Замечательный рассказчик
Леонид Шемшелевич
Ныне, когда я пишу эти строки о моем старшем друге, прекрасном писателе Иване Дмитриевиче Василенко, ему было бы около восьмидесяти лет. Он скоропостижно и безвременно умер, не осуществив многих своих интереснейших творческих замыслов, о которых он мне, бывало, рассказывал долгими зимними вечерами в тесном, но «душерасполагающем», как и его хозяин, скромном рабочем кабинете в доме на улице Чехова, 88, в Таганроге, где все послевоенные годы Василенко почти безвыездно жил и написал лучшие свои книги. Широко известны его повести и рассказы для детей: «Волшебная шкатулка», «Артемка в цирке», «Артемка у гимназистов», «Заколдованный спектакль», «Мышонок», «Гордиев узел», «Повесть о зеленом сундучке», «Звездочка» (эта повесть о молодом пополнении рабочего класса была в свое время удостоена Государственной премии), «Золотые туфельки», «Петушки» и великолепный цикл повестей «Жизнь и приключения Заморыша».
И. Д. Василенко занял достойное место в отечественной литературе как популярнейший детский писатель. Его книги вышли в 149 изданиях тиражом более 5 миллионов экземпляров.
Смерть сразила Ивана Василенко в самом разгаре его творческой работы. Он много и хорошо писал. Не давая себе передышки, изнемогая от неимоверного труда, он спешил рассказать людям о виденном и пережитом...
— Надо наверстать потерянные годы, которые у меня отняла проклятая болезнь, — говорил Иван Дмитриевич...
Мне приходилось бывать у него в его маленькой комнатке, кабинете-спальне, и видеть, как он, утомленный, исхудавший, полулежа на тахте, укрытый клетчатым пледом, нервно вытирая полотенцем испарину с высокого лба, откинувшись на подушку, писал и что-то черкал в большом блокноте.
- Охрана труда, где ты?! — шутливо говорил я ему. — Не пора ли передохнуть. Иван Дмитриевич?
- Некогда отдыхать, — ворчливо отвечал он. — Сядьте в угол. Съешьте вон то румяное яблоко, а я пока допишу эту бледную страничку. И учтите, пожалуйста, Поэт Поэтович, что я поздно начал писать... В сорок с лишним лет стал молодым автором. У других в этом возрасте уже были собрания сочинений... А я честолюбив. Хочу сотворить вот столько. — И он показал на громоздкие тома энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, занявшие почти все полки приземистого книжного шкафа.
Иван Дмитриевич Василенко не раз рассказывал мне о своем трудном детстве.
Родился я в Макеевке, в семье волостного писаря. Когда отец мой получил в Таганроге чайной-читальней место заведующего «Общества трезвости», я, тогда еще совсем мальчонкой, стал там работать «прислугой за все». Подавал, убирал, подметал, мыл посуду. С утра допоздна был на ногах. Уставал очень, но было интересно. Вокруг мельтешили самые разные люди: странники, бродяги, гонимые нуждой батраки, кочующие мастеровые... Их занимательные россказни заменяли мне чтение книг. Байки этого кочевого люда слушал я с величайшим наслаждением, — вспоминал Иван Дмитриевич. — «Завлекательные» их рассказы развивали во мне страсть к путешествиям, к познанию жизни. В последующей моей литературной работе впечатления детства оказались для меня неиссякаемым, всегда живым источником творчества...
Закончив четырехклассное Таганрогское городское училище, Василенко успешно выдержал экзамен на звание учителя начальных училищ. Преподавал в школе села Новая Вессергеневка. Затем поступил в Белгородский учительский институт, но за участие в марксистском кружке был исключен, попал под надзор полиции. Позже, служа счетоводом Донского земельного банка, был связан с большевистским подпольем Таганрога, вел агитационную работу среди рабочих Русско-Балтийского завода в годы гражданской войны. Когда в 1920 году Таганрог стал советским, И. Василенко вступает в ряды Коммунистической партии. Ведет большую партийно-профсоюзную и педагогическую работу. Но в 1934 году туберкулез надолго приковывает его к больничной койке.
