15-06-2017 Евгений Евтушенко 12128

Поэзия – поступок

Мальгин А.

Поэзию и поступок Евтушенко не разделял никогда. Перечитывая его стихи, убеждаешься в этом не раз.

«Людей неинтересных в мире нет», — считает Евтушенко, и его поэзия действительно густо населена самыми разными людьми. Всего несколько слов — «карлица двигалась, как обломок, — пакет с апельсинами прижав к груди», — но почему же защемило у вас сердце, почему стало вдруг так тревожно и неуютно?

Двадцатилетний Евтушенко сокрушался: «...жаль, что, как на грех, никак нельзя успеть подслушать сразу всех, всех сразу подсмотреть!» Он выводил свое кредо: «Я жаден до людей...» — и с завидным постоянством следовал ему, утверждая подлинный демократизм в изображении народа. Теперь уже можно сказать, что тот пестрый калейдоскоп лиц и характеров, который создал за три десятилетия творческой, работы Евгений Евтушенко, — срез едва ли не всех слоев общества.

А вот идет на пальчиках Уланова, и это тоже для меня народ!

В зарубежной лирике Евтушенко — еще одна длинная галерея портретов — «от битников до президентов» (как выразился недавно критик Е. Сидоров). И этого ему мало! Он обращается к истории — и осваивает новое, столь же пестрое многолюдье.

«Если люди в меня входят, не выходят они из меня», — заявляет Евтушенко. Евтушенко нравится фраза Флобера: «Мадам Бовари — это я». Он и сам мог бы так сказать о героях своей лирики.

Он любит перевоплощаться, в своих персонажей. Для этого хорошо освоил жанр «монологов»: «Монолог бродвейской актрисы», «Монолог реставратора», «Монолог доктора Спока», «Монолог проигравшего» и даже «Монолог бывшего попа, ставшего боцманом на Лене». Многие поэмы почти сплошь состоят из таких монологов — начиная с «Братской ГЭС» с ее Нюшкой, диспетчером света Изей Крамером,, инженером-гидростроителем Карцевым и кончая зарубежными поэмами: «Я — лошадь пикадора», «Панчо Вилья — это буду я», «Я пристрелен эпохой, Роберт Кеннеди, Бобби...». Поэт хочет быть «всепрофессийным сразу», хочет «родиться во всех странах», «быть человеком в любой ипостаси» и даже «женщиной быть хоть однажды...»

Среди персонажей Евтушенко есть и лица отнюдь не привлекательные. На них поэт обрушивается со всей ненавистью, на какую способен, с сарказмом и убийственной иронией. Было бы, пожалуй, неверным называть стихи этого плана чисто сатирическими, хотя сам Евтушенко и объединяет их иногда в «Сатирическую тетрадь». Это и сатира, и публицистика, и гневная, страстная лирика.

Когда он обратился к прозе, неуемное желание охватить как можно больше «человеко-душ» перенеслось и туда: роман «Ягодные, места» просто перенаселен героями, и снова очень разнообразными — от пасечницы из сибирской глубинки до ленинградского академика, — некоторые не были нужны для развития сюжета, но зато были крайне необходимы для иллюстрации той или иной мысли автора. Удивительно ли, что многие из них кажутся нам старыми знакомыми. Когда мы, например, встречаем в «Ягодных местах» Селезнева-младшего, циничного юношу, мастерски читающего лекции о международном положении, а в уме подсчитывающего доходы от грядущих вояжей за границу, он странным образом напоминает нам небезызвестного дитятю-злодея: «Он с виду вроде бы приличен — не хлюст, не плут, но он воспринял как трамплинчик свой институт... Его зовет сильней, чем лозунг и чем плакат, вперед и выше — бесполосный сертификат...»

Во всем этом людском круговороте, в пестром мелькании лиц и голосов Евтушенко не забывает о главном: о поисках истинности. Все неистинное, ложное, подделывающееся осуждается им, опровергается, разоблачается. Он подозревает фальшь уже тогда, когда она еще ничем не обнаруживает себя.

Как болезненно относится лирический герой Евтушенко уже к самой возможности неистинности чувства любимой женщины! Одно только подозрение такое способно оттолкнуть его. «Нет, нет, я не сюда попал». Он вдруг обнаруживает: «Со мною вот что происходит: совсем не та ко мне приходит, мне руки на плечи кладет и у другой меня крадет». Иногда ему удается себя убедить в том, что любовь состоялась, но и тогда эта иллюзия — всего лишь иллюзия! — продолжается недолго: «...и вдруг она, полна прозренья женского, мне закричала: «Ты не мой! Не мой». Страдание, причиняемое неистинной любовью, прощание со своим чувством — основные мотивы любовной лирики Евтушенко. Это даже и не о любви стихи — о нелюбви, о недостижимости, неосуществимости любви, о «разобщенности близких душ».

