Альфред Эдгар Коппард. Старый мошенник
Да уж, конечно, Томас Бодами был старый мошенник, как же иначе его назвать, если он пил без просыпу, браконьерствовал и безобразничал напропалую; и когда такому человеку стукнет семьдесят, можно биться об заклад, что по меньшей мере добрых полвека он был примером того, что не перевелись еще великие грешники, которым уготованы вечные муки. Спору нет, смолоду человек должен перебеситься, пусть себе бесится на здоровье, но когда-то надо и за ум взяться, и тогда все будет прощено или позабыто; однако Томас Бодами так и не взялся за ум, ничто ему не было прощено, и ничто не было позабыто. Как ни верти, а чем дольше живешь на свете, тем чаще думаешь о том, что близок час, когда придется за все держать ответ, и хотя не скажешь, что от Саксмунда до неба теперь рукой подать — до неба по-прежнему высоко, — а нет-нет, и призадумаешься, что пришло время, пришло, мол, время и о душе позаботиться. Настал черед призадуматься и Томасу Бодами. Тому самому Бодами, который глядел на мир из-под густых лохматых бровей, ходил в свисающих плисовых штанах, с крепкой старой палкой в руке, а священника и полицию в грош не ставил. Однако приходит время, когда все на этом свете делается тебе мило, потому что понимаешь, что скоро со всем этим надо расставаться. Тогда даже то, чему ты раньше не придавал цены, ни во что не ставил, начинает казаться не таким уж плохим, а то и попросту хорошим — словом, случись теперь что с тобой, найдется о чем и пожалеть. И когда для Бодами настал черед призадуматься, мысли его были похожи на последний октябрьский щебет птиц в воскресный дождливый вечер — невеселые это были мысли. И вот отправился Томас Бодами к священнику и попросил его о помощи. — А! — сказал священник. — Ты, очевидно, хочешь покаяться, сын мой? — Нет, сэр, — сказал Бодами, — не хочу я каяться, Да и в чем мне каяться? — В своих грехах. — А какие мои грехи? — Это должен сказать мне ты, — пояснил священник. — Ха-ха-ха! — рассмеялся старый Том. — Не на такого напали, меня на этом не поймаешь! Священник оторопел, услышав эти речи от такого человека, да и при таких обстоятельствах. — Веди себя пристойно, Томас Бодами! — воскликнул он. — Ах, ваше преподобие, не сердитесь на меня. У меня и без того на душе кошки скребут, навалились на меня мои года, как ни считай, а семь раз по десятку — в аккурат семьдесят выходит, против арифметики не пойдешь. Я и подумал, не найдется ли у вас для меня капельки утешительного, чтобы от сердца отлегло. Священник ответил, что не в его силах помочь ему, раньше чем Том не облегчит свою душу покаянием. — Но, ваше преподобие, что было, то прошло и позабыто. Чего там старое поминать! — Ничто не прошло, и ничто не будет позабыто до тех пор, пока ты не покаялся. Ты стар, Бодами, и тебе надлежит очистить душу перед днем Страшного суда. — Ну, — сказал Бодами, — у меня еще до этого не дошло. Так он и ушел ни с чем, думая про себя: «Я сделал все, что мог, пусть-ка другой попробует сделать больше». И он прямиком отправился в таверну «Веселый Джордж» и загулял там вовсю, но прошел день, другой, и снова дали о себе знать почечные колики. И тогда он опять пошел к священнику. — Ты раскаялся? — спросил его священник. — Да, сэр! Как есть во всем раскаялся. Ей-богу, сэр, во всем дочиста. Священник смерил его взглядом. — Нет, — сказал он, — это не так. Я в это не верю. Твое раскаяние не чистосердечно. Меня ты не проведешь. Сейчас ты еще хуже, чем был, да ты попросту пьян, еле на ногах держишься. И как только тебе не стыдно! Ступай отсюда, ступай. — И он выставил Бодами за порог. Но не успел тот отойти на несколько шагов, как священник окликнул его. — Постой... Приходи-ка опять через неделю. Тот оглянулся и спросил: — Через неделю, говорите? — Да, через неделю, — ответил священник. — И вы будете ждать целую неделю, ваше