Кулик

Повесть

Далеко Кулику до петрова дня!

Народная поговорка

Всяк Кулик свое болото хвалит

Народная пословица

Кулик не велик,

А все-таки птица!

Философская песня

I

Россия - страна богатая; изобилует водами, лесами и па­житями; в ней есть много золота и серебра, много драго­ценных камней, а еще более отставных поручиков.

Я намерен познакомить вас с одним из бесчисленного множества этих поручиков, Макаром Петровичем Медве­девым; он служил в кавалерии корнетом года полтора и вышел в отставку поручиком вследствие рассуждения:

"Служба от меня много не выиграет; я тоже не хочу быть фельдмаршалом, да, признаться, и трудно!.. Много есть людей бедных, которые рвутся служить, а у меня порядоч­ное состояние: женюсь себе, уеду в деревню, да и буду жить барином".

Подумал, взял отставку, сел в коляску и уехал.

Приехав на родину, Медведев сшил себе модную вен­герку, привел в порядок охотничьи ружья, купил в Ромнах на ярмарке парные дрожки и женился на хорошенькой брюнетке, Анне Андреевне, дочери соседнего помещика.

Теперь Медведев женат, независим, спокоен: живи себе да толстей! Завидная перспектива! Право, завидная!

Не улыбайтесь так зло, мой приятель с пожелтевшею, поношенною физиогномиею; вы ненавидете всех толстя­ков, потому что сами высохли от злости, как насекомое; вечно бранитесь, клевещете, сплетничаете, как старая де­ва; пеняйте на себя, сами виноваты... Из-за чего хлопочете? Согласитесь, что тихая деревенская жизнь чего-нибудь да стоит. Тенистый сад, с своими золотыми, румяными пло­дами, чистое озеро, по которому так весело гуляет ваша лодка, пруд, обсаженный плакучими ивами, на пруде под вечер робкое стадо диких уток, за прудом звонкие песни поселянок, идущих с поля домой... А поле с душистым се­нокосом! А молодая супруга-красавица, не растратившая первых дней жизни в бессонных ночах - однообразных ба­лов,- супруга, приветствующая возврат ваш крепким поце­луем! А этот свежий, чистый поцелуй!.. Ай-ай! Сколько тут поэзии, сколько... Нет, полно, лучше замолчать.

Вы теперь знаете отставного поручика Медведева, знае­те, что он женат - кажется, и все тут. Позвольте, еще есть одно замечательное лицо - это Петрушка, слуга Макара Петровича, его крестьянин и вместе с тем крестный сын. Макар Петрович почти рос вместе с Петрушкою, и когда уезжал в полк, то уговорил покойного своего отца отдать Петрушку в уездное училище. Барин служил, крестьянин учился. Макар Петрович, приехав домой, нашел Петрушку красивым 18-летним парнем, да еще грамотным и провор­ным; он взял его к себе, любил, как сына, и даже немного баловал, как говорили соседи, позволяя читать все книги из своей деревенской библиотеки.

II

Чацкий:.....................!

Молчалин: Мне завещал отец...

Горе от ума

Медведев в начале ноября, часу в седьмом вечера, с сво­ею супругою пил чай; они сидели на диване перед круг­лым столом, на котором кипел светлый бронзовый само­вар и в тяжелых старинных подсвечниках горели две свеч­ки; у двери стоял с подносом в руках Петрушка; на ковре, у ног Макара Петровича, сидел Трезор - большая лягавая со­бака.

В комнате было тихо. Изредка раздавалось протяжное: "ти-бо! ти-бо!", потом скорое: "пиль!", потом несколько се­кунд было слышно, как Трезор ел сухарь, и опять все умол­кало. Анна Андреевна, от нечего делать, очень прилежно ловила ложечкою в чашке чайный листочек; Макар Петро­вич затягивался и потом как-то особенным образом пере­пускал через усы табачный дым.

Супруги, с позволения сказать, скучали - не то чтобы они наскучили друг другу. Боже сохрани! нет, нет: а только просто скучали. Осенний дождь стучал однообразно в ок­на, самовар шептал какую-то усыпительную легенду; све­чи горели тускло... В такие минуты в деревне особенно приятно зевается. Тогда гость - дорогой человек, неоце­ненный подарок, благодеяние судьбы.

