Первый концерт Рубини
В четверг, то есть четвертого числа этого месяца, грустно я сидел в кабинете у камина; неумолимый доктор с варварским хладнокровием запретил мне выезжать и выходить на свет божий целую неделю. А в эту неделю, как нарочно, шел первый концерт Рубини. Давно, по отзывам иностранных журналов, мы составили себе самое блестящее понятие об этом колоссальном европейском певце; рассказы путешественников, восхищенных, очарованных, околдованных его голосом, еще более разжигали наше любопытство. Наконец, мы дождались его: Рубини здесь, Рубини поет сегодня — и ничтожный кашель, которому, правда, доктор надавал множество самых отчаянных латинских прозваний, удерживает меня дома; я сижу, как школьник, наказанный строгим педагогом. Это невыносимо.
Знаете ли вы, как в старину, в провинции, знакомились с
помещиками армейские офицеры? Положим, помещик, а особливо у которого есть
дочки, пригласил к себе поручика; поручик приводил своего капитана, капитан
рекомендовался и рекомендовал двух подпоручиков, очень милых и образованных
молодых людей, каждый подпоручик приводил по два прапорщика и — вдруг,
неожиданно, помещик был окружен многочисленным веселым обществом.
Точно таким образом приходит и беда к человеку: одна неприятность
ведет за собою другую, другая — третью. Таков порядок вещей на нашей планете.
Ударило девять часов. «Теперь мои приятели, знакомые и незнакомые, слушают Рубини,— подумал я,— теперь, может быть, обширная зала Дворянского собрания полна восторженных рукоплесканий или невыразимой тишины, среди которой, как чарующий дух, носится обаятельный голос несравненного певца, а тут... и камин гадко горит, и сигара не курится... Несчастие да и только!..» Подобные, очень разумные, как изволите видеть, размышления прервал громкий звонок.
Бедный колокольчик звенел, дребезжал, стонал в передней и, казалось, готов был разлететься вдребезги. Видно, нетерпеливая рука его дергала.
Еще дрожали, замирая, сердитые звуки звонка, как в кабинет вбежал молодой художник Облачков.
Теперь позвольте сказать несколько слов о художнике Облачкове.
Если случалось вам видеть молодого человека в статском платье, в усах, с эспаньолкою, человека с немного размашистыми, немного военными манерами, который из любви к изящному старательно заглядывает под все встречные розовые, белые, зеленые и даже черные шляпки и в то же время с любовью, с наслаждением останавливается перед старухою нищею в лохмотьях, вглядывается в неправильные черты ее лица, отдает ей последнюю полтину серебра из своего кармана, а сам идет к знакомым искать обеда — смело верьте, что вы знаете художника Облачкова.
Облачков часто бывает одет изысканно, словно картинка из модного журнала, хотя всегда в его наряде есть какие-нибудь отметинки: или измятая шляпа, или широкие перчатки, или сапоги будто чужие, или что-нибудь подобное. Прическу переменяет он с каждым днем: то распустит волосы по плечам, точно львиную гриву, то зачешет за уши, будто немецкий пастор, то пригладит их, будто лихач-извозчик, или завьет в тысячу мелких кудрей, так что не приберешь никакого благовоспитанного сравнения.
Облачков часто гуляет по Васильевскому острову, заложив руки в карманы и напевая какую-нибудь арию немного выше, нежели вполголоса, дружески раскланивается с людьми, едущими в каретах, и с прачками, идущими по тротуару, и многим встречным офицерам говорит — ты.
Деньги у Облачкова как-то не держатся; если случайно залезут в его карман, то он немедля берет места в первых рядах кресел во всех театрах в один день, покупает кальян, химические кофейники, бархатные шапочки или раздает их в долг товарищам, и таким образом очень скоро избавляется от этой тяжести; а после просит у приятеля горсть Жукова, берет в долг в мелочной лавочке на десять копеек жженого кофе, варит его на одеколоне, пробует кальян и, надев бархатную шапочку, посвистывая, ходит в нетопленой квартире, мечтая о славе, о Риме, о хорошенькой магазинщице, живущей напротив.Трудно решить, Облачков ли более должен своим приятелям или приятели Облачкову?