Вот тогда-то, припоминая виденное и пережитое, я написал свою первую повесть для детей «Волшебная шкатулка». Спасибо журналистам ростовской пионерской газеты «Ленинские внучата». Они с интересом и вниманием отнеслись к «пробе пера» неизвестного автора и опубликовали мою повесть, которую потом напечатал журнал «Пионер». Вторую свою повесть — «Мышонок» — послал в ленинградский журнал «Костер». Ее тоже вскоре напечатали. Я испытал чувство целительной радости и воистину воспрянул к жизни. Болезнь отступила. Почувствовал себя снова в строю, — рассказывал мне Василенко. — Но настоящее признание принесли мне позже добросердечные слова выдающегося нашего писателя Вересаева, сказанные в очень смутную для меня пору. Вот прочтите.
И Иван Дмитриевич бережно вынул из папки порядком потертый номер «Литературной газеты» от 11 ноября 1944 года. Небольшая статья называлась «О детском писателе И. Василенко». Там было сказано:
«Года два назад в Тбилиси ко мне пришел один гражданин лет под пятьдесят; Очень большой лоб, исхудалое больное лицо. Гражданин рассказал о себе следующее: он партиец, был учителем, потом работал в Донбассе, по народному образованию, в ответственных должностях: сорока лет заболел тяжелой формой туберкулеза, с обильными легочными кровотечениями. Сейчас у него одного легкого совсем нет. Три года должен был пролежать в постели; от скуки стал писать. И он протянул мне книжку. На обложке стояло:
Иван Василенко «Волшебная шкатулка»
Детиздат
Хорошая саморекомендация! Начал писать сорока лет, писать начал от скуки. Чего тут ждать путного?..
Я предложил моему гостю зайти за ответом через две недели. Вечером раскрыл принесенную книжку. Две повести: «Волшебная шкатулка» и «Артемка в цирке». Первые же страницы захватили меня, и я не мог оторваться от книги в пять печатных листов, пока все не прочел. Передо мной был талантливый, совершенно сложившийся писатель, со своим языком, с великолепной выдумкой, живыми образами...»
Время подтвердило эти доброжелательные и проницательные слова Вересаева. Давно уже нет с нами И. Василенко, а лучшие книги его живут и не стареют, их переиздают и перечитывают.
Я познакомился с ним после войны в Таганроге, где прошло мое детство, где я вырастал и учился и, между прочим, так же, как и его Артемка, тайком пробирался в цирк на чемпионаты французской борьбы. Иван Дмитриевич был удивлен и рад, когда я, без запинки, называл ему фамилии всех борцов, участников того чемпионата...
- Не возражаю, — говорил я ему,— что арбитр итальянец Сальвини у вас в книжке — Кальвини, а негритянский атлет, шоколадный красавец Чемберс Ципс у вас — Чемберс Пепс, но почему вы знаменитого борца, любимца публики Клеменса Буля, в будущем заслуженного тренера московского «Динамо» и заслуженного мастера спорта СССР, не только назвали Гулем, но изобразили его как труса на арене... Вот с этим я уже решительно не согласен. Это ведь искажение «прототипа» до такой степени, что...