В гостиной Макара Петровича тишина продолжалась по-прежнему. Вдруг Трезор тревожно поднял голову, вы­тянул шею, заворчал и бросился в переднюю с громким лаем.

- Назад, назад, Трезор! Тибо! Тибо!- закричал Медведев.- Кто там, Петрушка?

- Не беспокойтесь, это я!- сказал, улыбаясь, тоненький гость, в синем фраке, и начал вежливо раскланиваться.

- Ба, ба! Юлиан Астафьевич! Мое почтение! Откудова, братец, а?

- Мое почтение, Макар Петрович! Из П-вы, прямо из кан­целярии губернатора, послан курьером в П...

- Здоровы ли вы?

- Слава богу! Слава богу!

- Очень рад! Слава богу!

- Мое почтение вам, Анна Андреевна. Здоровы ли вы?

- Слава богу!

- И слава богу!

- Полно вам строить комплименты! Эти губернские господа так и засыплют речами!.. Лучше давай-ка, жена, поскорее чаю... он озяб с дороги.

- Ваша правда, грешный человек. Ба! да как Петрушка вырос, поздоровел! Ну, подойди сюда, поцелуемся; мы с тобой приятели. Экой молодец! В прошедшем году, когда приезжал с вами на выборы, он был гораздо моложе... А! Трезор! Не узнал меня? Злая собака! Только одного барина и любит. Позвольте ему дать сухарик?

- Перестаньте возиться с собакою, вы ее вечно балуете! Пейте чай, да расскажите нам, как там у вас в губернском свете - что новенького?

- Решительно ничего. Войны не слыхать, набора тоже.

- Набора тоже?

- Тоже!..

- Это хорошо. А Катерина Федоровна что?

- Слава богу! Здорова; велела вам кланяться. У нее для дочери есть жених на примете... Что вы говорите, судары­ня?

- Военный?

- Да, военный, сударыня, и, говорят, очень богат; где-то в Олонецкой губернии свои виноградники...

- Скажите! Какая завидная партия!

- Да, и еще, говорят, у него есть где-то возле Торжка свой судоходный канал; что прошла лодка - гривна в кармане; барка или там что другое - двадцать копеек. Такое заведе­ние!..

- Неужели?!

- Да, сударыня! И наш советник Горох Дорохович, и Улья­на Ульяновна... и... все говорят; а сам такой молодец, эпо­леты как жар горят...

- И в чинах?- спросил Макар Петрович.

- Чин офицерский, уже восьмой месяц прапорщиком.

- Ну, так послужить бы еще немного.

- Говорят, ему в этом году приходится в подпоручики.

- Понимаю, через год в отставку поручиком - это другое дело... Ну, да пусть себе он убирается к болотному дедуш­ке, наше дело сторона. А сама-то Катерина Федоровна?

- Ничего, живет по-прежнему; недавно купила у барыш­ника для себя серого рысака.

- А Петр Потапыч?- спросила Анна Андреевна.

- Все танцует мазурку.

- Охота же спрашивать об этом чурбане!- перебил Медве­дев.- Что наш почтеннейший Туз Иванович?

- На прошедшей неделе схоронили.

- Схоронили?!

- Да, схоронили; впрочем, потешил-таки он весь город. Представьте себе, в духовном завещании запретил своей жене покупать карету.

- Как так?

- Так написал просто: "Как-де моя жена происходит из хвастливого рода, да и в продолжение многолетнего су­пружества нашего всегда оказывала неимоверную на­клонность к суетности и тщеславию, что неоднократно выражалось нелепыми требованиями о покупке кареты, то я, сохраняя пользу детей наших и не желая видеть их со временем нищенствующими, запрещаю, под опасением моего проклятия, жене моей покупку кареты не только но­вой, но даже и поезженной, как вещи, могущей служить поводом к разорению моего семейства".

- Ха-ха-ха! Экой пострел! Царство ему небесное! Утешил!

