«Сельское кладбище» Жуковского-Грея – колыбель русской поэзии
А. Н. Гиривенко
К 1801 году относится первый поэтический перевод элегии Томаса Грея «Elegy Written in a Country Church-Yard» (1751), характерного образца так называемой «кладбищенской лирики», проникнутой мотивами созерцательности, меланхолии, рефлексиями о бренности всего сущего. Историки литературы видят в этой элегии программное произведение английского предромантизма. Оно, пишет H. A. Соловьева, «продолжает лучшие традиции сентиментальной поэзии Д. Томсона 20-х годов в описании красок уходящего дня, наступления сумерек и ночи, в передаче различных звуков, отражающих эти изменения; вся образно-поэтическая канва произведения непосредственно связана с утверждением новой эстетической категории возвышенного». По мнению другой исследовательницы, в элегии произошла четкая поляризация пасторальных оппозиций городское - сельское, общественное - частное. «Лирический герой поэмы, рассматривая в лучах заходящего солнца могилы простых сельских жителей, размышляет о том, насколько их скромный удел счастливее удела тех, кто стремится к успеху и славе», он предпочитает удалиться в безвестность сельской глуши, оберегая естественные добродетели и душевный покой от порочного влияния современной цивилизации. Соглашаясь с очевидным, вспомним и другой вывод (оказавшийся для Жуковского более важным): В. А. Жуковский элегия утверждает мысль о неизбежности стирания сословных привилегий. «Жуковский был подготовлен к восприятию греевской элегии внутренне: и своим социальным положением, и мировосприятием, и поэтическими поисками. Идея внесословного равенства людей, антииндивидуализма была выстрадана им и получила в переводе остроту первооткрытия». Русская ментальность уже была настроена на восприятие элегии. «Коллективная традиция русских журналов 1790-х годов на определенное время выступает для Жуковского школой, приучающей поэта мыслить в меланхолическом стиле, развивающей в нем чувство преходящности земного и материального, а главное, обостряющей интерес юного поэта к «таинственному и непостижимому»».
Итак, следует принимать во внимание весь комплекс предромантических идей, отразившихся в переводе элегии, стилистические параметры оригинала. С. С. Аверинцев предлагает достаточно четкие, выверенные характеристики. «Текст английского стихотворения очень спокоен, сосредоточен и строг; он исключает декоративную избыточность образов, экзальтацию и погоню за оригинальностью ради оригинальности. Как очень точно отметил К. С. Льюис, это тот случай, когда поэт говорит то, что от него ждешь (stock responses), — и это не слабость, а сила. Стихотворение, так сказать, и в самом своем сентиментализме классично».
Повторим за исследователем основные наблюдения. Ландшафт, открывающий элегию, северный, туманный (ключевые слова — «darkness», «stillness», «secret», «solitary») представляет для русского поэта освободительную альтернативу слишком отчетливым линиям слишком солнечных пейзажей классицизма: «В туманном сумраке окрестность исчезает», — и душа наконец-то остается в своем собственном мире, наедине с собой. Очень скоро является то самое слово «унылый», которое станет обыгрывать Пушкин; но оно говорит не столько об «унынии», сколько о сосредоточенности и тишине. Та самая английская тишина, которую будет так хвалить Хомяков. Но дальше нам придется употребить опасное слово — тайна. «Стихия тайны очень строго связана с существеннейшим смыслом стихотворения. Его тема — не просто кладбище, место, разумеется, само по себе таинственное, но кладбище сельское: а это дает два новых смысловых момента. Во-первых, тайна смерти соединена с тайной природы — как это будет у Пушкина: « Стоит широко дуб над важными гробами, / Колеблясь и шумя...». Но, во-вторых, что особенно важно для Грея, это место погребения безвестных, безымянных людей, которым обстоятельства не дали проявить себя иначе, как в узком, сугубо приватном кругу. А это уже делает глубинной темой стихотворения — тайну человеческого достоинства, человеческое достоинство как тайну». Здесь очевидная перекличка с суждением А. С. Янушкевича, но есть и важная нюансировка: сама безымянность воспринимается не как простая несправедливость, она воспевается русским поэтом, им отрицается негативный момент — это скрытая драгоценность («Full many a gem of purest ray serene, / The dark unfathom’d caves of Ocean bear...»):
Как часто редкий перл, волнами сокровенный,
В безмолвной пропасти сияет красотой...
Сокрытость от внешнего парадоксальным образом раскрывает внутреннее: в тайне и тишине («far from the madding crowd’s ignoble strife») акцентировано свойство человека быть человеком.