Приятели очень редко отдают ему должные деньги; Облачков решительно никогда не платит долгов.
Облачкова очень трудно застать на квартире, хотя он и ночует дома раза два в неделю; впрочем там постоянно стоит, кажется, кровать, стол, а на столе маленький бюст Наполеона, на окне лежит трубка, дамская головная шпилька и лорнетка без ушка; на полу в пыли валяется английский кипсек в богатом бархатном переплете, несколько разрозненных книг, взятых для прочета у знакомых, и полдесятка начатых картин, между которыми угрюмо выглядывает портрет дворника.
Но обратимся к рассказу.
— Боже мой! Какой мороз! — кричал Облачков, бегая по комнате.
— Здравствуйте, m-r Облачков.
— А! Здравствуйте! Просто души не слышу...
Тут Облачков протянул ноги почти в самое пламя камина, потом руки и заболтал ими, как черт у Гоголя, схвативший месяц голыми руками.
Облачков был завит, раздушен, распомажен, одет почти без роковой отметинки, кроме чудовищной булавки, сидевшей на галстухе: в булавке блестело граненое стекло, величиною с гривенник.
— У вас прекрасная булавка,— сказал я.
— Все это говорят. Неслыханное дело: в январе дожди, а к весне и прибрало в руки... да так проморозило!
— Это бриллиант?
— Бриллиант.
— В магазине купили?
— У ювелира, дал сто рублей.
— Ого!.. славная вещь!
— Вы не верите?
— Верю.
— Нет, не верите; я знаю, это Красоткин уже все разболтал, я по глазам вижу. Коли знаете, скажу.
— Что? В Гостином купили?
— Нет, не в Гостином, а тут, возле Гостиного, по Зеркальной линии есть лавочка, там можно купить по случаю очень дешево разные редкие вещи, и я заплатил...
— Ну, бог с нею, чаи, ye дороже четвертака. Скажите, куда вы ездили или едете, что так нарядились.
— Нет, ей-богу, дороже, дал полтинник. Ведь горит, как настоящий алмаз. А я никуда не еду, я одет так, запросто.
— Полно скрываться, я вас давно знаю, m-г Облачков — расскажите-ка?
Облачков в раздумье прошелся по комнате, остановился, махнул рукою:
— Так и быть, расскажу, все равно придется же кому-нибудь рассказать, без этого нельзя; так слушайте, только прикажите дать мне чаю.
Принесли чай. Облачков раскурил сигару, уселся против камина и, по временам вздрагивая, начал:
— Я сейчас, совестно сказать, приехал из концерта Рубини.
— Из концерта? Так он уже кончился?
— Не кончился! Здесь целая история. Я вам расскажу ее сначала. В понедельник я был у генерала N. N.; оканчивал с него портрет. Работа шла хорошо, я положил на лбу блики, присмотрелся: очень хорошо, я и стал затенять под носом; затеняю и думаю про «Аскольдову могилу», вспомнил «Уж как веет ветерок» и начал его напевать понемногу, от удовольствия, что тень хорошо ложится. Верите ли, такая вышла тень, как у Доменикано в «Причащении Иеронима». Мало-помалу я и не опомнился, как затянул песню во весь рот.
— Вы хорошо поете,— сказал генерал.
— Самоучкою, mon général! !
— А слышали «Руслана»?
— Слышал, но мне больше нравится «Аскольдова могила», особливо Торопка чертовски хорош, настоящая
1 Miй генерал (франц.).— Ред.
русская душа, так с балалайкою отхватывает, даже поджилки дрожат, когда смотришь, будто что за ноги дергает — сам бы пошел. Вот опера.