- Ну, это уже глупость, — довольно резко оборвал меня Василенко. — Писатель не фотограф, а художник, и он не фото для удостоверения личности создает, а обобщающий образ, зачастую далеко выходящий из тесных рамок житейской «похожести». Вот вам для убедительности пример из совсем другой жизни. Вы, возможно, знаете, что в Таганроге жил некий инспектор гимназии, которого портретно точно, сатирически зло Чехов изобразил в сгущенно мрачном образе «человека в футляре» — учителя гимназии Беликова. Так вот, когда умер этот инспектор Таганрогской гимназии Дьяконов, действительно брюзгливый, скупой, вечно ходивший с зонтиком, прототип чеховского «человека в футляре», оказалось, что он по своей внутренней сути был совсем не таким, каким его изобразил великий писатель. Этот Дьяконов свое немалое состояние, сто тысяч рублей и два ценных дома, завещал народному учительству. По словам нотариуса, у которого хранилось завещание, Дьяконов говорил: «Ну зачем деньги были нужны мне, одинокому человеку? Я мог прожить без них. Я думал о бедном учителе... Сплошь и рядом большая семья, жена и за хозяйку, и няньку, и кухарку, да еще, поди, больная дочка, вот кому нужны-то деньги...» Все учительство Таганрога вышло проводить Александра Федоровича в последний путь, и вся таганрогская интеллигенция была на похоронах, чтобы снять шляпу перед этим человеком. Вот вам и прототип «человека в футляре». Разгадайте эту загаданную жизнью человеческую загадку, — завершил свой удивительный рассказ Василенко.
Надо сказать, что и сам Иван Дмитриевич, по первому знакомству, тоже был такой для меня загадкой. Внешне он производил впечатление угрюмого, малоразговорчивого, иногда резкого, не любящего гостей человека. Жил он довольно замкнуто и, как мне казалось, чурался людей. Но это только казалось. На самом же деле это был чуткий, добрый, скромный до застенчивости человек, я бы сказал, чеховского характера, чуждый всему крикливому и показному и в жизни, и в творчестве. К нему, «провинциалу-таганрожцу», каким его считали некоторые, уроженцу чеховских мест, как мне кажется, очень подходят вот эти слова, сказанные когда-то об Азовском море: «Наше море скромное, застенчивое. Посмотрите, какой у него блекло-голубой цвет. А эти глинистые берега! Они не желтые, не красные, а какого-то переходного оттенка, так гармонирующего цвету воды. Конечно, такую красоту не сразу увидишь, в нее надо всмотреться. Душой воспринять. Недаром же в прошлом веке в Таганрог так часто приезжали итальянские художники в поисках вот этих едва уловимых оттенков... Мне кажется, и Чехов не был бы таким тонким, таким ажурным художником, если в детстве и юности не видел всегда перед собой этого моря. Азовское море и донская степь, наверное, сыграли немалую роль в том, что Чехов не терпел ничего кричащего ни в искусстве, ни в жизни. И сам был очень скромным человеком».
...Василенко, что не всегда свойственно даже хорошим прозаикам, душевно глубоко разбирался в поэзии, знал и любил стихи. Особенно любил и читал наизусть «Думу про Опанаса» Багрицкого.
— Вот где дышит почва и судьба, — говорил он, — и какая драматичность сюжета, какой народный стих! Поймите, Поэт Поэтович, у стихотворца должна быть обязательно своя земля под ногами, своя милая, заветная, им протоптанная тропка в лесу, свой родимый дом, в чьем окошке он еще в детстве увидел — помните Пушкина? — «чету белеющих берез»... Как далеко бы ни уехал, как высоко бы ни взлетел поэт, у него должна быть в стихах своя «провинция».
В этом смысле я — неисправимый провинциал, я влюблен в свой Таганрог, в его неповторимый говор, в его море, в сполохи над его мартенами. Читая меня, вы сразу увидите, откуда я родом...
...Надо сказать, что историю Таганрога Иван Дмитриевич знал дотошно и не раз говорил мне (это было вскоре после войны), что собирается написать о своем родном городе большой художественно-исторический очерк.
— Да что очерк, тут каждый переулок – это интересная повесть, а наш замечательный город — это целый роман, да еще какой! — увлеченно восклицал он.
