Белый парус детства
Н. Павлова
Валентин Катаев — одно из ярких и оригинальных явлений нашей литературы. Из-под его пера вышло много своеобразных произведений, всякий раз удивлявших читателей дерзостью эксперимента. И все же получилось так, что едва ли не самым совершенным творением Катаева оказалась книга, повествующая о детстве и адресованная детям,— «Белеет парус одинокий».
«Пишите, пишите для детей, — взывал Белинский, — но... чтобы вашу книгу с удовольствием прочел и взрослый».
Один из этих взрослых (писатель Владимир Амлинский вспоминает, как в дальнем казахском селе Амангельдь: в казенном доме для приезжих попалась ему зачитанная книжка без обложки, с крупным шрифтом, как перелистал ее, вслушался в начало: «Часов около пяти утра на скотном дворе экономии раздался звук трубы. Звук этот, раздирающе пронзительный и как бы расщепленный на множество музыкальных волокон, протянулся сквозь абрикосовый сад, влетел в пустую степь, к морю и долго и печально отдавался в обрывах раскатами постепенно утихающего эха». А прочитав первые строки, уже не мог оторваться, покоренный значительностью содержания и выверенностью формы, блеском тугой, летящей, извилистой и краткой фразы, цветением метафор и ассоциаций...
Пожалуй, ни одна вещь Катаева не была написана с такой легкостью, как эта — сразу набело, без малейшего напряжения, с ощущением внутренней свободы и с уверенностью, что своя тема найдена, что книга сделана правильно и можно больше над ней не работать. Быстро вылившаяся на бумагу она вынашивалась долго. Сперва возник замысел рассказать о кануне первой мировой войны, начав с 1905 года. Автору хотелось художественно осмыслить общественные явления, предшествующие событиям, которые произойдут в задуманной книге. Так, он заинтересовался истоками биографий героев. Так родилась повесть «Белеет парус одинокий» Впрочем, некоторые ее персонажи появлялись и в прежних произведениях Катаева — в рассказах «Родион Жуков», «Отец» (1925), «Ушки» (1930), и после выхода «Паруса» автор все возвращался и возвращался к полюбившимся героям — в повести «Хуторок в степи» (1956), в романах «Зимний ветер» (1961), «Катакомбы» (1951) — словом, во всей тетралогии «Волны Черного моря».
Это была по-катаевски крепкая, сочная проза, и однако в памяти уже нескольких поколений она осталась в основном как «продолжения» той, с детства запавшей в душу книги.
Через два месяца после ее опубликования, в июле 1936 года, началась гражданская война в Испании. Запахло грозами войны мировой, и слова матроса Родиона Жукова: «За нами не пропадет!» — уносились в будущее, как к будущему же была обращена вера в неистребимость жизни, детства и его очарования, которой проникнута повесть Катаева.
Писателя окликали собственные ранние годы, и всю свою долгую творческую жизнь он черпал вдохновение из этого золотого запаса. Еще мальчиком, будто зная, что когда-нибудь пригодится, вбирал в себя факты, события, впечатления: краски, запахи, звуки. И при всем том решительно отказывался признавать «Парус» полностью автобиографическим.
На самом деле был мальчик, с которым юный Катаев дружил, только звали его не Гаврик, а Миша Галай. Был дедушка, мечтавший о парусе для шаланды, и семья интеллигентов старого закала с отцом-учителем, тетей, маленьким братом — его семья. Но от этих фактов биографии он лишь отталкивался, чтобы образный мир повести родился заново — не из фактов, а из впечатлений.
На страницах «Паруса» ожила Одесса начала века, цепкой черноморской походочкой вошли в катаевскую повесть храбрый маленький рыбак Гаврик и старательно подражающий ему благовоспитанный мальчик Петя. Привыкший считать, что «хорошая память — фотография, плохая — живопись», Катаев воскрешал утраченные памятью подробности воображением, внутренним зрением, слухом художника. И краски вбирал с любовной тщательностью. Он любил золото и синеву — цвета солнца, неба и моря, которыми окрашен город его детства, синий город с куполообразной крышей знаменитого театра и колоннадой Воронцовского дворца, открывшийся Пете после разлуки в новой своей красоте.
Нерв повести — движение. Ритм его задан с первого же абзаца, как и музыкальное ощущение, мелодия, в которой виделась Катаеву основа прозы. А стремительностью ритма он хотел отразить бег событий, приближающих революцию, и душевное пробуждение героя, чьи книжные представления о жизни натолкнулись на сложную, подчас жестокую и вместе с тем неописуемо влекущую действительность.