— Я с вами согласен,— отвечал генерал и начал судить со мною о музыке, да, я вам скажу, так хорошо, как я и не ожидал от человека, занятого службою. Тут от нас всем порядочно досталось.
— Завтра идет первый концерт Рубини, между прочим,— сказал генерал,— вы ведь любитель, верно, будете.
— Нет,— отвечал я,— к несчастью, моя тетушка лежит почти при смерти: должен буду просидеть у нее.
— Жаль, а у меня остается лишний билет, я хотел его предложить вам.
— Впрочем, пожалуйте, ваше превосходительство: может, тетушке будет легче или я как-нибудь распоряжуся с него. (Разумеется, я врал о болезни тетушки. Бог не наказал меня тетушками, а у меня всего было в кармане пять рублей, признаться в этом не хотелось.)
— Хорошо,— сказал генерал,— возьмите билет, поезжайте: я уверен, что вашей тетушке завтра будет легче; да, кстати, приезжайте к нам в среду, расскажете, что вам понравилось, да и портрет окончательно окончите.
— Он совершенно готов.
— Это правда; но физиономия вообще как-то слишком моложава и малозначительна: надо придать более важности или даже суровости, это, знаете, идет. Понимаете?
— Понимаю.
Во вторник я целый день мечтал о концерте и в семь часов был уже у подъезда Дворянского собрания. Экипажей почти нет. «Хорошо,— подумал я,— займем получше место и будем сидеть да слушать; хоть какая ни приди дама — не уступлю, за свой грош везде хорош!.. Станут ворчать — прикинусь глухим и баста!» Впрочем, нашему брату и должно сидеть поближе, замечать выражение лиц, позы; авось после концерта набросаешь на бумагу самого Рубини карандашом или тердесенью...
Отдав шинель какому-то сторожу и заплатя за это 30 коп. серебром, я взбежал на лестницу. Народу мало, никакой давки, ни тесноты, у двери стоит лакей. Я посмотрел на него, он посмотрел на меня.
— А куда тут? — спросил я.
— А куда вам надобно? — спросил он.
— В концерт, братец! Вот заплатил пятьдесят рублей, так хочется занять место получше.
— Концерта не будет.
— Как не будет?
— Так, не будет.
— Как же мой билет?
— Не знаю.
— Экой грубьян!
— Я не грубьян; а концерта все-таки не будет, по болезни велено отказывать.
«И за что я заплатил за шинель рубль пять копеек?»— думал я, грустно сходя с лестницы. Не смейтесь; у кого в кармане одни целковый, тому тяжело заплатить рубль бог знает за что: за дне минуты почета старой шинели.
На другой день генерал очень смеялся над моею ошибкою, хотя я с своей стороны тут никакой ошибки не вижу. Я был не в духе и очень сердито поправил его физиономию: лицо стало такое страшное, что я сам оробел и боялся дотронуться до него кистью.
— Браво! — закричал генерал.— Брависсимо! Вот теперь мужчина, серьезный мужчина! Благодарю!.. Я, кажется, вам ничего не должен?
— Ничего. Я взял плату еще за месяц до работы.
— Помню, помню!.. Ну, спасибо! А знаете что... Завтра будет концерт, в афишах уже объявлено; и чтоб не платить в другой раз за шинель, вы приезжайте к нам, поедем вместе: мой человек, Митька, подержит и вашу шинель. Да будьте у нас к семи часам — мы выедем пораньше; я страх не люблю сидеть у дверей.
Это было вчера. Сегодня я с утра начал собираться к концерту; согласитесь, приехать с генералом не все одно, что приехать самому. Вот я отыскал белые перчатки, только раз надеванные в прошлую масляницу; академический сторож за гривенник не оставил ни одной пылинки на моем платье и вычистил сапоги как зеркало; знакомый столоначальник дал мне съездить в концерт отличный бекеш; знаете, моя шинель — хоть и прекрасная шинель, да все шинель, не так модно, а в бекеше опрятнее сидеть в карете и, выходя из экипажа, ловче подать руку и поддержать даму. Словом, приготовился как следует, сложил платье и в пять часов пошел в рисовальный класс, не вытерпел: на натуру поставлена чудесная группа; подумал: до шести набросаю абрис, приду домой, переоденусь и к семи буду у генерала.
