Социальный смысл критики Сократа в комедиях Аристофана

УДК 14:301

А.В. Зберовский

Известно, что процесс над Сократом имел под собой определенную идеологическую подоплеку, афинское общество заранее готовили к мысли о вредности деятельности философа. В данной статье отмечается, что работа по противодействию Сократу имела большую длительность, и сам Сократ прекрасно отдавал себе в этом отчет.

Личность Сократа – одна из тех немногих исторических фигур, которая обрасла мифами еще при жизни, вызывая споры не только у последующих поколений, но и даже у современников. К одному из таких мифов, вероятно, следует относить полную отстраненность Сократа от всех окружающих его событий, отсутствие какой бы то ни было реакции на обидные для философа действия или слова. Так, Элиан сообщает нам, что жена Сократа Ксантиппа утверждала, что, несмотря на тьму перемен в городе и в их собственной жизни, Сократ, выходил ли он из дома или возвращался, сохранял всегда одинаковое выражение лица, так как свыкался со всем без труда, никогда не терял присутствие духа и не отдавал себя под власть печали и страха [1]. Диоген Лаэрций доносит до нас информацию о том, что так как в спорах Сократ обычно был сильнее, то нередко его колотили и таскали за волосы, а еще того чаще осмеивали и поносили; но он принимал все это, не противясь. А однажды, даже получив пинок, он и это стерпел, а когда кто-то подивился, он ответил: «Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я подавать на него в суд?» [2].

Удивительное, поистине божественное величие духа и ледяное спокойствие, согласно свидетельствам Ксенофонта и Платона, демонстрировал Сократ как в ходе ведения знаменитого «Дела Сократа», так и во время своего тюремного заключения и даже во время казни. И в этом длинном ряду свидетельств о железной выдержке выдающегося мыслителя совершенным особняком стоит то описание поведения Сократа, которое имеется в «Пире» Ксенофонта и рассмотрение социального контекста которого как раз и является целью данной статьи.

Несмотря на то, что согласно единодушному мнению всех исследователей творчества Сократа, Ксенофонта и Платона, главной темой ксенофонтовского «Пира» (впрочем, так же, как и платоновского) является довольно отвлеченная тема Любви, однако Ксенофонт решился отразить в своем произведении и такой элемент общения Сократа со своими сотрапезниками, в котором легко можно увидеть определенный социальный смысл. Все дело в том, что «Пир» Ксенофонта описывает события 422 года до н.э., когда афинский богач Каллий устраивает торжество по случаю победы своего любимого мальчика Автолика на гимнастическом состязании. И, наверное, все бы и ограничилось обычными для такого рода пирушек веселыми перепалками между гостями, если бы не одно важное обстоятельство: всего несколько месяцев назад в Афинах состоялись очередные театральные игры, на которых блестящий комедиограф Аристофан выставил свою антисократическую комедию «Облака».

И вот в ходе пиршества у Каллия, один из гостей, прибывший из Сиракуз и обиженный на то, что гости мало с ним общаются, неожиданно для всех присутствующих обращается к Сократу с целым рядом вопросов, которые являлись следствием того, что говорилось о Сократе в «Облаках» и которые могли бы прояснить для него, имела ли комедия под собой какие-то реальные основания, или же была от начала до конца язвительно-творческой выдумкой самого Аристофана.

В рамках этой короткой статьи нет смысла передавать все содержание знаменитых аристофановских «Облаков». Напомним лишь суть: в Афинах есть некая «Мыслильня», в которой Сократ, который не верит в государственных богов, придумывает себе собственых (пресловутые Облака), учит молодежь кривой и прямой речи, откровенно прожигает время, занимаясь всякой ерундой типа выяснений, откуда исходит писк комара и сколько ног у блохи, а также переосмысливает общепринятую для Эллады картину мироздания. В результате данной деятельности Сократа портится афинское юношество, вместо поколения героических «бойцов марафонских» приходят откровенные прожигатели жизни и лентяи, которые ни во что ни чтят законы своего полиса, легко выкручиваются из любой ситуации и откровенно вредны всему обществу. Апофеозом комедии является то, что осознавший опасность Сократа обществу афинянин Стрепсиад сжигает «Мыслильню» Сократа и тем самым спасает общество от его разлагающего влияния.