- Что же бедная его вдовушка?- спросила Анна Андреев­на.

- Тут нечего спрашивать, душа моя: верно, ругается.

- Изволили отгадать: сильно ругается, ругает покойника и дома, и в гостях, и на улице. Такая стала сердитая; нет давно сделала большой афронт жениху дочери Катерины Федоровны.

- Оставьте его в покое: смерть не люблю прапорщиков, которые сватаются, лучше бы вы сами женились.

- Это единственная цель моей жизни. Я рад жениться, но, вы знаете, я человек небогатый...

- А если бы я тебе, приятель, нашел невесту с состояни­ем?

- Полноте шутить!

- Нет, право. Помнишь ли ты полковницу Фернамбук, ко­торая целое лето прожила с дочерью в губернском городе?..

- Как же, я ее имел честь часто видеть у Катерины Федо­ровны, еще у нее дочка - сущий амур или грация!

- Ни амур, ни грация, а так, девушка недурная, с 300 душ приданого. Эта самая дама без души от тебя. Как приехала в деревню, все твердила: "Вот человек, Юлиан Астафье­вич! Какой вежливый, услужливый, толковый!.." Влюблена в тебя, да и баста!..

- Шутите! Она, кажется, уже степенных лет.

- Экой приказный! Ей лет за шестьдесят; женись на ее дочке...

- Куда там! Такого счастья я и во сне не видывал.

- Что за счастье? Ты молодец, добрый малый, дворянин. Чего этой бабе еще надобно?..

- Она может найти себе зятя офицера.

- Стыдись, братец, разве ты не офицер? Какой на тебе чин?

- Губернский секретарь.

- Черт вас разберет! Переведи, братец, как это будет по-христиански.

- В ранге поручика.

- И прекрасно! Чем ты не жених? Хочешь, я женю тебя?

- Будьте благодетелем! Да нет, меня смех берет; ха-ха-ха! Вот оказия!.. Впрочем, делайте что хотите!

- Ладно! Куда ты едешь курьером?

- В П-в.

- Сколько ты можешь прожить у меня?

- Дня два.

- Вздор! Ты должен прожить неделю.

- Невозможно, Макар Петрович!

- Почему? Какие-нибудь дрянные бумаги нужно отдать кому? Это можно сделать: я пошлю в П-в форейтора Вась­ку, он их отдаст по адресу, а на другой день привезет от­вет. П-в всего от нас 50 верст. Остаешься? Завтра же начну действовать - и не будь я Медведев, если ты не женишься на молодой Фарнамбуковой. Поедешь - пеняй на себя.

- Делать нечего,- сказал Юлиан Астафьевич.

- Люблю за обычай. Давай, приятель, руку! Благодари, жена: теперь не будем скучать целую неделю в эту сквер­ную погоду. А я, право, женю молодца!..

- Если даст бог вам успех,- сказала Анна Андреевна.- Ка­кой вы будете близкий сосед: деревня Фернамбуковой от нас всего три версты; только через реку.

- Скажите: и сосед, и ваш покорнейший слуга.

- Это уже много; а шутки в сторону, у меня будет к вам просьба,- сказала Анна Андреевна.

- Приказывайте, сударыня.

- Если вы женитесь, прежде всего должны исправить плотину и мост, а то всякий раз, как переезжаю плотину Фернамбуковых, я прощаюсь с белым светом: кажется, так коляска и слетит с плотины или провалится под мост.

- Будьте уверены, что в мире не будет другой подобной плотины: сам пойду работать, лишь бы угодить вам.

- Что за страсть, подумаешь, у этих губернских франтов нести такую чепуху! Полно, брат, мою жену морочить, а я себе выговариваю право стрелять дичь во всех твоих да­чах безданно и беспошлинно.

- Помилуйте, Макар Петрович, на что мне эта дичь? Я сам от роду не стрелял из ружья и не знаю, как оно стреляет. Вся дичь - ваша. Мое почтение к вам всегда было непре­ложно, и если вы пособите моей карьере такою выгодною женитьбою, то я... и проч... и проч...