Какие события тут происходили, какие люди тут жили... Корабли всего мира заходили в его «Иностранную» гавань. Ведь Таганрог был городом международного значения. Достаточно сказать, что здесь в былые годы находились консульства Бельгии, Великобритании, Греции, Дании, Италии, Нидерландов, Норвегии, Португалии, Персии, Турции. Испании и многих других стран. Таганрог есть за что любить, и примечательны его неутомимые люди. С неустанным постоянством, с творческой изобретательностью они изо дня в день восстанавливают его и сейчас, после войны. Несмотря на все раны и разрушения, причиненные ему фашистами, Таганрог снова молод и жизнерадостен. Посмотрите, кал он чудесно выглядит теперь, озаренный не по-зимнему ярким солнцем, наш индустриальный, портовый, славный город Приазовья Таганрог, — увлеченно рассказывал мне Василенко. — А история его, как я уже говорил вам, это же роман! Двести пятьдесят лет тому назад повелел неукротимый преобразователь России Петр Первый воздвигнуть на мысу, что острым рогом врезается в Азовское море, крепость против турок. Многое с тех пор пережил Таганрог: и воевал, и горел он, подожженный по приказу султанов, и снова отстраивался. Видел он прославленного флотоводца Ушакова, великого Суворова, останавливался в нем проезжающий на Кавказ, гонимый царем Пушкин. Сердца таганрожцев потрясали в театре всемирно известные актеры: итальянец Сальвини, знаменитый трагик негр Ольридж, друг Тараса Шевченко, замечательный русский актер Рыбаков. Где-то здесь по портовым улицам бродил молодой штурман Джузеппе Гарибальди и пылко говорил с друзьями о борьбе за свободу, о будущей вольной республиканской Италии. Здесь гостил и работал Чайковский... О дальних путешествиях, о смелых открытиях мечтал тут, глядя на просторы Азовского моря, сын рыбака с Кривой Косы Георгий Седов...
— Но на все это одной книги не хватит. Может, я напишу об истории только бывшего дворца Алфераки. Видите, — сказал, прервав свой рассказ, Василенко, — у входа в этот дом стоит четырехметровый, весящий более тонны якорь одного из петровских фрегатов. Теперь тут музей. В нем, между прочим, хранится письмо, которое Петр Первый написал из Таганрога Меншикову: — И Василенко процитировал по памяти: — «Мы снова приехали в сие место, которое перед десятью летами пустое видели, ныне тут изрядный город купно с гаванью обрели. И хотя, где долго хозяин не был, не все исправно, однако ж есть, что посмотреть ». Последуем же совету Петра, давайте зайдем посмотрим. Я буду вашим экскурсоводом...
И мы пошли по залам музея вместе с группой учащихся ремесленного училища. Они, не отводя глаз от Василенко, автора их любимой книжки «Звездочка», слушали его рассказ, который я сейчас передаю таким, каким он мне тогда запомнился:
— Неподалеку от переулка, что когда-то назывался Итальянским, потому что на нем жили богатейшие негоцианты, разные Сфоэлло, Вальяно, Синадино, смышленый и удачливый грек, интендант Алфераки, обогатившийся на всякого рода мошеннических подрядах русской армии во время обороны Севастополя, построил себе вот этот дворец, который не только в Таганроге, но и в любой столице считался бы выдающимся зданием. Как видите, прекрасно архитектурно выполненный, в классическом стиле, он был со вкусом и очень богато отделан. Все двери — из красного дерева; лепные, изумительно оформленные карнизы; стены, украшенные искуснейшей художественной резь бой; уникальная роспись потолков; драгоценнейшая мебель карельской березы и мореного дуба; мрамор, малахит, скульптура, живопись, великолепный концертный зал, десятки комнат и сотни больших и малых зеркал. Казалось, влюбленный в свою красоту, дом глядел в них и не мог наглядеться на себя. Все это было создано талантливыми русскими зодчими, руками безвестных русских мастеров. Длинная и путаная история дворца Алфераки, переходившего на протяжении столетия из рук в руки, и ставшего незадолго до революции коммерческим клубом, где в карты проигрывались и выигрывались целые состояния, завершилась тем, что он стал собственностью восставшего народа... Господам Алфераки, среди которых были люди пестрых занятий — генералы и контрабандисты, скупщики краденого и прокуроры, купцы и тайные советники, — не снилось, конечно, что дети тех, которых они презрительно называли «быдло», станут заботливыми хозяевами их эффектного, щедро украшенного, дорогого дворца и откроют в нем музей для народа...
