«Бедная Лиза» Карамзина и сентиментально-повествовательная литература конца XVIII – начала XIX в.

П.А. Орлов

 По давней традиции Радищева сравнивают с Карамзиным. Чаще и охотнее это делают исследователи творчества Радищева. Карамзин и его произведения кажутся им удобным фоном для показа демократичности и революционности автора «Путешествия из Петербурга в Москву».

 Трудно сказать, насколько выигрывает от такого сравнения Радищев, но Карамзин, бесспорно, страдает от этой методологии.

 Увлекаясь демократизмом и революционностью Радищева, исследователи теряют чувство меры и начинают говорить о Карамзине тоном безоговорочного осуждения. Само исследование строится по принципу жестких контрастов: если Радищев — революционный писатель, враг самодержавия и крепостничества, то Карамзин, согласно выработанному методу, может быть только реакционером, яростным защитником самодержавия и крепостного права.

 Так, указанная выше антитеза находит себе место в известной книге В.Н. Орлова «Радищев и русская литература» (1952). «Карамзин и Радищев, — пишет исследователь, — стоят в начале раздельных путей, по которым русская литература пошла впоследствии — в пушкинское время и позже. Консервативно-реакционный сентиментализм Карамзина и его последователей уводил в сторону от жизни — в область грустных воспоминаний об утраченных «идеалах» феодальной эпохи... к оправданию устоев и правопорядка самодержавно-крепостнического строя. Активное, революционное искусство Радищева вело к жизни, к народности, к глубокому раскрытию противоречий социально-исторической действительности, к борьбе с самодержавием и крепостничеством и открывало в русской литературе путь к художественному реализму».

 Все это рассуждение подчинено неумолимому принципу «или — или», и на долю Карамзина остаются «консервативно-реакционный сентиментализм», да оправдание самодержавно-крепостнического строя.

 В.Н. Орлов считает, что в «пушкинское время» плодотворным оказалось только радищевское «революционное искусство» и не в коей мере не карамзинское. Но как же тогда быть с «Арзамасом», защищавшим языковые преобразования Карамзина, или, скажем, с «историей Государства Российского» и историческими произведениями Рылеева, Пушкина?

 В книге Г.П. Макогоненко «Радищев и его время» (1956) встречаем все тот же прием резкого противопоставления: «Радищев раскрыл свободолюбие русского народа, предсказав народу светлое будущее, когда он революционно преобразит Россию. Карамзин, клевеща на русский народ, утверждал, что крестьянин любит рабство, что вне принуждения доброго помещика он не умеет трудиться, ибо «ленив от природы».

 Консервативность, антиреволюционность и антидемократизм убеждений Карамзина несомненны».

 Взгляды В.Н. Орлова и Г.П. Макогоненко разделяет и Л.Б. Светлов в книге «Александр Николаевич Радищев» (1958). «Непроходимая пропасть, — пишет он, — отделяет Радищева от современных ему писателей-сентименталистов, Карамзина и его эпигонов».

 «Революционный писатель, — продолжает свою мысль Л.Б. Светлов, — Радищев не боится показать всю неприглядность крепостнической действительности. Карамзин, усердный защитник самодержавия и крепостничества, идиллическим славословием стремится приукрасить жизнь... крепостной деревни».

 Если у названных выше авторов антитеза «Радищев — Карамзин» выполняла вспомогательную, служебную роль, то в статье Н.К. Пиксанова «„Бедная Анюта" Радищева и „Бедная Лиза“ Карамзина» она становится основной, центральной темой исследования. Что касается выводов, то они остаются прежними и Карамзин охарактеризован как «идеолог крепостнической монархии». «Радищев и Карамзин, — утверждает Н.К. Пиксанов, — не союзники, ... а враги. Один из них реалист, другой — убежденный сентименталист». Сам термин «сентименталист» приобретает в данном контексте особое, почти ругательное значение.

 В этой же статье находим и знакомую нам общественно-политическую антитезу: «Органично для обоих авторов то, что возникает из социального положения, занимаемого тем или другим — из дворянского консерватизма у Карамзина, из демократизма и революционности у Радищева».