В таком роде разговор продолжался до самого ужина.

Четверо суток изволил кутить Макар Петрович на радо­стях, что поймал губернского гостя, и каждый вечер гу­бернский гость почти сквозь слезы говорил Медведеву:

- Боже мой! Когда же мы будем сватать M-elie Фернам­бук?

- Погоди, братец, время впереди,- отвечал Медведев,- не возьмет ее нечистая сила; завтра непременно поедем.

Приходило завтра, и опять та же история.

Наконец, на пятый день Медведев представил своего го­стя семейству Фернамбук, а еще через день поехал сам с решительным предложением.

Это был роковой день для Юлиана Астафьевича. Задум­чиво ходил бедный губернский секретарь по комнате, по временам щелкая пальцами; лицо его было бледнее обык­новенного; принужденная улыбка на тонких губах его превращалась в какое-то судорожное кривлянье; иногда он, тяжело вздыхая, обращал глаза к образам, иногда, подойдя к окну, очень правильно барабанил по стеклу модную песенку:

Во всей деревне Катенька

Красавицей слыла.

Он очень хорошо чувствовал, что в эти минуты решалась судьба всей его будущности; от "да" или "нет" зависело, быть ему достаточным человеком или прозябать в канце­лярии, с перспективою седых волос, при великом счастии секретарского места и чахотки.

Напрасно Анна Андреевна старалась развеселить Чур­бинского (это была фамилия Юлиана Астафьевича) свои­ми шутками: он, против обыкновения, не понимал их, не старался предупредить окончание какого-нибудь анекдо­та, давно известного всей губернии, улыбкой удивления или громким хохотом. Юлиан Астафьевич был не похож на самого себя.

Пришло время обедать - нет Макара Петровича; вот ве­череет - нет его; вот уже и самовар на столе - все его нет. Несносный день, несносный человек Макар Петрович!

Но вот зазвенел колокольчик, борзая тройка останови­лась перед крыльцом, и в комнату вошел Медведев.

С первого взгляда можно было заметить, что Фернамбу­ковы его приняли за гостя: лицо Макара Петровича горело румянцем удовольствия, глаза блестели; он живо пересту­пал с ноги на ногу, потирая руки.

- Ну, что, почтеннейший Макар Петрович? Решайте мою участь! Отказ? Гарбуз? Говорите, говорите, я наперед это знаю!

- В чистую, братец, без мундира и пенсиона!

- Так, так, я это знал. Душа моя это предчувствовала. На смех подняли!.. И не грех ли вам меня, беззащитного сиро­ту, вводить в такие истории, будто я не понимаю, что я, а что они? Бог свидетель, я никогда и не думал о Фер­намбуковых; вы сами затеяли неподобное; вам смех, а я что теперь стану делать? Еще под арест посадят!..

- Что, приятель, впятил тебя в брак, а?

- Хорошо вам издеваться, что меня забраковали, как ло­шадь никуда не годную, а мне каково?..

- Ха-ха-ха! У тебя страх и разум-то выгнал! Кто тебе гово­рит о негодности? Ха-ха-ха! Запиши, жена, каламбур: в брак тебя введем, то есть в законное супружество - вот что! Давай руку! Поздравляю! И старуха, и дочь сначала было, знаешь, этак немного закуражились, да как я им объяснил все толком: и ты что за человек, и то, и другое, и прочее - они сдались, и дело в шляпе, как говаривал мой эскадронный командир. Понимаешь?.. Завтра едем к Фер­намбуковым вместе; завтра же надо известить соседей, а послезавтра - и под венец. Куй железо, пока горячо!.. Не рад, что ли?

- Понимаю, что значит в брак! Я, кажется, не подал пово­да к шуткам. Грех вам, Макар Петрович!

- Прямое ты, брат, чучело гороховое! Еще и петушишься! Прошу покорно!.. Коли не хочешь - сейчас еду к невесте и в полчаса все расстрою, заварю такую кашу, что весь дом пойдет вверх дном. Эй! Петрушка, лошадей!..

- Перестаньте, что вы, что вы! Ей-богу, я не знаю, как принимать слова ваши, мне все не верится! Неужели?.. Счастие так велико!..