К моменту выхода комедии «Облака» в 423 году до н.э. Сократу было уже около 47 лет. Сократ уже был вполне узнаваемым человеком, входил в круг Перикла, общался с Аспазией, был учителем Алкивиада. Примерно пять-семь лет назад, когда Сократу было чуть за сорок, уже случилась знаменитая поездка его друга Херефонта (названного Аристофаном в своей комедии помешанным) в Дельфы, в храм Аполлона, когда в ответ на вопрос о том, есть ли кто мудрее Сократа, пифия сказала: «Софокл мудр, Еврипид мудрее, Сократ же – мудрейший из всех людей». Однако пик известности Сократа был еще только впереди, многие из тех, кто лично присутствовал на постановке комедии Сократа еще не узнавали, особенно иностранцы.

Частично недостоверная информация о ходе постановки содержится в «Пестрых рассказах» Элиана. Он сообщает следующее: «Давно известно, что Анит и его стороники преследовали Сократа и замышляли против него. Не будучи уверены в сочувствии граждан и не зная как они отнесутся к тому, если Сократ будет обвинен по суду (ведь он пользовался славой, между прочим, и за то, что обличал несостоятельность знаний софистов и бесполезность их речей), решили сначала опозорить его имя клеветой. Эти люди не отваживались действовать открыто и начать с судебной жалобы по уже упомянутой мною причине, а также из опасения, что друзья Сократа, придя в негодование, настроят судей против них, и им придется жестоко поплатиться за клевету на человека, не только ни в чем не повинного перед городом, но служащего, напротив, истинным его украшением. Что же они придумали? Уговорили комического поэта Аристофана, великого насмешника, человека остроумного и стремящегося быть остроумным, изобразить философа пустым болтуном, который слабые доводы делает сильными, вводит каких-то новых богов, а в истинных не верит, склоняя к тому же всех, с кем общается. И вот Аристофан берется за эту задачу: расцвечивает все остротами, облекает в хорошие стихи и делает мишенью для издевки мудрейшего из эллинов (ведь ему следовало представить не Клеона, не лакедемонян, фиванцев или Перикла, а мужа, любезного всем богам, а особенно Аполлону). Так как увидеть Сократа на комической сцене неслыханное и удивительное дело, «Облака» сначала привлекли внимание своей необычностью, а затем вызвали восторг афинян, ибо те от природы завистливы и любят высмеивать людей, выдающихся на государственном и общественном поприще, а еще охотнее тех, кто прославился мудростью или добродетельной жизнью. Театр, как никогда прежде, рукоплескал Аристофану, зрители громко кричали, требуя признать за «Облаками» первое место, а именем поэта открыть список победителей.

Сам Сократ редко посещал театр, разве когда трагический поэт Еврипид выступал со своими новыми драмами; тогда он приходил даже в Пирей, если драмы Еврипида ставились там: философ ценил его за мудрость и поэтический дар. Но как-то раз Алкивиад, сын Клиния, и Критий, сын Каллесхра, заставили Сократа пойти в театр послушать шутки комических актеров. Он не одобрил этого зрелища и как человек рассудительный, справедливый, добродетельный и вдобавок мудрый высказал только презрение к шуткам, дерзостям и дурачеству, принятым в комедиях. Это обидело комических поэтов, что также, помимо посулов Анита и Мелета, послужило причиной возникновения «Облаков». Аристофан, конечно, получил вознаграждение за свою комедию. Понятно, что бедняк и отпетый человек, он взял деньги за свою ложь, раз Анит и Мелет всеми силами старались оклеветать Сократа. Так ли это, знает он сам.

«Облака», между тем, имели успех. Как никогда подтвердились слова Кратина о том, что в театре умолкает голос рассудка. Шли «Облака» во время Дионисий, и в Афины съехалось много греков из других областей, чтобы посмотреть на драматические состязания. Так как Сократ появлялся на сцене, неоднократно его называли по имени и, естественно, узнавали среди прочих актеров (мастера, изготавливающие маски, позаботились, чтобы маска Сократа сходствовала с лицом философа), чужестранцы (они же не знали, о ком идет речь) зашумели и стали спрашивать, кто такой Сократ. Он, услышав эти разговоры (философ пришел в театр и занял одно из первых мест, так как знал, что комедия посвящается ему), пожелал разрешить возникшее недоумение, поднялся и стоял во весь рост до самого конца пьесы, пока актеры не кончили играть. Столь сильно было его презрение к этой комедии и к своим согражданам» [3].

