Батюшков, его жизнь и сочинения. Предки Батюшкова

Глава I

Предки К.Н. Батюшкова. - Его рождение и воспитание в петербургских пансионах. - М.Л. Муравьев и его влияние на дальнейшее образование Батюшкова

Батюшковы - один из старинных дворянских родов. Представители его с XVI века известны в числе служилых людей Московского государства и с того же времени состояли помещиками в Новгородской области, в местности Бежецка и Устюжны Железнопольской. В 1543 году Семен Батюшков ходил послом в Молдавскую землю к воеводе Ивану Петровичу. По Бежецким писцовым книгам 1628 и 1629 годов за Иваном Никитичем Батюшковым значилось "старое отца его поместье" в Есенецком стану - сельцо Даниловское, "а в нем двор помещиков" и несколько деревень. Сын Ивана Батюшкова, Матвей, участник войн с Польшей при царе Алексее Михайловиче и с Турцией при его сыне, за многую службу свою царям и всему Московскому государству в 1683 году был пожалован из поместья в вотчину половиной сельца Даниловского и прилежавшими к нему деревнями в Бежецком уезде, да сверх того, деревнями и пустошами в Новоордецком стане Углецкого уезда {Карамзин. История Государства Российского, VIII, прим. 129; Архив ист.-юрид. свед. О России. Калачова, III, отд. 2, с. 46; Акты Археогр. Экспед., II, с. 233, 275, IV, с. 283; кн. Долгоруков. Российская родословная книга, IV. Эти указания, равно как и сведения о поземельных владениях Батюшковых и о службе предков поэта, сообщены нам А.П. Барсуковым, который извлек их из дела департамента герольдии 1854 г., No 356.}.

Внук Матвея Ивановича, Андрей Ильич, начал службу при Петре I и продолжал ее до времен Елизаветы, все в гражданских должностях. По семейному преданию {Сочинения К.Н. Батюшкова, изд. 1885-1887 гг., т. III, с. 567}, он был "человек нрава крутого и твердый духом". У него было несколько сыновей, и некоторые из них воспитывались в шляхетном кадетском корпусе {Именной список всем бывшим и ныне находящимся в сухопутном шляхетном корпусе штаб-, обер-офицерам и кадетам. СПб., 1761. Ч. 1, с. 249.}: доказательство, что еще в первой половине прошлого века интересы книжного просвещения были не чужды семье Батюшковых. Из сыновей Андрея Ильича выдаются двое - старший Лев и второй Илья. Лев служил сперва в военной {Рус. Архив, 1880, ч. II, с. 108.}, а потом, подобно отцу, в гражданской службе и после смерти отца управлял родовым именьем. В 1767 году он был избран депутатом от дворянства Устюжны Железнопольской в знаменитую Екатерининскую комиссию для составления проекта нового уложения, но вскоре по открытии ее заседаний сдал свое депутатство другому лицу {Именной список господам депутатам, выбранным в комиссию о составлении проекта нового уложения, по 1 января 1768. М., с. 17; Сб. Имп. Рос. Ист. Общ., т. IV, с. 67.}. Тем не менее самое избрание его в депутаты дает повод полагать, что эхо был человек деловитый и уважаемый в своем краю.

Второй сын Андрея Ильича, Илья Андреевич, сперва служил в конной гвардии, а затем поселился в деревне и в 1770 году, за худые речи об императрице и за умысел свергнуть ее с престола и возвести на него цесаревича Павла Петровича, был сослан в Мангазею. Попытки исходатайствовать ему прощение оставались безуспешными во все царствование императрицы Екатерины II, несмотря даже на то, что еще при следствии по делу Ильи Андреевича в нем обнаружена была наклонность к умопомешательству и что по самому приговору, состоявшемуся над ним, дозволено было не употреблять его в ссылке на казенные работы в случае возобновления его болезни. Он был прощен только по воцарении Павла, 12 декабря 1796 года, но, если не ошибаемся, из ссылки не возвратился: царская милость не застала его в живых {А. Барсуков. Рассказы из новой русской истории. СПб., 1885. Статья: "Батюшков и Опочинин (попытка дворянской оппозиции в Царствование Екатерины II)".}.