Ударило шесть. Я уже начал убирать свой рисунок в папку, смотрю, возле меня стоит профессор и говорит: — Хорошо!
Я поклонился, он взял в руки карандаш.
— Вот тут,— говорит,— у вас очень хорошо, только одно ребро выше, немного выше, на волос, видите, вот так.
«Ребро опущено, авось уйдет»,— подумал я.
А между тем время шло, меня бросало в пот при мысли, что я опоздаю. Каждая черта профессорского карандаша резала меня по сердцу. Было половина седьмого, когда профессор положил карандаш, говоря:
— Вот теперь так, теперь будет изрядно.
Я вздохнул свободнее.
— Да вот еще, у вас поворот головы натянут,— опять начал профессор, принимаясь за карандаш,— это неестественно, надо вольнее.
И только когда ударило семь часов, он оставил меня. Я стремглав бросился домой; второпях два раза надевал жилет наизнанку, исколол себе руки, зашпиливая галстух, и выбежал на улицу, дорогою натягивая перчатки. Садясь на извозчика, я вспомнил, что забыл дома билет и побежал назад; наконец, измученный, усталый, приезжаю к генералу:
— Дома барин?
— Никак-с нет, уехавши в концерт.
— Давно?
— Давно-с; они изволили вас поджидать до половины восьмого.
— А теперь который?
— Девятый.
Генерал живет недалеко от дома Дворянского собрания; через пять минут я был уже в сенях. Разных ливрейных лакеев битком набито. Как тут отыскать генеральского Митьку? Я стал всматриваться: кажется, он прошел по лестнице, я закричал: «Митька! Митька!... Человек генерала Н. Н.!» Ушел и не оглянулся. Придется опять заплатить за бекеш, а делать нечего, время дорого, где искать Митьку. Я подошел к прилавку, за которым принимали шубы, снял бекеш и, положа перчатки на прилавок, начал доставать из кошелька 30 копеек серебра, вдруг откуда ни возьмись ливрейный дурак и спрашивает
— Вам угодно человека генерала Н. Н.?
— Мне, братец.
— Что прикажете?
— Ты не Митька?
— Никак нет-с, я Егор, а Митька пошел к карете.
— Ну, все равно; возьми, братец, этот бекеш и подержи его вместе с генеральскими одеждами.
Лакей взял бекеш, а я, вынув из кармана билет, побежал в залу; почти у входа я посмотрел на билет и увидел, что держу его голыми руками: перчатки остались на прилавке,- к счастью, никто не взял перчаток, и я, надев их, пошел. У входа в залу стоит человек во фраке и отбирает билеты, а там, за дверью, раздается музыка. Я протянул к фрачнику руку с билетом.
— Что вам угодно? — спросил он меня полунемецким выговором, всматриваясь в мое лицо.
— Разве не видите,— отвечал я.
— Извините,— отвечал он, вежливо пожимая протянутую к нему руку,— вы с острова?
— С острова, с острова,— отвечал я, удивляясь неуместной вежливости немца, и взялся за ручку двери.
— Нельзя, Адам Иванович.
— Кой черт! Я Макар Макарович!
— Все равно; нельзя без билета.
Точно, моя рука была сжата, а билета в ней не было; надевая перчатки, второпях я оставил билет.
На этот раз на прилавке ничего не было, кроме резинковой калоши, которую какой-то старичок убедительно просил спрятать. Представьте мое бешенство! Я был очень похож на пери, которая, блуждая у ворот рая, не может в него попасть. Пришлось ехать домой.
— Гей! Митька, где мой бекеш? Мне что-то нездоровится; домой поеду.
