провинившегося камердинера.
Так же бесцеремонно вмешивается Чулков и в интимную жизнь Сумарокова. Он указывает на ссоры Балабана с родителями, попутно упоминает и о «любовных» его неудачах. Не исключена возможность, что здесь содержится намек на брак Сумарокова с крепостной девушкой, вызвавший негодование всех его родственников.
Чулков помещает в «Пересмешнике» две сатиры Балабана, отваживаясь тем самым пародировать художественное творчество Сумарокова. Обе сатиры посвящены женскому непостоянству и коварству в любви. Эта тема действительно характерна для поэзии Сумарокова, особенно для его притч и эпиграмм. Удачно подмечена Чулковым и одна стилистическая черта сатирических стихотворений Сумарокова: нагнетание сравнений, долженствующих подтвердить основную мысль произведения. Во второй «сатире» Балабана читаем:
Цыганы, говорят, проворны на обманы...
...Шишиморы везде, где спрятано, найдут,
Но воры больше всех убытка наведут,
Огонь в свирепости не сделает измены...
Эти примеры приводятся Балабаном для того, чтобы доказать, что любовь разорительнее всех перечисленных им бедствий. Этот прием сравнительного перечисления часто встречается у Сумарокова, например:
Невеже никогда нельзя переводить,
Кто хочет поплясать сперва учись ходить...
...Сапожник учится как делать сапоги,
Пирожник учится как делать пироги,
А повар иногда, коль стряпать он умеет,
Доходу более профессора имеет.
Читал ли Сумароков «Пересмешник»? Узнал ли он себя в Балабане? Сказать трудно. Непосредственного отклика на сатиру с его стороны не последовало. Но о враждебном отношении к Чулкову с полной очевидностью свидетельствует резкий выпад против «Собрания разных песен», где с некоторыми изменениями были помещены и песни самого Сумарокова. В предисловии к трагедии «Дмитрий Самозванец» (1771) Сумароков с раздражением писал, что не позволит исправлять свои сочинения придворному лакею. Следует заметить, что к этому времени Чулков уже не был лакеем и ревностно занимался литературной работой.
Л-ра: Филологические науки. – 1987. – № 4. – С. 10-15.
Критика