Умысел Ильи Батюшкова был только одним из многочисленных проявлений того недовольства, которое обнаруживалось среди дворянства против императрицы Екатерины II в начале ее царствования. Но в семье Батюшковых несчастная участь Ильи Андреевича должна была оставить самое тяжелое впечатление и, конечно, всего сильнее оно отразилось на старшем сыне его брата Льва - Николае. Пятнадцатилетним юношей, состоя солдатом Измайловского полка, он был привлечен к следствию по делу дяди. Он дал чистосердечное показание о всем, что слышал и знал из речей и намерений Ильи Андреевича. Тем не менее Николая Батюшкова судили, и в приговоре было постановлено: "отпустить его в дом по-прежнему, а чтобы однако же, когда он будет в полку, то б по молодости лет своих не мог иногда о сем деле разглашать, то велено его от полка, как он не в совершенных летах, отпустить, ибо по прошествии некоторого времени, особливо живучи в деревне, могут те слышанные им слова из мысли его истребиться; при свободе же накрепко ему подтвердить, чтоб все те слова, как оне вымышлены Ильею Батюшковым, из мысли своей истребил и никому во всю жизнь свою ни под каким видом не сказывал".

Таким образом Николай Львович был обречен провести свою молодость, так сказать, под опалой, и это, без сомнения, повлияло на его характер: с годами нрав его сделался неровен и своеобычен. Вместе с тем указанное обстоятельство имело влияние на общественное положение и служебные успехи Николая Львовича. В то время как младший брат его Павел удачно шел по службе и достиг впоследствии звания сенатора, старший, человек по своему времени хорошо образованный, после нескольких лет номинальной военной службы и затем кратковременного пребывания в должности прокурора в Вятке вышел в отставку, лет сорока с небольшим, и поселился в своем родовом Даниловском. Это село находится в 17 верстах от Устюжны, на холмистой возвышенности, с которой открывается вид верст на тридцать кругом. Тут и усадьба - старинный барский дом, с большим садом. Николай Львович жил здесь почти безвыездно; занимался хозяйством и в последние годы жизни увлекся промышленными предприятиями, которые значительно содействовали расстройству его состояния. Он скончался в ноябре 1817 года. Большой любитель французской литературы и почитатель философии XVIII века, он собрал богатую библиотеку, со множеством роскошных изданий, которая и поныне составляет одно из лучших украшений села Даниловского. В пользу нравственной личности Николая Львовича свидетельствует дружеская связь, соединявшая его с его родственником и однополчанином, известным Михаилом Никитичем Муравьевым, одним из лучших людей своего века.

Николай Львович дважды вступал в супружество: в первый раз он был женат на Александре Григорьевне Бердяевой и имел от этого брака четырех дочерей - Александру, Анну, Елизавету и Варвару - и одного сына - Константина. Вторично Николай Львович женился на Авдотье Никитичне Теглевой; от этого брака у них были сын Помпеи и дочь Юлия. Как А.Г. Бердяева, так и А.Н. Теглева принадлежали к старинным дворянским родам Вологодского края.

Константин Николаевич Батюшков родился в Вологде 18 мая 1787 года, и крестным отцом его был тогдашний правитель Вологодского наместничества, Петр Федорович Мезенцев.

О годах раннего детства Константина Николаевича сохранилось весьма мало сведений; он провел детство в Даниловском, но почти от самой колыбели был лишен материнских попечений: чрез некоторое время по рождении сына Александра Григорьевна лишилась рассудка и скончалась вдали от детей, в Петербурге, 21 марта 1795 года. Она похоронена на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры, где поставлен ей памятник со следующей надписью: "Добродетельной супруге в знак любви, истинного почитания воздвиг сей памятник оплакивающий ее невозвратно Николай Батюшков купно с детьми своими 1795" {Петербургский Некрополь, сост. В. Саитов (приложение к Рус. Архиву, 1883г.), с. 15.}.