— Не могу знать,— отвечал Митька.
— Как же! Я дал подержать вашему Егору.
— И в доме у нас нет Егора; правда, был Егор, старый кучер, да третьего года о святой скончался.
— Егор, что с тобою приехал за каретою...
— За каретою я один приехал
Видимо, что бекеш украли. Я начал горячиться, кричать.
Какой-то франт, проходя мимо, осмотрел меня в лорнетку с головы до ног. Мне
посоветовали не делать шуму, и я, как видите, в одном фраке да в белых перчатках
должен был ехать на остров.
А тут, как на зло, погода какая-то январская, так и
пробирает; я приехал домой, хвать за карман расплатиться с извозчиком —
кошелька нет: бог его знает, или я выронил его, или куда он девался!.. Квартира
заперта, хозяйки дома нет; она и права: я сам сказал, что целый вечер дома не
буду. А извозчик не отстает: «Давай, барин, деньги». Я вспомнил, что, едучи
мимо вас, видел в ваших окнах огонь — и поехал. Вы, слава богу, дома, да еще у
вас топится камин... Вашего человека я просил расплатиться с извозчиком. Вот и
конец моему концерту!
Тут Облачков как-то странно захохотал; видно было, что ему
вовсе не было смешно, и в его хохоте отзывалось что-то страшное. Потом он
немного задумался, вздрогнул и, обратясь ко мне, сказал:
— Вот и конец моему концерту! Опишите его.
— А вам хочется?
— Нет, не нужно; надо мною станут смеяться, ну, да это ничего; может, обо мне станут жалеть — это досадно... После моей смерти опишите.
— В таком случае, вряд ли девятнадцатое столетие узнает о вашем похождении, да и не мне придется описывать его.
— Не говорите, я чувствую, мне не пройдет даром концерт Рубини, не пройдет...
— Я согласен: вы будете чихать с неделю.
— Дай бог! — сказал Облачков таким голосом, будто желал величайшего блага.
Я невольно улыбнулся.
— Не смейтесь,— продолжал он,— теперь я припоминаю музыку, которую я слышал за дверью, когда говорил с немцем: она точь в точь была погребальный марш...
Облачков ушел от меня поздно, взяв мою шубу. Назавтра я
послал к нему за шубой и велел спросить о здоровье. Облачков отдал шубу и
приказал сказать мне, что он болен.
Больной узнал меня, хотя был в горячке, и тихо прошептал:
— Здравствуйте! Не говорил ли я вам — а?.. А в Риме, говорят, так много хорошего... Не видать мне его!. — Тут он покачал головою и отер глаза рукою.
— Андрюша!
— Что, Макар? — отвечал приятель.
— Натура до сих пор та же?
— Та самая.
— Посмотри, какой у нее поворот головы! Славный поворот!.. Хорошая натура... Послушай, Андрюша, выполни мою просьбу: не брей усов, тебе лучше в усах.
— Экие глупости тебе лезут в голову! Стоило о чем просить!
— Нет, я не об этом хотел... они так на глаза попались... А ты скажи ей, моей матушке, пусть не плачет.., она такая добрая...
— Скажу, скажу.
— Она мне певала песни над озером... далеко... видишь это озеро, синее... Ну, вот пошли ей портрет Максима, дворника... больше ничего нет конченого. Пусть бережет на память... Да отдай ей кальян — она подарит городничему... надобно ей жить в городе — все лучше, когда городничий будет к ней в хороших отношениях...
Пришел доктор, перебил речь Облачкова, пощупал пульс и прописал какую-то очень красивую светло-синюю микстуру через час по две ложки.
Сегодня ровно две недели от первого концерта Рубини, а третьего дня уже товарищи схоронили бедного Облачкова. Давно ли, подумаешь, он, молодой, здоровый, ветреный, сидел здесь, у этого камина, в этом самом кабинете, где я пишу теперь, сидел и рассказывал свои концертные похождения!!.
18 марта 1843