Как уже было сказано выше, большая часть этого рассказа явно недостоверна. Во-первых, «Облака» заняли на театральных играх только третье место. Во-вторых, Анит и Мелет, выступившие против Сократа в 399 году до н.э., в далеком 423 году до н.э. были еще слишком молоды, не знали ни Сократа, ни Аристофана, и никак не могли подговорить последнего. Несмотря на то, что Сократ и Аристофан были лично знакомы, можно высказывать осторожное сомнение в том, присутствовал ли лично Сократ на самой постановке «Облаков» (хотя это вполне возможно). Однако, судя по всему, Элиан точно передает главное: в 423 году до н.э. Сократ еще не был тем самым Сократом, который стал символом Афин в последние 10–15 лет своей жизни, не был еще так сильно узнаваем и далеко не все граждане знали о самом его существовании и о его учении. Именно поэтому, несмотря на маску Сократа и неоднократное прямое упоминание его по имени, многие и граждане, и чужестранцы шумели в театре, спрашивали друг друга о том, кто такой Сократ. А сам факт колоссального внимания афинских граждан и иностранцев к театральным постановкам прямо подтверждается тем же Ксенофонтом, отмечавшим в своем «Домострое», что люди встают очень рано и проходят очень большое расстояние ради того, чтобы посмотреть трагедии и комедии [4]. Таким образом, в любом случае, у нас нет сомнений: в 223 году до н.э. о деятельности Сократа в аристофановкой язвительной интерпретации узнали многие тысячи граждан…

Важность же этого момента принципиальна для нас потому, что события ксенофонтовского «Пира» как бы продолжают рассказ Элиана о театральной постановке «Облако». Оказавшись на пиру у Каллия рядом с самим Сократом, некий приехавший грек, сходивший на «Облака» Аристофана, мало что понявший из самой постановки, но тем не менее осознавший всю социальную важность некой борьбы афинян с каким-то там вредным мыслетворцем, вдруг решает выяснить из самого первоисточника: кем же является сам Сократ, в чем же суть его философской деятельности? Примечательно и то, что сам его вопрос полностью лежит в контексте аристофановских «Облаков» и использованной там фразеологии. Сиракузянин с любопытством спрашивает Сократа: «Сократ, почему это тебя называют мыслильщиком?» [5].

И вот тут мы видим совершенно нового, необычного для нас Сократа. Вместо того, чтобы завязать серьезную интеллектуальную дискуссию на тему того, что же такое «мысль», Сократ сначала пытается просто перевести разговор в шутку и говорит, что, называться мыслильщиком почетнее, чем если бы его называли немыслящим. Сиракузянин соглашается с этим, но добавляет, что это было бы именно так, если бы люди не считали его мыслильщиком о небесных светилах, что по мнению эллинов того времени считалось делом нечестивым и весьма сомнительным.

Сократ снова парирует, уже ответив в своей обычной манере вопросом на вопрос и спросив сиракузянина, знает ли он что-нибудь на небе выше богов, тем самым показывая, что он не претендует на то, чтобы объяснять мироздание без участия богов. Но настырный сиракузянин, видимо хорошо знающий содержание и суть Ористофановcких «Облаков», продолжает еще и еще. «Клянусь Зевсом», отвечает он, – «Про тебя, Сократ, говорят, что ты не ими занят, а вещами самыми неполезными» [6].

Делая вид, будто он не понимает, о чем идет речь, Сократ продолжает переводить все в сферу общих рассуждений и даже упрекает сиракузянина за заведенный разговор: «Так и в этом случае окажется, что я занят богами: они посылают с неба полезный дождь, с неба даруют свет. А если моя шутка холодна (не смешна), то в этом виноват ты, потому что ты пристаешь ко мне».

«Оставь это!» – напористо, назойливо отвечает ему сиракузянин. «Скажи-ка мне лучше, скольким блошинным ногам равно расстояние, отделяющее тебя от меня: говорят, в этом и состоит твое землемерие» [7].

Далее в перепалку вмешивается друг Сократа Антисфен, который нарочито громко спрашивает своего соседа комика Филиппа (видимо хорошо относящегося к Сократу), не похож ли этот молодчиксиракузянин на любителя ругаться? Филипп соглашается с ним и оценивает сиракузянина довольно нелестно. При этом сам Сократ сначала не одобряет грубости своих друзей и делает замечание Филиппу о том, что если он станет сравнивать сиракузянина с другими людьми, склонными ругаться, то и сам Филиппа окажется похож на ругателя. Филипп перепирается с Сократом о том можно, ли сравнивать задававшего вопроса сиракузянина хоть с кем-нибудь Сократ явно раздраженно просто категорически требует от Филиппа молчать за обедом.