Тонко чувствующему, наделенному богатым воображением мальчугану недаром кажется, что каждый кусочек одесского берега разговаривает на своем языке. Как будто поет лирический романс изысканная дача Мазарли и по-свойски приветствует Ланжерон: «Здорово, Петька!» Даже книжному магазину дан характер — серьезный, тихий, интеллигентный. Поистине, «все то, чего коснется человек, приобретает нечто человечье» (С. Маршак).
Идя за Петей, увидишь лицо и услышишь голос городских улиц. Гаврик же поведет в рыбацкий поселок, на городскую окраину, на Привоз, на одесский базар, пестрый, громкоголосый, с его особым говорком. Как весело и насмешливо описаны солидные одесские хозяйки, неторопливо прохаживающиеся среди шевелящихся, блистающих, трепещущих сокровищ Черного моря. Как увлеченно воссоздано разнообразие форм, цветов, размеров — прямое тело скумбрии, гладкостью своей вызвавшее сравнение с веретеном, и камбала, напоминающая детский рисунок на заборе: «Голова в профиль, но с двумя глазами», и тюлька, горящая грудами серебряной мелочи. Каждая подробность настолько свежа, словно к писателю вернулись его детские впечатления. Подобную первозданность взгляда Катаев считал условием рождения детали: «Вот вы входите в комнату. Самое первое и непосредственное впечатление от этой комнаты и будет деталью, характеризующей ее».
Однако чего бы стоила изощренная наблюдательность, художническая виртуозность, если бы не была психологически, нравственно, социально действенной? Чего бы стоило такое важное для Катаева ученичество, бережно хранимые бунинские напутствия — «умение описывать вещи», «пластика слова», «красочное видение мира»? В любом из эпизодов повести можно ощутить, сколько напряженной мысли и страсти скрыто за свойственным Катаеву упоением пластикой слова. Взять хотя бы диалог рыбной торговки мадам Стороженко с покупательницей, переливающийся многообразием жеста, интонации, подробностями одна ярче другой. Перед нами своего рода поединок, состязание оглушительного натиска и непоколебимого самообладания:
Мадам, о чем может быть речь? Таких бычков вы нигде не будете иметь! Разве это бычки? Это золото!
Мелочь,— говорила покупательница, предварительно отходя,— нечего жарить.
Мадам, вернитесь! Если эту рыбу вы называете «нечего жарить», то я не знаю, у кого вы будете иметь крупней.
Авторский смех весел, но и беспощаден. Катаев заставляет читателя почувствовать отвращение к мадам Стороженко, к ее зычному голосу и синим сальным волосам. Сатирический штрих здесь чрезвычайно резок, в своей остроте он доходит до гротеска. И вот уже мадам Стороженко не просто забавная толстуха-торговка. Будто туча, застлавшая небо,— эта каменная неприступная громада, восседающая на детской скамеечке с увесистым кошельком через плечо, жадная, бесчувственная, безжалостная. Она сама — олицетворенный денежный мешок. А рядом виднеется фигурка Гаврика, в непривычной робости его позы — вся тяжесть зависимости. Предприимчивая торговка теперь не продает, а покупает. Она орет: «...Это не бычки, это воши!», она темпераментно лицедействует, полная решимости облапошить мальчика, за гроши получить улов. И радость читателя от искусности изображения омрачается встречей с вопиющей несправедливостью. Плененность писателя красотой окружающего мира, хваткая художническая зоркость к мельчайшим ее подробностям на протяжении всей повести будут оттенять уродства социального неравенства. На этом контрасте строится образность «Паруса», отсюда пробиваются в пронизанную светом книгу о детстве тревожные ноты — предвестие грядущих бурь.
«Очевидно, в этом чудесном мире... который был создан, казалось, исключительно для человеческой радости и счастья,— в этом мире не все обстояло благополучно». Высказывающий горестную догадку авторский голос строг и печален, эта нежданная интонация вносит диссонанс в повествование, звучавшее так беспечно. Между тем события все больше подтверждают правоту мысли о неотвратимости социальных перемен.
На пути от непосредственных впечатлений к осмыслению, а потом к активному действию — так складывается характер Пети, главного героя повести. Детство писателя тоже совпало с революцией 1905 года: «Мне было восемь лет. Но я хорошо помню, как встретили восставший броненосец «Потемкин», как он прошел под красным флагом мимо берегов Одессы. Я был свидетелем баррикадных боев, видел опрокинутые конки, упавшие провода, браунинги, ружья, человеческие трупы».