Итак, Константин Николаевич лишился матери в то время, когда ему не было и восьми лет. Изображая впоследствии в своей знаменитой элегии разлуку ребенка Тасса с матерью, он в своих стихах не только воспроизводил подлинные слова итальянского поэта, но и высказывал свои собственные чувства, когда говорил:

...как трепетный Асканий,
Отторжен был судьбой от матери моей,
От сладостных объятий и лобзаний!
Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!

Эта ранняя утрата имела несомненное влияние на внутреннюю жизнь поэта: он не раз возвращался к ней в своих мыслях, в письмах к родным и в стихах:

Увы, с тех пор добыча злой судьбины,
Все горести узнал, всю бедность бытия¹.
{1 Соч., т. 1, с. 255.}

Заставляя Тасса произносить эти слова, Батюшков выражал то горькое чувство, которое с детских лет нашло себе приют в его сердце и становилось все более жгучим с годами.

Едва ли ошибемся мы, предположив, что, младший в семье, Константин Николаевич начал ученье под руководством своей сестры Александры, которая была старше его на десять лет и к которой он всегда сохранял особенное уважение и дружбу. Уцелело письмо его старшим сестрам, написанное, когда ему было десять лет: оно свидетельствует, что мальчик уже хорошо владел русской грамотой, хотя и писал еще детским почерком. Письмо это писано в 1797 году, из Петербурга, где тогда учились старшие сестры Константина Николаевича: вероятно, около этого времени Николай Львович привез сюда и сына, чтобы поместить его в учебное заведение.

Быть может, под впечатлением новых строгих порядков, которые стал вводить в военной службе император Павел, бывший гвардеец екатерининских времен не решился отдать сына в один из кадетских корпусов, а так как казенных гражданских училищ в то время почти не было, а в те, какие существовали, дворянские дети из достаточных семей никогда почти не отдавались, то Константина Николаевича пришлось поместить в частное учебное заведение. Для этого был избран пансион, который содержал Осип Петрович Жакино. То был француз из Эльзаса, дельный педагог, приехавший в Россию около 1780 года и состоявший учителем французской словесности в сухопутном шляхетном корпусе. В 1793 году Жакино открыл пансион для мальчиков, который и содержал до самой смерти своей в 1816 году. Несколько сведений об этом почтенном человеке сохранилось в заметке, помещенной в "Сыне Отечества" одним из бывших его питомцев по случаю его кончины: "В течение 23 лет (сказано там) совершил он в сем пансионе воспитание около 240 молодых людей. Не стану распространяться исчислением его добродетелей, изображением его трудов, родительских наставлений в преданности к вере, в верности монарху и отечеству, изящнейшего примера благонравия, праводушия, честности, который он всегда подавал своим ученикам. Многие из них служат с честью в воинской, другие в гражданской службе и благословляют образовавшего их на пользу отечества. Узнав о кончине его, все почти находившиеся в С.-Петербурге воспитанники его съехались без приглашения на похороны и вынесли гроб своего благодетеля, воздавая должную дань своей к нему признательности нелицемерными слезами" {"Сын Отечества" 1816 г., ч. 30, No 23, с. 165. Письмо к издателю, за подписью NN. В примечании под письмом сказано, что оно написано одним из бывших питомцев Жакино по просьбе товарищей. Дальнейшие сведения о пансионе Жакино взяты из журнала Nordisches Archiv, 1803 г., апрель, с. 77-81. Журнал этот издавался I. Хр. Каффкой в Риге.}.