 Число подобных сравнений Радищева с Карамзиным можно бы намного увеличить. И, казалось, за Карамзиным следовало закрепить репутацию закоренелого мракобеса и рутинера, если бы не мешали тому некоторые очень веские обстоятельства и среди них мнение о Карамзине Пушкина. В случайно сохранившемся отрывке из автобиографических записок Пушкина содержится характеристика Карамзина, который выглядит в этом описании кем угодно, но только не реакционером. Заметим попутно, что записки велись Пушкиным в михайловский период, когда взгляды поэта отличались резко выраженным радикализмом.

 Прежде всего Пушкин далек от мысли видеть в Карамзине прямолинейного апологета самодержавия. «Молодые якобинцы негодовали, — вспоминает он о том, как была встречена частью молодежи «История Государства Российского», — несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения. Они забывали, что Карамзин печатал «Историю» свою в России, что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Он рассказывал со всею верностью историка, он везде ссылался на источники — чего же более требовать от него? Повторяю, что «История Государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека».

 Воспоминания Пушкина написаны с явной целью восстановить доброе имя Карамзина, защитить его от прямолинейных, грубых и чаще всего явно несправедливых нареканий. Пушкину понятны сложность и противоречивость общественных взглядов этого выдающегося для своего времени человека и на этих противоречиях он стремится задержать внимание читателя. «Кстати, замечательная черта, — вспоминает Пушкин. — Однажды начал он при мне излагать свои любимые парадоксы. Оспаривая его, я сказал: «Итак, Вы рабство предпочитаете свободе». Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души... Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались».

Корни этого неистребимого в Карамзине либерализма — в том хорошем смысле, в котором это слово понималось в первые десятилетия XIX в., — уводят к самому началу литературной деятельности писателя.

Не будем забывать о том, что в 1785—1789 гг. Карамзин был близок к Н.И. Новикову и принимал участие в его бурной издательской деятельности. Более того, свидетелями идейной близости к Новикову выступают ранние литературные произведения Карамзина и прежде всего его переводы.

 Действительно, в выборе книг, переведенных им на русский язык, наблюдается четко выраженная последовательность: Карамзина интересуют произведения с тираноборческим, вольнолюбивым пафосом.

 Первое переводное произведение Карамзина — «Швейцарская идиллия» Соломона Геснера под названием «Деревянная нога» (1783) — резко выделяется из массы наивных, простодушных пасторалей этого писателя. Сюжет ее связан с битвой при Нефельсе в кантоне Гларусе в 1388 г. В этом сражении швейцарцы разбили наголову австрийских рыцарей и тем самым отстояли свою свободу. О торжестве вольности над рабством в идиллии Геснера вдохновенно рассказывает молодому пастуху старый инвалид, потерявший в битве при Нефельсе ногу: «Радость и удовольствие, — восклицает он, — царствуют теперь во всей долине... Вольность, сия дрожайшая вольность делает счастливой всю сию страну. Что мы видим, гора и долина принадлежит нам; с радостию созидаем мы нашу собственность и... беспрепятственно оной пользуемся».

 Мысль старика горячо поддерживает и его молодой собеседник.

 «Тот недостоин, — говорит он, — быть вольным человеком, который позабудет, что наши отцы, проливая кровь свою, оную нам доставили».

 Тема вольности швейцарцев будет восхищать Карамзина и позже в «Письмах русского путешественника». Будучи в Цюрихе, он не забудет сообщить читателям о хранящейся в местном арсенале стреле Вильгельма Телля, которую он видел своими глазами, а заодно напомнить об убийстве Гейслера и о «бунте», последовавшем за смертью наместника (см. запись от 11 августа 1789 г.).

 В конце 80-х годов Карамзин решил познакомить русских читателей с Шекспиром. Из обширной массы произведений английского драматурга он выбирает пьесу с острым тираноборческим сюжетом — «Юлий Цезарь». О Бруте в предисловии к переводу сказано: «Характер Брутов есть наилучший... Антоний сказал о Бруте: вот муж».

 В предисловии Карамзин умышленно акцентирует заключительные слова реплики Антония, которую полностью он не решается привести, но к которой отсылает читателя. Приведем этот монолог целиком: «Брут, — провозглашает Антоний, — был наивеличайший из всех римлян!' Все заговорщики, его одного исключая, поступали по единой ненависти к великому Цезарю; токмо он один был по ревности к общему благу и любви к отечеству в числе их. Жизнь его была толь изящна, и свойства духа его были толь благородны, что натура могла бы выступить и сказать всему миру: вот был муж».