Катаев отдал Пете многое из незабытых переживаний. Образ мальчика овеян грустью воспоминания, которым расцвечено все лучшее в повести. Но автобиографичность здесь не равна безоглядному уходу писателя в свое прошлое. В детстве Пети и его сверстников автор ищет истоки судьбы поколения, которому вместе со всей страной выпали тяжелейшие испытания.
Но хотя Катаев, рисуя Петю и Гаврика, размышлял о поколении, в произведении выразительно проступают особенности личности каждого из этих девятилетних ребят. Их индивидуальность сохранена, и чем она своеобычнее, тем зримее отпечатаны в ней общие черты времени.
Чувства Пети, глазами которого увидены основные события книги, подвижны и обостренны. Развитое воображение, ощущение тайны жизни — приметы художественности его натуры. Фантазия постоянно тянет мальчика от обыденного к сказочному, в зеленой тине колодезной бадейки ему видится колдовское, древнее, лесное. Редкая его наблюдательность выхватывает из толпы пароходных пассажиров переодетого сыщика, хоть и есть на нем дорожный картуз, какие носят мелкие бессарабские помещики,— эти свойства героя определяют под час не только характер образности, но и развитие действия.
Катаев хорошо знает конкретность и предметность детского восприятия. Предчувствие великих потрясений входит в сознание героя вместе с ощущением краха царской России, разгромленной в войне с Японией. Мрачным призраком поражения движется из Порт-Артура в Петербург траурный поезд с телом генерала Кондратенко. И море тоже волнует мальчика предвестием неведомого и загадкой революционного подвига: «Разве не тайной было его фосфорическое свечение, когда в безлунную июльскую ночь рука, опущенная в черную воду, вдруг озарялась, осыпанная голубыми искрами? Или движущиеся огни невидимых судов и бледные медлительные вспышки неведомого маяка? Или число песчинок, недоступных человеческому уму? Разве, наконец, не было полным тайны видение взбунтовавшегося броненосца, появившегося однажды очень далеко в море?»
Море обступает катаевских героев, плещется на страницах повести, вносит в нее свой простор и чистоту. Всегда разное, невиданное, приоткрывает человеческие чувства и преображается в зависимости от них: о, озвученное стихами Лермонтова, становится морем Пети, то морем Гаврика, в котором он добывает пропитание, а то глядит погибельной бедой, накатывающей обессиленного Родиона Жукова.
С Петей пришел в повесть романтический образ моря, освещенный чувствами героя и автора, неразличимыми в едином поэтическом волнении. Катаев создал драгоценный сплав детского восприятия и зрелой умудренности. Умение взглянуть на своего маленького героя со стороны стало источником юмора, иронии. Лирическое сопереживание и тонкая авторская усмешка сошлись в рисунке живой детской личности, противоречивой, еще не устоявшейся. Петя и приврет, и прихвастнет, причем на собеседника обрушится поток страшных клят»: «Чтоб я пропал!», «Чтоб я не сошел с этого места!», «Чтоб мне не видать в жизни счастья!» — и для большей убедительности: «Пусть у меня лопнут глаза!»
Юный герой артистичен, постоянно играет, «лепит» свой образ — сиплый голос, небрежная походка, шикарные плевки сквозь зубы. Писатель любовно подсмеивается над ним, над идиллистическими представлениями его интеллигентской, но политически неискушенной семьи.
Впрочем, эта авторская смешливость — до поры до времени, до мучений совести Пети, укравшего с буфета сдачу, оклеветавшего прислугу Дуню, а среди ночи готового бежать на кухню и целовать Дуне ноги, вымаливая прощение.
Вот он, Петя, весь перед глазами, в перепутанности вранья и безошибочной чуткости к фальши, неприглядных поступков и благородных побуждений. Катаев к нему строг, но и снисходителен — ведь его герой еще мал, ему предстоит развиваться, меняться.
Рубеж, за которым начнется его мужание, прочертится в игре. В пылу азарта проигравшись Гаврику в ушки и по правилам мальчишеского хорошего тона обязанный выполнять все его приказания, Петя понесет в штаб боевиков ранец, набитый пулями. Прямо из игры шагнет в жизнь, в ее суровую реальность. Ему придется прятаться в подворотнях, увидеть впервые убитого человека. Идти опасным путем в одиночку, думать самому, рассчитывать только на себя. Познать азарт опасности и сдержанное чувство ответственности и тайны.
Однако ни книжные фантазии, почерпнутые из приключенческих романов, ни мелкое тщеславие Пети не испарятся по мановению волшебной писательской палочки. Катаев не торопится приказать: «Сразу стань другим!», потому что в своем герое понимает все. Знает, что человек формируется медленно. Эта неспешность Петиного душевного созревания, медленно протекающего внутри неудержимого разбега повести, — один из ее волнующих контрастов.