преподобие? — Да, — ответил священник, — да, я буду ждать. — Ладно, — сказал Томас Бодами, — можете на меня положиться. Я не подведу. И это были не пустые слова. Вовсе не пустые. Ему не терпелось, чтобы настал долгожданный день. Но по мере того как шло время, первоначальный пыл его угасал и решимость ослабевала, и когда из семи дней прошло четыре, он пришел к мысли, что дело это не такой уж большой важности и что, пожалуй, можно обойтись и без священника. Вы, верно, скажете, что Томас Бодами стремился исправиться или встать на другой путь, только когда ему туго приходилось, но в конце концов это и есть подходящий момент для раскаяния. Вели ему священник прийти в любой день при одном условии, чтобы он был трезв, Томас Бодами, наверное, думал бы о спасении своей души не больше, чем он думал о своих грехах, он попросту забыл бы об этом; но условленная встреча — вещь не шуточная, и чем она ближе, тем неотвратимее. Когда миновала неделя и настал назначенный день, Томас Бодами отправился к священнику. Подошел он к дому священника — а дело было вечером — и в темноте постучался в дверь. Священник отворил ему. Увидев Томаса, он сказал; — Ба! Да это ты, Томас Бодами. — Да, сэр, — сказал Бодами, — это я. — Чем я тебе могу быть полезен? — Сэр, вы сами велели мне прийти через неделю. — Вот как? Ну что ж, заходи, заходи. И священник провел его в свой кабинет, холодную и мрачную комнату, где стены были увешаны картинками на сюжеты из священного писания. — Ну, — говорит он, — надумал ты наконец покаяться? — Да нет, сэр, — говорит Бодами, — еще нет. А вот я подумал — вы уж не взыщите: может, вам охота отведать доброй зайчатины? И, запустив руку за пазуху, он вытащил убитого зайца и вручил его священнику. — Помилуй бог! — воскликнул священник. — Ну и заяц, всем зайцам заяц, мистер Бодами! — А вот и добавок к нему, — сказал старый Том, извлекая из глубин своих карманов пару куропаток. Священник принял птиц и стоял, держа на весу в одной руке зайца, в другой куропаток, словно сравнивая их. Он посмотрел на зайца, посмотрел на куропаток и перевел взгляд на Бодами. — Это очень любезно с твоей стороны, — сказал он неуверенно, — очень, очень любезно! Но... гм... видишь ли... право... — Да вы не сомневайтесь, ваше преподобие, — сказал Том. — Они мне достались честным путем, безо всяких этаких штук. Держите их. Они ваши, сэр. — Гм... хорошо... Но, понимаешь ли, Бодами, я не могу потворствовать... Я ни в коем случае не могу потворствовать... — Да уж, конечно, ваше преподобие, как не понимать, но, ей-богу, все было чин чином. Вот этот заяц, этот самый заяц, заскочил в мой сад прошлой ночью — они ведь скачут где попало, эти зайцы, беда с ними, да и только. Я его и раньше предупреждал, этого косого: «Смотри, дескать, допрыгаешься, угодишь в жаркое!». А раз было ему уже предупреждение, я и уложил его на месте. Ну, а что до куропаток, сэр, насмотрелся я на них. Уж такие это безобразницы! Вот я и вымочил горсть зерна в бренди, как следует вымочил, да и рассыпал там, где они хороводятся. Ну, они и приманились и мигом склевали зерно, будто это нутряное сало, и через пять минут так наклюкались, что их шатало. Тут я, конечно, подоспел и прикончил их. — Ну и ну! Бог мой, Бодами, где же это все произошло? — А в моем саду, сэр, на моем клочке земли. Священник призадумался. — Да. Удивительный случай! А тебе они самому не нужны? — Мне! Я зайчатину и дичь в рот не беру. Какое там! Меня бы сразу скрутило. Понюхайте их клювы, сэр, Его преподобие приблизил свой нос к куропаткам. — Чуете запах бренди? — Как же! Как же! Ну, благодарствую, благодарствую. Это чрезвычайно любезно с твоей стороны. Я тотчас же препровожу их на кухню. Священник отнес дичь, а когда вернулся, потирая руки, то снова завел речь о покаянии, так что пришлось наконец старому Тому высказаться начистоту. — По правде говоря, сэр, покаялся я