 Итак, в монологе, к которому Карамзин отсылает читателя, прославляется убийца Цезаря и развивается мысль о благородных побуждениях, заставивших его решиться на этот шаг. Трудно определить степень сочувствия переводчика реплике Антония, но сама публикация трагедии, безусловно, — гражданский подвиг Карамзина.

 Правда, Н.И. Мордовченко пробовал объяснить интерес Карамзина к Шекспиру чисто эстетическими причинами. По его словам, Мерсье и Ленц, лично знакомый Карамзину, отрицая «классические» правила, «особо выделяли «Юлия Цезаря», что и заставило Карамзина обратиться к переводу именно этой пьесы».

 Допустим, что это так. Но в 1788 г. Карамзин опубликовал перевод еще одной пьесы, знаменитой «Эмилии Галотти» Лессинга, исполненной все тем же духом возмущения против тиранической власти. Следовательно, одной «эстетикой» такие совпадения объяснить невозможно.

 О свободомыслии Карамзина в начале 90-х годов XVIII столетия вполне определенно говорят авторы предисловия к двухтомному собранию его сочинений — П.Н. Берков и Г.П. Макогоненко. «Карамзин, — читаем мы там, — в 1791 году... называет имя... Радищева, осужденного Екатериной. В 1792 году пишет и печатает оду «К милости», призывая Екатерину амнистировать Новикова. В 1793 году, после казни Людовика XVI, Карамзин пишет хвалу великим просветителям, помогавшим человечеству двигаться к истине. Все это — не только факты личного благородства, но и свидетельство убеждений человека, далекого от лагеря реакции».

 Против упрощенного, одностороннего противопоставления Радищева Карамзину в плане их политических взглядов с последующим перенесением этой оценки на все творчество и даже на значение и роль этих писателей в истории русской литературы энергично и убедительно возражают В.И. Кулешов в большой статье «Итоги и перспективы изучения Белинского» (см. сб. «Белинский и современность». М., «Наука» 1964, стр. 240-242) и К.Н. Григорьян в книге «Лермонтов и романтизм» (М.-Л., «Наука», 1964, стр. 38-39).

 В свете новых суждений о Карамзине по-новому следует подойти и к изучению его оригинальных художественных произведений, которые давно уже ждут более объективного суда, и на одном из первых мест должна оказаться все та же многострадальная «Бедная Лиза» которую Н.К. Пиксанов столь невыгодно для нее сравнил с главой «Едрово» в «Путешествии из Петербурга в Москву».

 Возражать приходится не против самого принципа сравнения Карамзина с Радищевым, а против сопоставления его только с Радищевым. Карамзина необходимо сравнивать не только с теми, кто стоял слева от него, но и с теми, кто в политическом отношении оказался гораздо ограниченнее и осторожнее. Лишь при этом условии будет найдено истинное место Карамзина в общественной мысли и в литературной борьбе конца XVIII — начала XIX в.

 При внимательном изучении русской сентиментальной прозы конца XVIII — начала XIX в. вырисовывается интересная закономерность: большая часть писателей обходит сюжеты, в которых счастью влюбленных мешала бы их принадлежность к разным сословиям.

 Чрезвычайно показателен в этом отношении роман Ф.А. Эмина «Письма Эрнеста и Доравры» (1766). В качестве образца для своей книги Эмин взял знаменитую «Новую Элоизу» и вместе с тем резко разошелся с Руссо в интересующем нас вопросе.

 Пафос романа Руссо — в гневном осуждении сословных предрассудков, разрушающих счастье влюбленных. Его Сен-Пре — разночинец, плебей, представитель третьего сословия, а родители Юлии — аристократы. И несмотря на то что Юлия отдается своему возлюбленному, брак их все-таки невозможен. Так вырисовывается основная коллизия книги: столкновение «естественного права» с жестокими, неразумными принципами сословно-абсолютистского общества.

У Федора Эмина эта коллизия по существу исчезает. Эрнест и Доравра принадлежат к одному и тому же дворянскому сословию, и счастью их фактически мешает лишь утаенный от Доравры брак Эрнеста с другой женщиной. Такого рода сюжетная мотивировка несчастной любви героев резко снижает общественное звучание романа Ф.А. Эмина.

 Сын Федора Эмина, Николай Эмин выступил в конце 80-х годов XVIII в. с двумя сентиментальными романами: «Роза» (изд. в 1788 г.) и «Игра судьбы» (изд. в 1789 г.).

