Эстетика «детскости» в романтической поэме-сказке Кристины Джорджины Россетти
Л. И. Скуратовская
Поэма «Рынок гномов» (1858; публикация — 1862) Кристины Джорджины Россетти — поэтическая «фэнтези» — свободное самовыражение, без точного возрастного адресата, и потому она занимает в двух мирах Кристины Россетти особое место, принадлежа сразу обоим.
Чувственная яркость, самая заметная черта образности «Рынка гномов», иногда воспринимается критикой как исключительное свойство именно того ее произведения, не характерное для других ее вещей. Но это не так. Как и у Данте Габриэля Россетти, синэстетичность образности является характерной чертой всего поэтического мышления Кристины Россетти. Чувственно осязаемы и образы, связанные с верой, преображенные библеизмы; выбор духовного пути, покаяние, восхождение в вере — «лестница на небо», небесный град» не теряют вещественной конкретности: предметная сторона образа не снимается иносказанием, а развертывается и реализуется:
I see the far-off city grand,/ Beyond the hills a watered land,/ Beyond the gult a gleaming strand/ Of mansions where the righteous sup... (The Convent Treashold»).
Так что материальность фантастического мира гномов — черта поэтического мышления, не отдаляющая, а сближающая «Рынок гномов» и со «взрослым» творчеством поэтессы, и с образностью графики и живописи прерафаэлитов. Читатель видит и слышит гномов, осязает волшебные плоды, тепло, мягкость и запах породившей их земли — хотя земля эта существует лишь в воображении Лоры. В этом — основной принцип Россетти: ничто не существует в поэме вне синэстетической материализации — ни мысли, чувства и грезы героинь, ни характеристики, ни мораль, идеи, дидактика. Характеристики: невинность героинь — «две голубки в одном гнезде, завернувшиеся в крылья друг друга»; стойкость Лиззи — «она закрыла уши пальчиками в ямочках»; впечатлительность, жадное внимание Лоры — «она вытянула свою блистающую шею, как лебедь, лечащий в камышах, как лилия из ручейка, как облитая лунным светом ветка тополя...».
«Детскость» же видится прежде всего в свободе «неправильного» ритма. Поэтесса прибегает к дольнику, который организован как астрофический, вольный стих, сочетающий строки разной длины. На фоне поэзии XIX в. эта форма кажется абсолютной новацией, и в английской поэзии она вообще, по-видимому, уникальна. Для Кристины Россетти с ее не только английскими, но и итальянскими культурными корнями этот музыкально-повествовательный лад, очевидно, внутренне близок и органичен.
Между тем «детскость» как высокая степень нарушения литературного этикета, сказавшаяся в этом художественном выборе, привела к непониманию этой новации современниками: Рескин советовал ей «много практиковаться в обычной версификации». Сам Рескин написал в 1841 г. для детей сказку, выдержанную в духе немецкой романтической нормы, и опубликовал ее лишь тогда, когда этот жанр в английской литературе уже утвердился. В этой литературной ситуации видится контраст художественной «детскости», которая не только опережает свою эпоху, но и «сама создает свою эпоху, как Блейк» — книжной нормативной эстетики, которая дает себя знать и в новой области искусства (какой была для Англии литературная сказка). Однако «детскость» художника проявляется и противоположным образом: воображение наивно подчиняется существующим мифологемам и стереотипам и живет в пределах, заданных существующей эстетикой. Так начинающий сочинять ребенок без вопросов, как естественную возможность, принимает образные формы, которые он «застал» рыцари и принцессы, драконы и гномы или — космолеты и роботы... У Россетти это — гоблины, зачарованные девушки, испытание и спасение.
Так же естественно принимается и преобразуется Кристиной Россетти стереотип «Прекрасного Дитя», расцветший в викторианскую эпоху в связи с ростом благополучия среднего класса и культом ребенка. Прекрасное Дитя — это белизна кожи и невинности, золото волос и сердца, голубизна глаз и близость к небу: все краски используются одновременно и в физическом, и в метафорическом плане. Это есть и у Кингсли, и у Макдональда, и у Бичер Стоу, и у Ф. X. Бернетт. И в «Рынке гномов» Прекрасное Дитя — это та концепция героини, без которой не может быть сказки такого рода. И белизна и золото — самые акцентированные краски в палитре поэмы — связаны с этой концепцией, а не только с общей любовью к ним прерафаэлитов (такова, например, гамма «Благовещения» Д. Г. Россетти, где в образах Девы Марии и архангела Гавриила представлены Кристина и сам Данте Габриэль — двое выросших «прекрасных детей», обреченных на высокую трагедию избранничества).
Но все дело в том, как преобразует художник эти стереотипы и что происходит с этим нагнетанием условной красоты, когда она попадает в сферу художественной «детскости».
Golden head by golden head,/ Like two pigeons in one nest,/ Folded in each other’s wings,/ They lay down in their curtained bed:/ Like two blossoms on one stem,/ Like two flakes of new-fallen snow,/ Like two wands of ivory,/ Tipped with gold for awful kings.
Кажется, невыносимая красивость: головки, голубки, бутоны, снежинки, и все с позолотой — как предвосхищение рождественской открытки. Но неровный странный ритм: но «folded in each other’s wings» — гибкая прерафаэлитская линия, словно с рисунков Ханта и Д. Г. Россетти; но наивно-настойчивое нагнетение символов гнезда (оно же — «занавешенная кровать», оно же — «замкнутые в объятиях друг друга») — уюта, дома, защиты, которую не смеют разрушить нетопыри; наконец, сама неожиданность сравнения героинь с волшебными скипетрами из слоновой кости и золота, созданными «для грозных королей» — все это поднимает стихи Россетти над стереотипами, создавая образы сестринства, поддержки и верности, хрупкой человечности в грозном мире. А дальше этот образ малого мира, тепла и дома приобретает космизм, становится колыбельной, звучащей среди звезд.
Проявлением эстетики «детскости» представляется и та художническая беззаботность или неведение, в которую превращается здесь традиционная романтическая недосказанность. Кто эти героини? Сироты ли они? Сколько им лет? Это взрослые девушки, подростки или дети? В романтической поэме Мура или Байрона пропуск ответа был бы фигурой умолчания, а не полного отсутствия его. Здесь же Лора и Лиззи как бы принадлежат к миру, где для человека возможно родиться без родителей и где нет разницы между ребенком и взрослым: в сознании автора эти характеристики расплываются, двоятся. У героинь детские ямочки на пальцах и взрослые речи, детская жадность к сластям и взрослое сознание гибельности искушения. Конечно, герои часто видятся художникам непоследовательно, как в сновидении, но обычно от читателя это более или менее скрыто. И то, что у К. Россетти эта «странность» психологии сочинительства не скрыта, а является одной из существенных черт ее мира, может быть сопоставлено с фантастикой метафор Эмили Дикинсон, со свободой фантазирования Кэрролла, с эксцентричностью юмора Лира — со всеми теми проявлениями художественного сознания, в которых оно переходит границу литературности, привычной для данной эпохи. Именно в этом и видится главная ценность художественной «детскости».
Л-ра: Від бароко до постмодернізму. – Дніпропетровськ, 2000. – С. 116-120.
Произведения
Критика