Так, по словам Ксенофонта, был погашен этот скандал, сиракузянин понял, что ему никто не ответит и обиженно замолчал. В возникшей паузе, словно желая перевести разговор с одного на другое, Сократ предложил всем присутствующим на пиру запеть хором. И как мы видим, вся эта ситуация явно не соответствует приводимому сообщению Диогена Лаэрция о том, что Сократ всегда говорил друзьям: «Следует принимать даже насмешки комиков: если они поделом, то это нас исправит, если нет, то это нас не касается» [8].

Однако после хорового пения разговор о Сократе и интерпретации его деятельности в «Облаках» был неожиданно продолжен самим Сократом. Допев, Сократ поворачивается к сиракузянину со следующим обращением: «Сиракузянин, пожалуй я, и в самом деле, как ты говоришь, мыслильщик: вот, например, сейчас я смотрю как бы этому мальчику твоему и этой девушке было полегче, а нам побольше получать удовольствия, глядя на них; уверен, что и ты этого хочешь. Так вот, мне кажется, кувыркаться между мечами – представление опасное, совершенно не подходящее к пиру. Да и вертеться на круге и при этом писать и читать – искусство, конечно изумительное, но, какое оно удовольствие может доставить, я даже этого не могу понять. Точно также смотреть на красивых, цветущих юношей, когда они сгибаются всем своим телом на манер колеса, нисколько не более приятно, чем когда они находятся в спокойном положении. В самом деле, вовсе не редкость встречать удивительные явления, если кому это нужно: вот, например, находящиеся здесь вещи могут возбуждать удивление: почему это фитиль, оттого что имеет блестящее пламя, дает свет, а медный резервуар, хоть и блестящий, света не производит, а другие предметы, видимые в нем, отражает. Или почему масло, хоть оно и жидкость, усиливает пламя, а вода потому, что она жидкость, гасит огонь? Однако и такие разговоры направляют нас не туда, куда вино». После чего сиракузянин уже вполне дружелюбно признает правоту Сократа и разговор между ними завершается» [9].

Анализ данного диалога показывает нам, как минимум, три вещи:

– Сократ был не только явно огорчен тем, что вокруг него скапливалось общественное непонимание, но и по сути дела не был готов к ведению разговора на тему ложной передачи его деятельности в изложении Аристофана;

– Сократа так сильно задело то, что люди запомнили его аристофановкое определение как «мыс-лильщика», что он из принципа постарался довести разговор с сиракузянином до конца и все-таки изменить мнение о себе в положительную сторону.

В то же время Сократу было трудно отказываться от того, чем он занимался и, судя по всему, изучение Сократом естественных вопросов (физики), высмеянное Аристофаном, видимо на самом деле имело место: в противном случае Сократ бы не приводил соответствующих именно натурфилософских примеров. (Это подтверждает и пассаж в «Лисиде» Платона, где Сократ рассуждает о том, остаются ли волосы черными, если их покрасить в белый цвет, или становятся белыми и какие в данном случае могут быть варианты соединения краски и волос [10]).

Отставляя за рамками этой статьи вопрос о занятиях Сократа осуждаемой в то время в афинском обществе физикой и астрономией (а ведь за это несколько лет назад из Афин был изгнан Анаксагор!), отметим еще и тот момент, что доведение Сократом разговора о своей «мыслильне» до своего логического конца сыграло все-таки положительное значение: уходя с пира у Каллия, пристутствовавший на пиру отец любимца Каллия – Автолика, Ликон, судя по всему являющийся случайным человеком в данной компании, и видимо до того не знакомый с Сократом лично, выходя из зала, оглянулся и сказал Сократу: «Клянусь Герой, ты – благородный человек, Сократ, как мне кажется» [11]. Нет никаких сомнений в том, что это высказывание по сути дела от противного, вопреки мнению большинства – «ты благородный человек, как мне кажется!», было подготовлено тем, что во время Пира Сократ много раз положительно высказывался о сыне Ликона, победителе в чемпионате по панкратиону Автолике. Однако важно и другое: не зная Сократа лично, к моменту встречи с ним на пиру Ликон явно уже имел о нем какое-то сформировавшееся негативное мнение, которое и было преодолено (как это чаще всего и бывает) после личного общения. А о том, сколько в Афинах было таких вот Ликонов и сиракузян, можно только догадываться…