 Сюжет каждого из них раскрывает все ту же характерную для сентиментальной литературы тему несчастливой любви, но герой и героиня в обоих романах принадлежат к «благородному» сословию. Что касается причины страданий влюбленных, то она кроется в сфере чисто случайных, бытовых, но не общественных явлений.

 В первом романе молодой дворянин Милон пламенно влюблен в девушку-дворянку Розу, и, в свою очередь, любим ею. Несмотря на это, родители Розы выдают ее замуж за некоего Ветрогона, сумевшего завоевать их расположение. На самом же деле Ветрогон — циничный развращенный негодяй. Милон и после замужества Розы ищет встреч с любимой. Тогда Ветрогон вызывает Милона на дуэль и тяжело ранит его. Роза думает, что ее возлюбленный погиб и умирает от тоски по нем. Выздоравливающий после дуэли Милон, узнав о смерти Розы, срывает со своих ран повязки и погибает.

 Таковы причины страданий и малоправдоподобной гибели героев,

 В романе «Игра судьбы» — близкая по своему характеру сюжетная ситуация: героиня, не любя мужа, отдает свое сердце другому. Некоторое разнообразие вносит лишь то обстоятельство, что муж героини, с выразительным именем Слабосил, изображен добрым и даже благородным человеком. Вследствие этого преградой к счастью влюбленных становится чувство супружеского долга, который она не в силах нарушить. Принадлежность же героини и ее возлюбленного к дворянскому сословию по-прежнему остается неизменной.

 Некоторым, правда, весьма еще робким шагом вперед в плане интересующей нас проблемы, был роман Павла Львова «Российская Памела, или история Марии добродетельной поселянки», вышедший в свет в знаменательный для Европы 1789 г.

 Герой романа Львова — добрый, но ветреный дворянин Виктор в известной степени уже предвосхищает черты карамзинского Эраста. Приехав в деревню, он встречается с добродетельным однодворцем Филиппом и влюбляется в его не менее добродетельную дочь Марию. Так в русский сентиментальный роман входит тема социального неравенства влюбленных.

 Тема эта накладывает свой отпечаток и на развитие сюжета. Виктор первоначально не думает о браке с Марией. Находясь под сильным влиянием развращенного друга Плуталова, он пытается обольстить Марию, но все его усилия разбиваются о ее стойкую добродетель.

 Это обстоятельство толкает Виктора на отчаянный шаг: он женится на Марии. И снова тема социального неравенства супругов оставляет свой след в развитии сюжета. Надвигается семейная катастрофа. Мать Виктора — Гордона возмущена браком своего сына с девушкой-крестьянкой. Под ее воздействием бесхарактерный Виктор бросает беременную жену. Отец Марии — Филипп с горя умирает. У Марии родится сын, живая копия отца. Она впадает в отчаяние. Здесь можно было и закончить роман, если бы автор хотел остаться на почве реальных социальных отношений XVIII в. Но Львову явно не хватило смелости в разрешении выдвинутого им социального конфликта. Закончить роман гибелью героини — значило признать неблагополучие социальных порядков Российской империи. Это оказалось автору «Российской Памелы» не под силу, и в книгу вторгается искусственная, идиллическая развязка. Виктор раскаялся в своем жестоком поступке, вернулся к Марии и супруги снова счастливы, теперь уже навсегда.

 Два года спустя после романа Львова, когда революционные события во Франции приближались к своему кульминационному пункту, а в России перепуганное правительство уже расправилось с Радищевым и Новиковым, Карамзин напечатал в «Московском журнале» повесть «Бедная Лиза». В отличие от Эминых, Карамзин написал повесть о любви дворянина и крестьянки; в отличие от Павла Львова, он не унизился до фальшивой идиллической концовки.

В своей повести Карамзин рассказал о том, как молодой богатый дворянин был сначала любовником бедной девушки-крестьянки, а затем, когда она ему надоела, оставил ее и тайно женился на богатой дворянке. При последней же встрече со своей возлюбленной он пытался деньгами загладить свой проступок, после чего крестьянка утопилась. Таковы скупые, но вместе с тем неумолимые факты, определяющие сюжет повести.

   Л-ра: Вестник МГУ. Серия Филология. – 1966. - № 6. – С. 16-26.