Тут важно заметить, что на истинность Евтушенко проверяет прежде всего себя. Законом поэтической исповедальности считает следующее: «Эпохи судья, осуди беспощадным судом сначала — себя, а эпоху — потом».

И судит себя судом воистину беспощадным. Рядом с заявлениями типа: «Все на свете я смею, усмехаюсь врагу, потому что умею, потому что могу» — уже в ранних стихах Евтушенко проскальзывают серьезные сомнения: «...неужто я не выйду, неужто я не получусь?». И чем дальше, тем строже себя судит: «хорошо я жил, но дурно жил...»; терзается: «...я, так больно и легко ранимый и так просто ранящий других».

«Саморазоблачение это вовсе не лишено для него приятности», — написал один критик. Я не верю этому. Не мог же поэт с «приятностью» для себя в зените своей популярности растерянно признаться:

Голос мой в залах гремел, как набат, площади тряс его мощный раскат, а дотянуться до этой избушки и пробудить ее — он слабоват.

«Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?» — с грустью и горькой самоиронией спрашивает себя Евтушенко. И он не находит ответа на этот полувопрос, полуукор.

Еще одно распространенное заблуждение — что Евтушенко страшно везло. Он и сам не прочь лишний раз подчеркнуть свою «везучесть» («Стал я знаменитым еще в детях» и т. п.). Но это обманчивое впечатление. Не многие из наших поэтов подвергались столь резкой критике, как Евтушенко. Достаточно прочитать только заголовки статей о его творчестве, появившихся в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов, чтобы понять, о чем в них говорилось. «В погоне за дешевым успехом», «Это тревожит», «Без четких позиций», «Напечатали, а что потом?», «Талант, размениваемый на пустячки», «Куда ведет хлестаковщина»...

В ответ на это Евтушенко то обобщал: «Большой талант всегда тревожит», — то не удерживался и начинал язвить: «Когда-нибудь я все-таки умру... Не будет хитрой цели у меня. Но кто-то, с плохо сдержанною яростью, наверно, прошипит, что умер я в погоне за дешевой популярностью».

Казалось: все с него — как с гуся вода. На самом деле резкая критика тяжело воспринималась поэтом. Она ранила и, хотя и заставляла кое-что переоценивать, хотя помогла ощутить «тягу к новому и смутному», в конечном итоге привела к глубокому кризису 1962—1963 годов, когда почти не писались стихи, когда вырвались отчаянные, растерянные строки: «Себе все время повторяю: зачем, зачем я людям лгу, зачем в могущество играю, а в самом деле не могу?!.. О, дай мне, боже, быть поэтом! Не дай людей мне обмануть».

И только поездка на Север, на Печору, когда поэт окунулся совсем в иную, незнакомую ему жизнь сплавщиков и рыбаков, лесорубов и матросов, вдохнула в его поэзию новую, свежую струю, дала новые силы. Поездки становятся лекарством для поэта. Он с жаром берется описывать новую, захлестнувшую его действительность. Жизнь простых людей, «работяг» становится одной из основных тем его творчества, что еще более демократичной делает его лирику, повышает ее авторитет в глазах читателей.

Возмужание рано пришло к поэту. Поначалу он бравировал своей молодостью, неопытностью, неустанно подчеркивая в первых стихах, что он не просто поэт, а поэт «молодой и отчаянный», «молодой да ранний», «возмутительно нелогичный, непростительно молодой», «остриженный и молодой», «прямой, непримиримый, что означает молодой». И вдруг перелом: двадцатипятилетний поэт неожиданно заявляет: «...немолодость угрюмо наступает». Правда, он добавляет: «...и молодость не хочет отступать», но уже через год во многих его стихах проходит лейтмотивом: «...быть молодыми мы перестаем...» И с этого момента в творчестве Евтушенко появляется и надолго закрепляется в нем мотив зрелости.

Сильная сторона дарования Евтушенко — актуальный политический отклик. Стихи его могут появиться на следующий после события день, поэт не боится, что они останутся однодневками. Главное для него, чтобы стихи «сработали» в данный момент, в данную секунду. Свою «книгу зарубежной публицистики», вышедшую в издательстве «Молодая гвардия», поэт с вызовом назвал: «Интимная лирика».

Поймать время, не отстать от него, отразить момент — задача непростая. И надо признать, что Евтушенко ни на полшага не отстает от движения времени. С самого начала: «...голосом ломавшимся моим ломавшееся время закричало».