Теперь самое время вернуться к разговору о социальном смысле критики Сократа в комедиях Аристофана. Уже зафиксировав довольно нервную и резкую реакцию Сократа на то, что граждане вторят Аристофану в своих оценках философа, самое время напомнить и то, что сказал по поводу «Облаков» Сократ через 23 года, уже во время своего выступления на том суде, который привел великого философа к осуждению и смерти. Начиная свое выступление на суде, Сократ фиксирует, что формальные заявители Анит и Метел не являются его единственными недображелателями. Сократ разделяет своих обвинителей на давнишних, тех кто много раз обвинял его раньше (хоть и не доводили дело до суда) и тех, кто подал обвинение в суд уже конкретно в этот раз. При этом он справедливо говорит о том, что правильнее всего ему для начала защититься от тех обвинений, которым он подвергался раньше, а только потом от нынешних обвинений Анита и Мелета. При этом, сам Сократ опасается больше всего как раз своих прошлых обвинителей, так как по его словам они восстанавливали тех афинян, что судили Сократа против него еще тогда, когда они были еще детьми, в том возрасте, когда они больше всего верили на слово [12].

Сократ отдает себе отчет в том, что против него уже давно возникло сильное ожесточение и его погубит вовсе не Мелет и не Анит, а клевета и недоброжелательство многих – то, что, по мнению Сократа, погубило уже немало честных людей, да и будет губить их дальше [13]. И тут Сократ так вкраце передает то общественное мнение, что имело место в Афинах относительно философа: «Говорят, что существует некий Сократ, мудрый муж, который испытует и исследует все, что над землею и все, что под землею, и выдает ложь за правду». А в комедии Аристофана какой-то Сократ болтается там в корзине, говоря, будто он гуляет по воздуху, и несет еще много разного вздору. И те, кто слышит все это, думают, что тот, кто исследует подобные вещи, тот и богов не признает…» [14].

Обвинителей этих много и обвиняют они уже давно, и нелепее всего то, что и по имени-то их никак не узнаешь и не назовешь, разве что вот сочинителей комедий. А все те, кто были восстановлены против Сократа по зависти и злобе, или потому, что сами были восстановлены другими, те всего неудобнее, потому что никого из них нельзя привести в суд, ни опровергнуть, а просто приходится как бы сражаться с тенями, защищаться и опровергать, когда никто не возражает» [15].

Теперь фиксируя два момента, а именно:

– долговременную подготовку «дела Сократа», фактически начавшуюся почти за четверть века до формального осуждения Сократа;

– явное осознание и осмысление факта этой подготовки самим Сократом, нам самое время понять, чем же была вызвана такая железная последовательность врагов Сократа, почему они притесняли его поколение за поколение? И отвечая на этот вопрос, следует сразу же априори признать, что раз эта критика велась осознанно и постоянно, это означает, что она велась не просто отдельными индивидуумами, а значительной частью афинского социума, эта борьба была социально предопределена, имела общезначимый социальный смысл.

Сам же внутренний социальный смысл травли Сократа становится очевиден только после общей оценки ситуации в Афинах того времени. Начавшись в 431 году до н.э., в 404 году до н.э. закончилась длительная Пелопонесская война, в которой передовые демократические Афины потерпели тяжелейшее и крайне обидное поражение от отсталой аристократичсекой Спарты. Капитуляция самого развитого полиса Эллады вызвала настоящий шок не только в самих Афинах, но и во всем тогдашнем античном мире, став предметом осмысления всех разумных людей того времени.

Даже спустя какое-то время, будущий писатель и философ, а пока еще офицер Ксенофонт вновь и вновь горестно предлагает своим собранным со всей Эллады солдатам вспомнить то, как начиналась Пелопонесская война: «Ведь мы, афиняне, вступили в войну с лакедемонянами и их союзниками, владея, по крайней мере, 300 триерами, находящимися частью в море, частью в доках, обладая огромными находящимися в городе денежными суммами и располагая ежегодным доходом с собственной страны и с чужих областей, равным, по меньшей мере, 1000 талантам. Мы властвовали над всеми островами и владели многими городами в Азии и в Европе, в том числе тем самым Византием, где мы сейчас находимся. И несмотря на это, мы довоевались до того конца, который всем вам известен» [16].

В этом высказывании скрывается вся горечь и удивление от обстоятельств поражения, которые могли содержаться в сознании любого афинянина того времени. Как могло случится то, чтобы великолепно подготовленное государство так драматично проиграло?! И правильных ответов на вполне логичный вопрос «Кто виноват?», по мнению афинян, могло быть всего несколько:

– в Афинах имеет место плохой государственный строй;

– от афинян по какой-то причине отвернулись боги;

– афинскую мощь изнутри подорвали внутренние враги.