Пансион Жакино был устроен на широкую ногу; он находился на берегу Невы, Пятой линии Васильевского острова; заведение занимало три этажа: в верхнем жили старшие воспитанники и двое учителей, а в среднем - сам Жакино с женой и младшими воспитанниками; летом нанималась дача для воспитанников, не уезжавших к родным. В пансионе было два класса или, вернее, два отделения. Предметы преподавания были следующие: Закон Божий, языки русский, французский и немецкий, география, история, статистика, арифметика, химия и ботаника (последняя - только летом), чистописание, рисование и танцы. В пансионе господствовал французский язык, и на нем преподавалась большая часть предметов, кроме, разумеется, Закона Божия и русского языка. Русскому языку обучал в старшем отделении Иван Сиряков {Этот Иван Сиряков известен следующими литературными трудами: 1) Разговор Людвига XVI с Французами, в царстве мертвых. СПб., 1799; 2) Генриада. Эпическая поэма г. Вольтера, вновь переведенная. 1803; 3) Поход Игоря против Половцов. СПб., 1803 (перевод в стихах русского склада); 4) Муза, или Собеседник любителей древнего и нового стихотворства и вообще словесности. 1802 (периодическое издание, которого вышла только одна январская книжка, вся состоящая, вероятно, из сочинений и переводов самого издателя); 5) Генриада. Эпическая поэма, переведенная и вновь исправленная. СПб., 1822 (с обширным предисловием переводчика, содержащим в себе теоретическое рассуждение об эпической поэме). Вероятно, к сделанному Сиряковым переводу "Генриады" относится эпиграмма Батюшкова (Соч., т. I, с. 93).}, в младшем - Кремер; курс состоял в изучении грамматики и в переводах с французского и немецкого. Французским языком занимался сам Жакино: преподавались грамматика, правописание и правила слога. Он же обучал и географии. Главным его помощником в преподавании был немец Коль, обучавший нескольким предметам. Прочие учителя были Баумгертель, Гревенбург, Грандидье и Делавин; каллиграфии обучал Подлесов, рисованию - Голь и танцам - Швабе. Телесных наказаний в пансионе почти не было. Большинство учащихся состояло из русских. Годовая плата полагалась в 700 рублей в год; следовательно, заведение было доступно только для детей из достаточных семейств.

Батюшков пробыл в пансионе Жакино около четырех лет {Собственное показание Батюшкова, приведенное со слов Г.А. Гревепса в статье Н.О. Бунакова - в "Москвитянине" 1856 г.}, так что воспользовался курсом не только младшего отделения, но вероятно, отчасти и старшего. Тем не менее, в 1801 году мы видим его уже в другом пансионе, содержателем которого был Иван Антонович Триполи, учитель морского кадетского корпуса. По каким причинам состоялся этот переход из одного учебного заведения в другое - неизвестно; но кажется несомненным, что это не было серьезным шагом к лучшему. Мы видели, что Жакино своим нравственным авторитетом оставил добрую память в своих питомцах. О Триполи один из позднейших его участников (в морском корпусе) сохранил лишь воспоминание, что это был "предмет общих насмешек воспитанников по своим странным шутовским приемам, по своей фигуре и возгласам") {Воспоминание декабриста о пережитом и перечувствованном. 1805-1850. А. Беляева. Ч. I. СПб., 1882, с. 50. Ср.: Воспоминания А.С. Гангеблова в Рус. Архиве, 1886, кн. III, с. 183.}.