Детство в наивности своих мечтаний, в непреложности игры остается с Петей. Остается оно и с Гавриком, хотя на его плечах лежит совсем недетское знание о жизни. В общении с Гавриком и расширяется Петин мир, от него маленький герой узнает о большевистском комитете и о предстоящей всеобщей забастовке, благодаря ему приобщается к судьбе Родиона Жукова, принимает участие в его спасении.
И все же (великолепная психологическая находка!) не по летам трудная жизнь не затмевает восхищения Гаврика «неслыханным великолепием» квасника. Если уж выбирать, кем быть, ставши взрослым, то Гаврик и не подумает колебаться: разумеется, квасником. И не тускнеет счастье выстрелить в тире из «монтекристо», символизирующего для полубеспризорного мальчишки сказочное богатство и славу... Из ребячества и практической опытности, хитрости и простодушия, мужества и рыбацкой гордости слагается обаяние одесского Гавроша.
Петя, Гаврик, Ваня Солнцев из «Сына полка». Прямо к Катаеву просится сказанное им о другом писателе: «Он в совершенстве постиг психологию того чудесного, странного, милого человеческого существа, которое называется «мальчик».
Все события увидены в повести детским взглядом, их неотступно сопровождает игра — неотъемлемое достояние детства. Заметив полушутливо, что хотел скрестить в своей повести Бунина с Натом Пинкертоном, Катаев погрузил своих героев в игровую приключенческую стихию: их окружают тайны и совпадения, непредвиденные появления, исчезновения, почти театральные переодевания. Захватывающие эпизоды обрываются на самом интересном месте, частые «вдруг!» предсказывают неожиданности и распаляют читательское нетерпение.
Когда Катаев работал над «Парусом», ему нужны были простота, определенность, ясность образов, соответствующие восприятию ребенка. Выработанный автором центральный прием контраста отвечал и детскому взгляду, все делящему на черное и белое, и характеру революционной ситуации, четко разграничившей противоборствующие общественные слои. В изображаемом повестью столкновении социальных сил по одну сторону оказываются агент сыскного отделения, мадам Стороженко с погромщиками, лощеный хам-пристав, либеральный господин — мнимый друг свободы. По другую — матрос-большевик Родион Жуков, брат Гаврика Терентий, отец Пети Василий Петрович Бачей, рабочие, рыбаки, революционно настроенные студенты.
Подобны стае молчаливых хищников, сошедшихся для облавы, длиннорукие молодцы-погромщики, тихо и проворно подбирающие камни, чтобы бить, изничтожать. И противоположность их орде — толпа рабочих, рыбаков, мастеровых, молча идущих за гробом дедушки Гаврика. Но только это иное молчание, предгрозовая тишина, которая вот-вот разрушится революционным взрывом.
Рождественское веселье в доме Пети — и приход Гаврика, принесшего «сховать» мешочек с пулями; восторженные клики «Да здравствует свобода!» — и встреча Гавриком дедушки, в честь этой «свободы» выпущенного из участка до полусмерти избитым, раздавленным. Так и живут в «Парусе», все время подчеркивая друг друга, прекрасное и уродливое, доброе и злое, радостное и печальное. Полярность этих контрастов — один из отблесков лермонтовского стихотворения, давшего повести Катаева возвышенный романтический настрой. Не случайно прозаик говорил, что его «Парус» — произведение «лермонтоподобное».
Достаточно взглянуть на обложку книги — и поплывут в памяти с детства знакомые строчки, от первой: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом...» и до последней: «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой»...
Для многих поколений русских читателей «Парус» Лермонтова был выражением свободолюбия. Катаев протянул эту нить дальше: в его повести образ броненосца «Потемкина», «одинокого, мятежного, таинственного», рождает в героях тот же вольнолюбивый порыв.
...Уплыл Родион Жуков, последний раз мелькнул в синем море белый парус шаланды. Петя, Гаврик и Мотя, затаив дыхание, смотрят, как вырисовывается эта картина под кистью живописца, как возникает целый мир, похожий на настоящий и совершенно отличный от него. Что хочет выразить художник? Но как бы то ни было, к изображенному на холсте дети были причастны в действительности, и традиционный романтический пейзаж согрет и оживлен их незримым присутствием в нем.
Отозвавшееся в повести стихотворение Лермонтова многие грядущие поколения прочитают по-своему. Но, наверное, и катаевский «Парус» еще долго будет вызывать новые впечатления, толкования. Обновляться в них и продолжать свою жизнь.
Л-ра: Литературная учеба. – 1987. – № 5. – С. 138-143.
Критика