Аккуратно подстриженным, по форме одетым мальчикам с буквами «РУ» на блестящих бляхах поясов, чинно проходящим сейчас по залам дворца-музея, вероятно, и в голову не приходит спросить у экскурсовода, кому этот дворец принадлежал раньше? Ведь для них фамилия Алфераки, понятие «частный собственник», звание «тайный советник» звучат, как обозначения давно сгинувшего, другого мира. Это неизмеримая даль времен, из которой случайной волной вынесло сюда, в музей, то вот этот портрет злого старика во фраке, которого смешно зовут Алфераки, то эту кость мамонта, на которую они с детским любопытством смотрят сейчас...
— Интереснее всего в музеях — живые, любознательные дети, глядящие на обломки древности. Это — всегда поэтический символ! — закончил свой взволнованный рассказ Иван Дмитриевич.
...Если бы мне предложили в двух словах определить главное писательское достоинство мастера нашей художественной прозы Ивана Дмитриевича Василенко, я бы, не задумываясь, сказал: замечательный рассказчик! И не сомневаюсь, что все его читатели сказали бы то же самое. А круг этих читателей многочислен и широк.
И. Василенко — писатель для всех возрастов. Его с интересом и удовольствием читают и дети, и юноши, и взрослые. Да, И. Василенко много и хорошо писал о детях, его волновали «молодежные проблемы». Книги его воспитательны, педагогичны в лучшем смысле этого слова. Их любят школьники и учителя. Его чаще всех других издательств печатают «Детгиз» и «Молодая гвардия» — и все-таки он, по моему читательскому мнению, никак не укладывается в специфическое определение «детский писатель». Во всех своих, без исключения, произведениях, которым «все возрасты покорны», он — хороший писатель-реалист, искусно владеющий словом и сюжетом, мастер, уверенно продолжавший в советской литературе добрые традиции Чехова, Куприна, Вересаева.
И. Василенко обладал удивительным даром рассказчика. Задушевно, просто и увлекательно повествует он об увиденном, пережитом — без назиданий и восклицаний, без «поэтических излишеств» и стилистических завихрений, по-чеховски скромно и строго и вместе с тем на редкость красочно, наблюдательно, убеждающе правдиво. Рассказывает так, что словно живые со страниц его книг предстают перед нами люди, судьбы, события, своеобразные детали быта, приметы времени. Таков писатель и в своих широко известных повестях и в менее известных рассказах, публиковавшихся в газетах и журналах. В свое время издательство «Правда» (а затем и Ростиздат) сделало подарок читателям, издав несколько циклов его лучших рассказов, написанных в разные годы. Получился интересный, эмоциональный, содержательный сборник, дающий возможность еще раз убедиться в мастерстве Василенко-новеллиста. В него вошли рассказы: «План жизни», «Семейный совет», «Однажды вечером», «Казенное одеяло», «Домик», «Строгие глаза».
Уверен, что читателей любого возраста — будь то школьник, юноша или пожилой человек, — они заинтересуют, взволнуют своей человечностью и занимательностью искусно построенного сюжета, что я особенно хочу подчеркнуть.
Мы часто говорим о любви наших читателей к художественной литературе, но любовь должна быть взаимной, надо, чтобы и писатель любил читателя.
А любовь, как известно, требует не только слов, но и поступков. «Поступком» писателя, доказывающим его любовь к читателю, является то, что он пишет для него умно, правдиво, интересно, художественно увлекательно, сюжетно занимательно.