Что же касается собственно курса учения, то, очевидно, в пансионе Триполи он был никак не выше, чем у Жакино. "Я продолжаю французский и итальянский языки, - писал юноша отцу в ноябре 1801 года, - прохожу итальянскую грамматику и учу в оной глаголы; уже я знаю наизусть довольно слов. В географии Иван Антонович, истолковав нужную материю, велит оную самим, без его помощи описать; чрез то мы даже упражняемся в штиле. Я продолжаю, любезный папенька, учиться немецкому языку и перевожу с французского на оный... В математике прохожу я вторую часть арифметики, а на будущей неделе начну геометрию. Первые правила российской риторики уже прошел и теперь занимаюсь переводами. Рисую я большую картину Диану и Эндимиона... но еще и половины не кончил... Начатую же картину без вас кончил... На гитаре играю сонаты". Таким образом, сравнительно с курсом Жакино, Батюшков у Триполи пошел немного далее: новым предметом обучения был здесь для него только итальянский язык. Вообще можно сказать, что учебный курс, который Батюшков проходил в обоих пансионах, был почти элементарный; он был рассчитан на удовлетворение одних только светских потребностей; по ходячим понятиям того времени большего и не требовалось для русского дворянина.

Николай Львович в годы школьного учения сына не жил в Петербурге, а только посещал его наездом. В таких случаях, при затруднительности сношении между столицей и провинцией в старое время, родители поручали надзор за своими детьми, отданными в петербургские учебные заведения, родственникам или землякам, жившим в столице. Так поступил и Николай Львович. Будучи помещиком в так называемой Уломе, то есть в том крае, который расположен по течению Шексны в смежных уездах Новгородской и Ярославской губерний, а из губернских городов всего ближе к Вологде, Николай Львович находился в частых сношениях с этим городом и имел там много знакомых; попечениям одного из них, проживавшего в то время в Петербурге, он и вверил своего сына в бытность его в пансионе Триполи. Это был Платон Аполлонович Соколов, помещик в Пошехонском уезде, сын тамошнего предводителя дворянства в последнем десятилетии прошлого века {Губернский служебник 1777-1796 гг., сост. кн. Н. Туркистановым, с. 17. Впоследствии Варвара Николаевна Батюшкова вышла замуж за брата Павла Аполлоновича, Аркадия.}.

Сведений о нем у нас очень мало; видно, однако, что он был человек, не лишенный образования: он оценил первый литературный опыт Константина Николаевича, сделанный еще в пансионе Триполи, - перевод на французский язык знаменитого слова митрополита Платона, которое он произнес 15 сентября 1801 года, после коронования императора Александра. Перевод этот, исправленный Триполи, был тогда же напечатан по желанию Соколова, с посвящением ему, в котором юный переводчик с признательностью говорит о благодеяниях, оказанных ему Платоном Аполлоновичем.

По шестнадцатому году Батюшков оставил пансион Триполи. По существовавшему в то время обычаю в этом возрасте кончалось обучение дворянского юноши. Но, по счастью, не так рано завершилось образование Константина Николаевича: пробужденные способности уже сами искали себе пищи и дальнейшего развития.

Прежде всего, к пополнению образования Батюшкова послужило его обширное чтение. Читать он полюбил еще на школьной скамье. Еще четырнадцати лет из пансиона писал он отцу: "Сделайте милость, пришлите мне Геллерта, - у меня и одной немецкой книги нет; также лексиконы, сочинения Ломоносова и Сумарокова, "Кандида", сочинения Мерсье, "Путешествие в Сирию" и попросите у Анны Николаевны каких-нибудь французских книг и оныя все... пришлите еще 15 р. на другие нужные книги. Вы, любезный папенька, обещали мне подарить ваш телескоп: его можно продать и купить книги. Он, по крайней мере, без употребления не останется". Этот перечень книг, которые желал иметь наш юноша, очень любопытен: он поражает, с одной стороны, серьезностью некоторых поименованных сочинений, а с другой - своей чрезвычайною пестротой: тут и благочестивый Геллерт, и злая насмешка Вольтера над оптимизмом, и положительный наблюдатель Вольней, и восторженный республиканец, мечтатель Мерсье, и два русских автора, столь несходные между собою. Очевидно, юноша был в той поре, когда проснувшаяся любознательность жадно бросается на всякие книги и читает все без разбора. В одной позднейшей своей статье {"Нечто о морали, основанной на философии и религии".} Батюшков изображает эту страстную любознательность, и в его словах, даже сквозь украшения цветистого слога, нельзя не подметить автобиографических черт. В юности, говорит он, человек особенно доступен всевозможным увлечениям: "Тогда все делается страстью, и самое чтение... Каждая книга увлекает, каждая система принимается за истину, и читатель, не руководимый разумом, подобно гражданину в бурные времена безначалия, переходит то на одну, то на другую сторону" {Соч., т. II, с. 128.}.