Из быстротекущих моментов складывается история. Евтушенко это прекрасно понимает («Я — кинооператор твой, история, — иначе бы стихи писать не стоило...») и стремится зафиксировать момент с максимальной полнотой, выразить его в наибольшем объеме. Вот почему не существует для него тем «низких», недостойных поэзии. «Моя поэзия, как Золушка, — пишет он, — полы истории скоблит». И объясняет: «...ведь если так полы наслежены, кому-то надо же их мыть». Это напоминает резкие, столь же определенные установки Маяковского.

Отражать момент, выносить ему приговор, не имея стойких социальных, гражданских убеждений, невозможно. Гражданская позиция Евгения Евтушенко ясна. Вслед за Блоком он призывает «слушать музыку революции». И сам ее слушает с максимальным напряжением слуха. Ею он поверяет все. Даже преданья старины глубокой.

Актуальны, злободневны и так называемые «зарубежные» стихи Евтушенко. Он отзывается в общем-то на каждое серьезное событие международной жизни, будь то война во Вьетнаме, убийство Альенде или изобретение чудовищной нейтронной бомбы.

Но где бы поэт ни находился, он не забывает о том, что он русский, не забывает о родных местах. «Я был во всем огромном мире послом не чьим-нибудь — Сибири»; «...и до конца в ответ наветам — сибирским буду я поэтом». Он пишет, что желал бы прослыть «сибирским Вийоном».

И наоборот, размышления обычного парнишки-геолога, шагающего по сибирской тайге, приобретают поистине глобальный размах: «А земной шар потихоньку вращался вместе с Пискаревским кладбищем, вместе с разбомбленным Вьетнамом, вместе с тайгой, по которой шел Сережа... И Сереже, как многим новым людям, хотелось ходить по земному шару так, чтобы своими юными шагами помогать его вращению в сторону добра и справедливости». Фрагмент из романа не только напрямую связан с лирикой Евтушенко, он отражает и само мироощущение его, в немалой степени сложившееся во время поэтического осмысления действительности. И когда Валентин Распутин назвал «Ягодные места» «агитационным романом», он, по всей видимости, имел в виду эту его связь с поэзией Евтушенко, агитационной в лучшем смысле слова (как «агитационны» его фотографии, «агитационен» его Циолковский, «агитационен» замысел его нового фильма о московском ополчении).

Стремясь донести мысль, идею до каждого читателя, он облекает ее часто в афористическую форму, старается предельно освежить ее, сделать небанальной, яркой. Стихотворение обычно завершается парадоксальным, броским выводом, построенным на контрасте, противопоставлении, сталкивании понятий.

Евтушенко не боится назидательности, максимализм и категоричность никогда не кажутся ему чрезмерными. «Все женщины в душе провинциалки» — и все тут, места для споров не оставляется. «Поэт — политик поневоле». «Форма — это тоже содержание». «Бессодержательность — это трусость». Такие чеканные формулировки сразу же впечатываются в сознание, память, а этого-то Евтушенко и добивается.

Формулировочность Евтушенко как будто предельно облегчает работу человеку, взявшемуся писать о его стихах. Только задумаешься о преемственности его творчества, а нужная строчка уже тут как тут: «Не важно — есть ли у тебя преследователи, а важно — есть ли у тебя последователи». Гражданственность? И тут под рукой есть готовое: «Гражданственность — талант нелегкий». Или более пространное: «Поэт в России — больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства». Связь с народом? «Поэта вне народа нет», «Есть счастье: запеть, и не знать самому, где песня — твоя, где — народа». Максимализм? «Нет, мне ни в чем не надо половины». Душевная неуспокоенность? «Может, смысл существованья в том, чтоб смысл его искать?» И так далее... Напарываясь на такого рода готовые формулы, которые поэт заботливо подбрасывает читателю, критики не раз задавали вопрос: а может, это и не позиция вовсе, а поза? Не убежденность, а декларации? Евтушенко не развеивал эти сомнения, наоборот, признавался, что основным своим недостатком считает «разжевывание мысли, иногда до пюре... стремясь быть понятным всем, я впадаю в дидактизм, в разъяснительность. Не хватает отваги недосказанности».

Чтобы понять, насколько позиция является позицией, насколько искренни и выношены все эти хлесткие формулы, следует попытаться охватить взглядом все созданное Евтушенко (выходящий трехтомник, думается, облегчит нам эту задачу). Тогда-то, мне кажется, и обнаружится, что Евтушенко — при всех его противоречиях, метаниях, поисках — в главном остается верен себе. Взгляды его — социальные и нравственные — не изменились. Они-то и есть позиция. Поэта и гражданина.

Евтушенко не очень-то заботится о судьбе своих находок. «Бросаю слова на ветер. Не жалко. Пускай пропадают». Ему важно вовремя высказаться, выговориться. Делается это легко и естественно. Потому-то так не защищен он от недоброжелательной критики, что пишет, не оглядываясь на нормы и традиции, полагаясь единственно на свое социальное чутье и на вкус — пусть не всегда безупречный, но свой собственный.