Насколько важен был опыт Жуковского именно для культуры Пушкина и Баратынского, Достоевского и Льва Толстого, Пастернака? На этот вопрос еще предстоит дать исчерпывающий ответ. Однако уже сейчас установлено, что «греевский элегический слой, столь органичный для русской поэзии начала XIX века и, прежде всего, творчества В. А. Жуковского, получает развитие в русской прозе конца XIX века, являя собой христианскую идею непременного исполнения нравственного долга и глубокие раздумья о великой и непостижимой тайне человеческой судьбы, о жизни и смерти. Элегическое повествование, организуя все элементы художественной структуры в единую систему, является для Чехова важнейшим способом выражения авторской философской идеи».
Историки литературы единодушно признают, что с перевода элегии Томаса Грея «Сельское кладбище» следует вести отсчет и в поэзии самого Жуковского, и в истории русской романтической поэзии вообще. В интерпретации Жуковского элегия превратилась не просто в грустную медитацию (подчиненную мысли о величии всякого человека), но и в своеобразную песню грустного содержания, где существенны риторические вопросы и восклицания, передающие атмосферу романтической элегии. Поэт разглядел в инонациональном произведении, выдержанном в стиле высокой ораторской интонации, то, что отвечало его представлениям о высоких жанрах, его представлениям об идее внесословного равенства людей. Мир «Сельского кладбища» элегичен по своей сути, все в нем от начала до конца погружено в единое настроение. Пейзаж органично переходит в медитацию, а в последней части элегии становится как бы частью душевных переживаний молодого поэта.
Переводная элегия обогащала формы русской романтической поэзии; здесь сплавились воедино различные жанровые элементы — описание и размышление, исповедь и рассказ, поток чувств и ораторские интонации. Сохраняя в целом ход мыслей Грея, его основные идеи и образы, общую композицию, Жуковский прекрасно ориентируется в ее эмоциональной стихии, перелагает мысли на язык чувств.
В пределах строфы создается настроение необъяснимой ностальгии, остроты утраты. Певец, спешивший «на холм зарю предупредить», уныло следовавший за тихою зарею, сливается в восприятии читателя с образом зари как символом пробуждения его дарования. Троекратное повторение этого слова призвано передать движение времени, создать предчувствие неотвратимости новых испытаний. Динамика ситуации, ее драматизм переданы обилием глаголов и системой тире, подчеркивающих быструю смену событий. Переводчик придает элегическому языку особую задушевность и выразительность.
Элегия «Сельское кладбище» открыла возможности Жуковского как поэта нового поколения, взыскующего ответов на вопросы, рожденные самонаблюдением, его «дневниковой психологией», утвердила в сознании русского читателя статус переводного текста, имеющего свой неповторимый первоисточник.
Интересны отклики на перевод современников Жуковского. Переводчик, театрал, мемуарист С. П. Жихарев сделал следующую запись 24 марта 1807 года: «Но что больше удивляет меня, что почти все эти господа здешние литераторы (члены петербургского литературного общества «Беседа любителей русского слова») ничего не читали из сочинений Мерзлякова и Жуковского, и вот тому доказательство: за ужином А. С. Шишков сказывал, что Логин Иванович Кутузов читал ему Грееву элегию «Сельское кладбище», переведенную братом его Павлом Ивановичем, и Шишков находит перевод очень хорошим и близким к подлиннику. Я заметил, что Павел Иванович перевел эту элегию после Жуковского, которого перевод несравнительно превосходнее». Вторит этому свидетельству другой современник, видный чиновник, литератор и мемуарист Ф. Ф. Вигель: «Первый труд его, перевод Греевой элегии «Сельское кладбище», остался не замечен толпою обыкновенных читателей; только немногие, способные постигать высокое и давать цену изящному, с первого взгляда в небольшом творении узнали великого мастера».
Во второй половине XIX века начинается легендаризация перевода. Тульский краевед П. М. Мартынов в начале 1870-х годов пишет очерк «Село Мишенское, родина В. А. Жуковского», в котором уделяет внимание и знаменитому холму: «В глубине леса, за парком, остался неприкосновенный холм, сохранивший название «Греева элегия», по случаю того, что Жуковский, в детстве, перевел на нем свое первое для печати стихотворение «Сельское кладбище»».
Л-ра: Гиривенко А. Н. Из истории русского художественного перевода первой половины ХІХ века. – Москва, 2002. – С. 41-46.
Произведения
Критика