Все это, без сомнения, переживал сам Батюшков на пороге жизни, и нужно сказать, что текущая литература того времени, по преимуществу, литература всевозможных доктрин, систем и философских построений, представляла множество соблазнов для молодого, неустановившегося ума.

Как бы то ни было, но круг чтения Батюшкова был очень велик. Из французской литературы он ознакомился не только с главными ее представителями двух последних столетий, но и с разными писателями второстепенными и третьестепенными; напротив, из немецких писателей он, очевидно, читал в то время очень немногих и во всяком случае не читал еще тех своих современников, которые составляли уже лучшее украшение германской литературы. Произведения последних едва проникали тогда в Россию, между тем как сочинения французских писателей века Людовика XIV и затем XVIII столетия были, так сказать, ходячею монетой в русском обществе, и знакомство с ними признавалось непременным и главным условием образованности. На этой-то почве и предстояло воспитаться дарованию нашего поэта.

Но, кроме книг, довершению образования Батюшкова содействовало живое слово - советы и указания М.Н. Муравьева, родственника и приятеля его отца.

Известны прекрасные слова, сказанные о Муравьеве Карамзиным: "Страсть его к учению равнялась в нем со страстью к добродетели". И действительно, Муравьев был человек необыкновенный. Сын умного и просвещенного отца, питомец Московского университета, он всю жизнь не переставал обогащать свой ум разнообразным чтением, а с образованием соединять высокий нравственный характер: это был человек поистине чистый сердцем и великий радетель о нуждах ближнего. Патриот в самом лучшем значении этого слова, он всего более желал развития серьезного образования в нашем отечестве и много забот положил он на это дело, когда волею императора Александра, своего бывшего питомца, был призван занять должность попечителя Московского университета и товарища министра народного просвещения: он был идеальным попечителем, сказал о нем Погодин. Муравьев питал глубокое уважение к классическому образованию и притом уважение вполне сознательное, ибо сам обладал прекрасным знанием древних языков и литературы и в этом знании почерпнул благородное, гуманное направление своей мысли. Вместе с тем он был знаком с лучшими произведениями новых литератур, также в подлинниках. Мягкости и благоволительности его личного характера соответствовал светлый оптимизм его философских убеждений, и тою же мягкостью, в связи с обширным литературным образованием, объясняется замечательная по своему времени широта его литературного суждения: не будучи новатором в литературе, он, однако, с сочувствием встречал новые стремления в области словесности.