Он может запросто процитировать Маяковского там, где в общем-то это и не необходимо: «Я с теми, кто вышел строить и месть, — не с теми, кто вход запрещает», и цитата эта легко и свободно ложится в его стихи. Примеров тому множество: «Дух, значит, шепот, робкое дыханье, и все? А где набат — народный глас?»; «...когда не бури ищешь ты, а тюри, хотя, конечно, в тюре тоже есть покой». Он может, экономии ради, воспользоваться нарицательным образом: «бузил командировочный Ноздрев», «усталый, как на поле боя Тушин...» или даже повторить чужую интонацию. Все идет в ход, если «работает» на Идею.

Обнаружив без труда заимствованные образы и интонации, критики кричат: «Караул, эклектика!». А вот что сказал по поводу подобных «разоблачений» сам Евтушенко в диалоге с Е. Сидоровым. Ничуть не стараясь оправдаться и скрупулезно показав, когда и как на него повлияли Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Есенин, Маяковский, Кирсанов, Межиров, Луконин, Мартынов, Слуцкий, Винокуров, В. Соколов, П. Васильев, Смеляков, Вознесенский, Глазков,— он заключил: «...взрывчатка многоингредиентна, но если она взрывается, ее «эклектизм» оправдан».

Стих Евтушенко срабатывает. Что же еще нужно?

Он многое сделал и для развития формальной стороны стиха. Широко ввел ассонансную — корневую — рифму. Привнес в поэтическую речь гибкую разговорную интонацию, способную на разного рода переливы и модификации. Мне очень по душе та особенная повествовательная легкость, которая была присуща уже первым стихотворениям Евтушенко: «Я бужу на заре своего двухколесного друга. Мать кричит из постели: «На лестнице хоть не трезвонь!» Я свожу его вниз. По ступеням он скачет упруго. Стукнуть шину ладонью — и сразу подскочит ладонь! Я небрежно сажусь — вы посадки такой не видали! Из ворот выезжаю навстречу воскресшему дню. Я качу по асфальту. Я весело жму на педали. Я бесстрашно гоню, и звоню, и звоню, и звоню...» Не хочется прерывать здесь цитирование, не хочется расставаться с этим симпатичным юным героем — последовать за ним в Кунцево, попить там вместе с ним квасу, потом поехать к его другу на дачу, вернуться обратно...

Наконец, Евтушенко утвердил свой собственный способ чтения стихов, и ныне множество авторов и даже профессиональные актеры читают стихи по-евтушенковски. Если вы даже никогда не слышали «живых» выступлений Евтушенко, телевидение и грамзапись наверняка донесли до вас его голос, и вы понимаете, что я имею в виду. Его стихи и так достаточно неоднородны, не похожи друг на друга.

Читая их вслух, Евтушенко делает их еще более разнообразными, выделяет в них вторые и третьи планы. С вызывающей, прямо-таки блатной интонацией читает он «Марьину рощу» («Марьину-шмарьину рощщщу» — о 607-й школе, «школе неисправимых»: «Ну а в зубах папирёска!» Он почти кричит, чуть ли не лезет на вас с кулаками. И рядом — «Слеза», негромкое стихотворение, которое автор читает почти шепотом, теплым и немного тревожным голосом. Новое стихотворение — и новая, приличествующая случаю, беззащитно-умоляющая интонация: «Приходите ко мне на могилу...».

Евтушенко испробовал себя во всех мыслимых поэтических жанрах — от оды до басни (разве что венка сонетов пока не написал), в разных, отнюдь не смежных видах искусства. Его фотовыставку оценили по достоинству знатоки фотографии. Много лет назад поэт, балагуря, грозился обрушить на голову читателя «роман страничек на семьсот», а теперь вот, надо же, обрушил... Недавно издал интереснейшую книгу критики. Много переводит, прежде всего грузинских поэтов. Сыграл в кино, а нынче и сам ставит фильм.

И во всем — в стихах и поэмах, в своей прозе, в кипучей деятельности на ниве других жанров и родов искусства — Евтушенко остается поэтом. Большим русским поэтом. Теперь это уже не подлежит никакому сомнению.

Что будет дальше? Трудно сказать. «Худо, когда критик знает, куда поэт пойдет», — считал Ю. Тынянов. Похоже, что этого не знает и сам Евтушенко.

В старых перьях мне тяжко летится, новых перьев еще не обрел.

В одном я не сомневаюсь: в старых ли, в новых ли перьях, но это будет полет высокий, достойный того, что уже Евгений Евтушенко успел сделать.

Л-ра: Юность. – 1983. – № 11. – С. 83-86.

Биография

Произведения

Критика