Хороший рассказ — это обязательно интересный сюжет. Конечно, писатель создает романы, повести и рассказы и для того, чтобы «выразить себя» и свое отношение к людям и событиям. Кроме того, он должен заинтересовать читателя тем, что он рассказывает и выражает. Бессюжетная проза этого никогда не добьется. Все настоящие мастера художественной прозы — мастера сюжета, это, если хотите, — «закон жанра». Об этом надо сказать сейчас, когда некоторые критики, явно поддавшись «моде», отрицают необходимость сюжета, иронизируют над «законами жанра», утверждая, что изменились «принципы сюжетосложения», потому что «наше мышление в искусстве стало более метафоричным, более ассоциативным». В этой связи мне вспоминается беседа с Василенко на эту тему. Мы встретились с ним в Союзе писателей. Развернув газету, он горячо, что называется, с ходу, даже не поздоровавшись, воскликнул:
— Вы только послушайте, что пишет сей критик! «В наши дни решительно заявила о себе лирическая проза. Причем мы так и говорим: «лирическая проза». Не повесть, не рассказ, не новелла, а нечто более общее — проза. Да и попробуйте на фактах современной литературы четко определить структурное различие между романом и повестью, между повестью и рассказам, между рассказом и новеллой». И дальше критик говорит, что если «лет тридцать назад мы уверенно требовали и от поэмы, и от романа, и от кинофильма интриги, завязки, развязки, кульминации, сквозного действия, — теперь все это устарело». Не правда ли, странное, мягко говоря, утверждение? — пожал плечами Василенко. — К чему эти нападки на сюжетность, теоретически обосновывающие для неумеющих право писать «как попало». Тут можно только развести руками и сказать: «Не согласен с вами, товарищ критик! Буду стараться, не взирая на эти новомодные теории, писать композиционно стройно и ясно, сюжетно занимательно. Я — за сюжет. Без него я не мыслю хорошей прозы!..»
И. Василенко был именно таким, увлекательным писателем-рассказчиком. Он по-настоящему умел интересно рассказывать, он уважал и любил читателя. Он не гнался за модой. Да, он был «традиционен». Но в его произведениях вы не найдете стилистических и сюжетных штампов. «Литературные штампы, — любил говорить Иван Дмитриевич, — это обессмысленная традиция». И. Василенко — умный писатель. И он совсем не был «старомоден». Литературная его техника весьма современна. Во всех рассказах, вошедших в его последнюю при жизни книгу, проявляется искусство мастера слова, композиции, сюжета, умеющего через исключительные случаи показать главное, существенное, типическое и в человеке, и в событии. В его рассказах мы видим выразительную лаконичность, «недосказанность», дающую возможность внимательному читателю «дорисовать», «домыслить» своим воображением то, что писатель художественно очертил. И еще надо отметить, что в рассказах этих видна не только высокопрофессиональная добротность выделки, но и человеческая доброта писательского таланта И. Василенко. Пытливой любовью к человеку проникнуты лучшие его произведения. Эта любовь выражена негромко, сдержанно, без назойливой дидактичности, она как бы растворена в «воздухе», в «пленэре». Иногда с «ворчливой» нежностью, иногда с доброжелательным сочувствием и всегда с любовью пишет он о близких его душе людях. Надолго остаются в памяти самоотверженная старая горянка Татима Поладова, наивный и героичный кабардинец Ахмат («План жизни»), забавные в своей детской серьезности славные школьники Миша, Маша, Летя (из рассказа «Семейный совет») и влюбившийся, как юноша, с первого взгляда инженер Орлов, его попутчица, милая девушка, даже не названная по имени, и бригадир поезда Еремушкин (рассказ «Казенное одеяло»), и человек трудной судьбы, «мастер на все руки», неудачник Илья Иванович, и потерявшая свое счастье из-за мелочной подозрительности Валерия Николаевна (рассказ «Домик»), и многие другие его герои.
Просто удивительно, как писателю удалось с такой осязаемой художнической, жизненной убедительностью разместить на малой «жилплощади» коротких рассказов столь большое количество запоминающихся разнохарактерных людей.
Мне могут сказать: почему — удивительно? И. Василенко — опытный мастер своего дела, поэтому и получалось у него так хорошо...
Так-то оно так, и все-таки я удивляюсь. И под знаком этого удивления написал эти заметки-воспоминания о нем. Читаю Василенко и удивляюсь... Потому что искусство — всегда удивительно.
Л-ра: Дон. – 1973. – № 12. – С.178-182.
Критика