Первые указания на сношения Батюшкова с Муравьевым мы имеем только от 1802 года; но, без сомнения, и ранее того Михаил Никитич знал даровитого юношу, ценил его способности и принимал участие в заботах о его воспитании и образовании. Современники утверждали, что "Батюшков взрос под его надзором" {Биография М.Н. Муравьева в "Галатее", 1830, ч. 13, с. 67.}, а сам Константин Николаевич говорил, что образованием своим он обязан этому "редкому человеку". Объясняя в 1814 году Жуковскому, с каким удовольствием писал он статью о сочинениях М.Н. Муравьева, Батюшков заметил: "Я говорил о нашем Фенелоне с чувством; я знал его, сколько можно знать человека в мои лета. Я обязан ему всем, и тем, может быть, что умею любить Жуковского" {Соч., т. III, с. 305.}. В речи, которую Батюшков написал в 1816 году для произнесения в Обществе любителей российской словесности при Московском университете, он сделал следующую характеристику Муравьева: "Под руководством славнейших профессоров московских, в недрах своего отечества, он приобрел свои обширные сведения, которым нередко удивлялись ученые иностранцы; за благодеяния наставников он платил благодеяниями сему святилищу наук: имя его будет любезно всем сердцам добрым и чувствительным; имя его напоминает все заслуги, все добродетели. Ученость обширную, утвержденную на прочном основании, на знании языков древних, редкое искусство писать он умел соединить с искреннею кротостью, со снисходительностью, великому уму и добрейшему сердцу свойственною. Казалось, в его виде посетил землю один из сих гениев, из сих светильников философии, которые некогда рождались под счастливым небом Аттики, для развития практической и умозрительной мудрости, для утешения и назидания человечества красноречивым примером". В этой характеристике вполне обнаруживается то глубокое уважение, какое благодарный ученик питал к своему благородному руководителю. Муравьев был для Батюшкова своего рода университетом. Посмотрим же, в чем именно состояло это руководство.

Прежде всего, влиянию Муравьева следует приписать то, что Батюшков обратился к занятиям классическим. В пансионах Жакино и Триполи ему не удалось приобрести знания древних языков; а между тем он видел, что Муравьев даже среди важных государственных забот уделял "несколько свободных минут на чтение древних авторов в подлиннике и особенно греческих историков, ему от детства любезных" {Соч., т. III, с. 82}, и еще находил себе достойного товарища в этих занятиях в лице своего родственника и друга Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола {Там же, с.72}, человека столь же образованного, как сам Михаил Никитич, но с умом более смелым, более предприимчивым и пытливым. По их примеру Батюшков принялся за изучение латинского языка и скоро овладел им настолько, что мог более или менее свободно читать римских авторов. Кто именно был его учителем - неизвестно; быть может, сам Михаил Никитич, а вероятнее - Николай Федорович Кошанский, который по окончании курса в Московском университете был вызван Муравьевым в 1805 году в Петербург и под его ближайшим руководством занимался изучением древностей и истории искусства {Кошанский был хороший знаток древних языков и умел понимать красоту античной поэзии. Он, между прочим, издал в 1811 г. книгу "Цветы греческой поэзии", в которой помещены переводы из Виова и Мосха и 6-я песнь "Одиссеи" (эпизод о Навсикае).}. С изучением латинского языка Батюшкову открылся способ к непосредственному знакомству с древним миром, и особенно с его литературными богатствами. Судя по сочинениям Батюшкова, почти все значительные римские поэты были прочтены им но только в переводах, но и в подлиннике; знакомство с ними уяснило ему, что истинный классицизм заключается прежде всего в изяществе формы, в отделке слога, в совершенстве изложения. Эту точку зрения Батюшков применял впоследствии к оценке явлений русской литературы. Из римских поэтов Гораций и Тибулл сделались его любимцами, и он охотно брал их себе в образец.

Затем, влиянием Муравьева объясняется в Батюшкове раннее развитие здравого литературного вкуса. Как мы сказали, Муравьев не стремился к нововведениям в словесности, но при богатстве своего литературного образования не мог быть односторонним и слепым исследователем псевдоклассической теории. Хотя смутно он, однако, сознавал искусственность ее требований. "Красноречие, - говорил он, - не есть уединенная наука, одними словами занимающаяся... Скудно будет красноречие, когда ум не приучен думать, сердце не испытало сладостного удовольствия быть тронутым" {Полн. собр. соч. М.Н. Муравьева, т. III, с. 124.}.

В таком смысле высказывается и Батюшков, едва оставив школьную скамью: "Если вы найдете перевод мой слишком буквальным, - обращается он к П.Л. Соколову, посвящая ему Платонове слово, - пусть послужит тому оправданием моя крайняя молодость; да и возможно ли на чужом языке передать пафос, благородную простоту и то выражение искренности, которые господствуют в подлиннике? Высокопреосвященный Платон, имя которого стало в России синонимом красноречия, обладает своим особым слогом. Все красоты его требований непосредственны и не носят на себе печати труда" {Соч., т. II, с. 369}.