однажды. Было со мной такое один-единый раз, и дал я тогда сам себе клятву никогда больше не каяться. Ведь вы, верно, не захотите, чтобы я нарушил клятву? — Расскажи мне об этом. — Дело было так, я был славным малым этак годков пятьдесят назад, но сотворил я большую глупость. Отдыхал я как-то вечером, прислонившись к стогу. Я только расставил парочку силков для кроликов. Холод был собачий, да и ветрище. Вот я и присел передохнуть, укрывшись за этим самым стогом ячменя, и закурил трубку. Докурил я, значит, трубку и потихоньку побрел домой. Не прошло и получаса, как слышу, бегут люди и кричат. Я к окну, вижу — в небе зарево. Где-то пожар случился. Коротко говоря, загорелся стог, тот самый стог, у которого я покуривал: должно быть, искра какая залетела туда ненароком, не иначе, вот стог и загорелся. Уж как это получилось — не знаю, но получилось. Полыхало так, будто весь мир в огне, все осветило — и небо и леса на много, много миль вокруг. Я был сам не свой, но помалкивал, как воды в рот набрал. Мне бы и дальше так, куда было бы лучше. Но я не смог, не смог, и все; потому как назавтра же схватили одного беднягу, бродячего лудильщика, и обвинили, что учинил он пожар по умыслу — что это был поджог. А у него жена и дети малмала меньше. А в ту пору поджоги стогов были как злое поветрие, и законы на этот счет были лютые. Ему бы никак не выпутаться, несдобровать бы бедняге. Сколько он ни клялся, что к стогу и близко не подходил, доказать-то не мог. Что мне тут было делать, да и всякому, в ком совесть есть. Я знал, что он ни при чем, знал, и не мог позволить, чтобы за мой грех, хоть и невольный, невинная душа пострадала. Засадили бы его за решетку, и все тут. Был я молод и не трус. Собрался я с духом и объявил всем, что моих это рук дело и моя, мол, это вина, что стог загорелся. Я покаялся, сэр, — а к чему это привело! Мне-то они поверили, но не поверили ему. Констебль чего-чего только не показал под присягой. И мы — я и лудильщик — на пару угодили в тюрьму, и закатали нас на два года — и меня и его. Суд плохо рассудил, сэр. Лудильщик был чист, что твой новорожденный. Я-то все объявил, чтобы вызволить его, но лучше бы мне молчать и дальше. Был я виноват, хоть и без вины. Но на два года! Обоих! Уж это было чересчур, это меня и доконало, и поклялся я тогда, что больше из меня слова не вытянут, пусть хоть суждено мне родного отца убить. Вот как я пришел к этому, сэр. Священник, повернувшись к стене, внимательно разглядывал одну из своих картинок. Бодами продолжал: — Не захотите же вы, сэр, чтобы я нарушил свою клятву. — О мой бедный Бодами! — воскликнул священник. — Это не причинит тебе зла, а послужит только ко благу. Что значит суетная клятва по сравнению с вечным блаженством! — Я свое заплатил, — сдается мне, заплатил полной мерой. Но для людей я с той поры все равно что клейменый. Как был, так и остался. А что до всего прочего, я как есть во всем раскаялся, во всем, в чем был виноват по своей и не по своей воле. Раз или два подбили меня, и правда, на недоброе, но давно это было, я и позабыл о том, да теперь и не смог бы, рука бы не поднялась. Как же быть, сэр, можете вы мне чем помочь? — Чем же я могу тебе помочь? — в раздумье спросил священник. — Благословите меня, ваше преподобие, — произнес старик с надеждой. — Это ведь вам не повредит. Его преподобие улыбнулся и приподнял руку. — Пусть будет на тебе мое благословение, коль скоро я не могу призвать на тебя благословение божье. — Отец мой! — радостно воскликнул Водами. — Да мне ничего другого и не надо. Я очень вам благодарен. Теперь со мной все в порядке. Все в порядке, отец? — Ступай себе, Томас Бодами, — сказал священник и погладил его по плечу. — Лилии расцветают и в сточных канавах, хотя им больше пристало цвести в чистых, прозрачных прудах. Ступай себе с миром и впредь не греши.
Произведения
Критика