Представляется, что только понимание всей глубины и серьезности данного обстоятельства и данной направленности возбужденного общественно-политического мышления проигравших афинян поможет понять истинный социальный смысл казни ими весной 399 года до н.э. великого философа Сократа. Достаточно самого беглого взгляда на текст заявления обвинителя Сократа Мелета, в котором философ обвинялся в том, что «он не почитает богов, которых признает город, вводит других, новых богов и развращает молодежь, наказание за то – смерть!», чтобы увидеть: данные обвинительные тезисы стопроцентно отражали не просто мнение афинян, а то конкретно-историческое мнение, которое сложилось после обидного военного поражения.

Примечательно, что, по мнению ведущих российских антиковедов, анализировавших прошедшее в 430-х годах в Афинах дело философа Анаксагора, подвергнутого изгнанию, «процветание родного города убеждало афинян в том, что Афины находятся под покровительством богов, и гражданам остается лишь соблюдать отческие законы и приносить жертвы богам, ибо те или иные военные неудачи – результат отступления от этих законов и неверие в могущество богов, именно с этих позиций оценивались афинянами взгляды чужеземца, выходца из Малой Азии Анаксагора» [17].

У нас есть все основания предполагать, что афинское общество воспринимало Сократа как опасного нарушителя «мира с богами», вредного разрушителя тех исконных традиций, благодаря которым Афины столетиями до этого одерживали победы. А поскольку традиции Афин являлись демократическими и их поддерживал многотысячный афинский демос (в массе своей необразованный), нет совершенно ничего удивительного в том, что отвлеченные философствования великого Сократа были осмыслены демосом именно как опасные для его (демоса) социальной гегемонии, опасные для всего демократического строя. Таким образом, есть все основания полагать, что оценка Аристофаном Сократа вовсе не была личной, она отражала не просто глубинное непонимание деятельности Сократа малообразованным демосом, но и его прямое беспокойство за потерю своего господства в сфере идеологии, в сфере мировоззрения, осознанное решение, что все, не вписывающееся в рамки примитивного образованной афинской демократии, должно подвергаться травле.

Нет никаких сомнений и в том, что в еще пока далеком от трагического суда над философом 422 году до н.э. Сократ сумел своевременно понять всю ту опасность, что сулили ему как сама трагедия Аристофана «Облака», так и та ее интерпретация в афинском обществе, что мы увидели в «Пире» Ксенофонта. Видимо правильно оценив тот опасный намек, что был подан ему в разговоре с сиракузянином, Сократ существенно изменил сферу приложения своего разума, полностью отказался от естественнонаучной тематики (которая у него как у ученика Анаксагора первоначально присутствовала) и сконцентрировался на моральной философии. Таким образом, можно сделать вывод, что ярко выраженный морализм философии Сократа последних двух десятилетий его жизни – это в том числе стремление Сократа как бы выйти из под удара демоса, стремление избегнуть социального противостояния с теми, кто контролировал демократические Афины, стремление избежать участи Анаксагора и Фидия. Конечно, до конца этого сделать не удалось, и великий мыслитель позже все-таки стал жертвой необразованной и идеологически зашоренной гражданской массы. Однако те 25 лет его творчества, что последовали за «Облаками» и общением на пиру у Каллия с неизвестным нам сиракузянином, позволили всему миру получить именно того Сократа, который навсегда вошел в мировую историю – мудрого, ироничного и неподражаемого, того самого, чьей гражданской и философской выдержке мы так поражаемся до сих пор.

Литература

1. Элиан. Пестрые рассказы. IX.7.
2. Диоген Лаэрций. II,5.22.
3. Элиан. Пестрые рассказы. II.13.
4. Ксенофонт. Домострой. 3,7.
5. Ксенофонт. Пир. 6.6.
6. Ксенофонт. Пир. 6.7.
7. Ксенофонт. Пир. 6.8.
8. Диоген Лаэрций. II,5.36.
9. Ксенофонт. Пир. 7.2-5.
10. Платон. Лисид. 217с-е.
11. Ксенофонт. Пир.9,1.
12. Платон. Апология Сократа. 18 b-d.
13. Платон. Апология Сократа. 28 b.
14. Платон. Апология Сократа. 18-19.
15. Платон. Апология Сократа. 18 е.
16. Ксенофонт. Анабасис, VII,1,27.
17. Немировский, А.И. Античность: История и культура. Т.I / А.И. Немировский, Л.С. Ильинская, В.И. Уколова. – М.: Терра, 1999. – С. 193.