Таким образом, едва прошедши курс школьной риторики, юноша хвалил оратора не за блеск его метафор, не за смелость противоположений, эти обычные приемы старого ораторского искусства, а за благородную простоту, за искренность чувства, за непосредственность творчества, которые находил в его произведениях. Подобные суждения не совсем были обычны в старое время, и не в школе, конечно, а в беседах с таким образованным человеком, как Муравьев, могли они сложиться у Батюшкова.

Но что еще важнее, Муравьев возбудил в своем питомце потребность поработать над самим собою и установить свой нравственный идеал. Раннее чтение без разбора ставило пред юношей такой ряд учений и систем, что разобраться в нем было ему, очевидно, по силам. В эту-то пору умственного развития Батюшкова явился перед ним, в лице Муравьева, руководитель, который мог дать кипучей работе юношеского ума более правильное течение. "Счастлив тот, - говорит еще наш автор, продолжая свое рассуждение о страсти к чтению в упомянутой выше статье, - счастлив тот, кто найдет наставника опытного в оное опасное время, коего попечительная рука отклонит от заблуждений рассудка, ибо сердце в юности есть лучшая порука за рассудок" {Там же, с. 128.}. Таким именно наставником был для Батюшкова пламенный идеалист Муравьев, со своим учением о врожденном нравственном чувстве, о суде своего сердца или совести, который для человека должен быть выше всех возможных наград. Разбирая впоследствии сочинения Муравьева, Батюшков с особенным удовольствием останавливается на его рассуждениях о нравственности. "Часто, - говорит он, - облако задумчивости осеняет его душу; часто углубляется он в самого себя и извлекает истины, всегда утешительные, из собственного своего сердца. Тихая, простая, но веселая философия, неразлучная подруга прекрасной, образованной души, исполненной любви и доброжелания ко всему человечеству, с неизъяснимой прелестью дышит в сих письмах: "Никакое неприятное воспоминание не отравляет моего уединения. (Здесь видна вся душа автора). Чувствую сердце мое способным к добродетели. Оно бьется с сладостною чувствительностью при едином помышлении о каком-нибудь деле благотворительности и великодушия. Имею благородную надежду, что будучи поставлен между добродетели и несчастия, изберу лучше смерть, нежели злодейство. И кто в свете счастливее смертного, который справедливым образом может чтить себя?" "Прекрасные, золотые слова! - прибавляет Батюшков. - Кто, кто не желал бы написать их в излиянии сердечном?" {Соч., т. II, с. 78.}

Таковы были нравственные уроки, которые Муравьев завещал Батюшкову в своих беседах и которые благодарный его питомец находил впоследствии в его сочинениях. Как у Муравьева эти принципы были плодом его образования, так и Батюшков, выходя на жизненную борьбу, старался чтением и размышлением воспитать себя и выработать свои нравственные убеждения. Мы не станем утверждать, чтоб от самой юности он всегда оставался верен нравственному учению Муравьева; но сущность этого учения была им усвоена от молодых ногтей и с годами все глубже внедрялась в его душу: поэтому-то впоследствии он часто - и в радости, и особенно в горе - обращался мыслью и сердцем к памяти своего благородного наставника. В прежнее время люди выходили в жизнь моложе, чем ныне, когда школа, с многочисленными предметами учения, вынуждена долго задерживать молодежь в своих стенах, но выходили не с ограниченностью детского кругозора, а с известною зрелостью понятий, потому что тогда было больше нравственной связи между поколениями и выработанное старшим доверчивее усваивалось младшим. Поэтому не следует удивляться, что и Батюшков, потерявший своего ментора всего на двадцатом году жизни, успел много вынести из его нравственной школы.