- Так велико, что я остался есть обед с деревянным мас­лом - господи, прости мое согрешение!- и выпил лишнюю рюмку гадкой наливки. Уговор лучше денег: сейчас после свадьбы прошу запретить во всем доме употребление де­ревянного масла и улучшить питейную часть...

- Как прикажете! Что угодно! Вы благодетель мой, вто­рой отец!..

Юлиан Астафьевич обнимал Медведева, целовал руки Анны Андреевны и даже, второпях, толкнув нечаянно Тре­зора, взял его за морду и пренежно сказал: "Извини, душа моя!.. "

Макар Петрович, человек добрый от природы, был очень рад счастию знакомого, тем более что эта свадьба достав­ляла ему развлечение в скучные осенние дни, когда, как нарочно, ненастье препятствовало ездить на охоту. Он хлопотал об экипажах, о лошадях, созвал своих музыкан­тов и приказал им повторять увертюры из "Калифа баг­дадского" и "Двух слепцов".

- Слушай, жена,- кричал он,- ведь Юлиан Астафьич наш гость, мы его женим; после свадьбы будет у нас бал; смот­ри, не ударь лицом в грязь, прикажи наготовить поболее всякой всячины: пирамид, кремов и разной этакой дряни, а я уж потревожу свой погреб - кутить так кутить!.. О чем ты, Юлиан Астафьич, опять загрустил?

- Знаете ли что?- сказал Юлиан Астафьевич, взяв тихонь­ко Медведева за полу венгерки, и, отведя его к окну, по­вторил вполголоса:- Знаете ли что?

- Ровно, братец, ничего не знаю.

- Не кричите так. Мне кажется, что нам не следует вен­чаться так скоро.

- А почему?

- Да так, видите, мне невозможно.

- Это что значит?- сказал Медведев, прищуривая левый глаз.- Понимаю, какие-нибудь шашни.

- Нет, нет, нет, боже сохрани! Не думайте, чтоб я что-ни­будь такое или этакое - нет!

- Так что ж?

- А вот, видите, я выехал из П-вы налегке, со мной нет приличного платья.

- Вздор, братец! Есть о чем думать! Сегодня же пошлю человека на всю ночь, и завтра к вечеру все здесь будет.

- К чему посылать? Это лишнее беспокойство, лучше я сам съезжу и через неделю-другую явлюсь.

- Пустое, тебя-то не пущу! Эй, кто там? Человек!

- Не делайте шуму и не посылайте, потому что я не знаю хорошенько, отдал ли мой приятель немного переделать мой фрак; сукно отличное, сам платил по 18 р. за аршин, да фасон некрасив; если привезут не переделанный, то еще хуже!..

- Прямо сказать: у тебя нет фрака вовсе; давно бы так и говорил! Не беспокойся: у меня целая дюжина этих дурац­ких фраков, выбирай любой. Да, кажется, у тебя нет ни бе­лья, ни прочего? Полно краснеть, прикажи Петрушке при­готовить, что нужно, из моего гардероба. Не к чему скромничать! Эх, странный народ, эти господа статские!..

III

Милостивый государь, любезнейший друг,

Кузьма Демьянович!

По обстоятельствам, я женился на прекраснейшей деви­це, известной фамилии Фернамбук. Еще в П-ве я пленил сию девицу своим обращением и теперь, мимоездом, окон­чил начатое, а что главнее всего, получил в приданое 300 душ крестьян. Я теперь намерен жить, нимало не беспоко­ясь насчет службы, буду служить по выборам дворянства. Еще есть к вам моя просьба, а именно: вам известно, что я взял, в угодность Катерине Федоровне, билет в собрание на всю зиму и со взносом 25 р. записался в члены; а как я теперь, по дальности расстояния, бывать в собрании не могу, то вспомнил о Григории Михайловиче, который когда-то, кажется, при вас выразился: "Я взял бы зимний билет, да дорог, анафемский; по-нашему, если бы рубликов 15 - куда бы ни шло!" Я, любя Григория Михайловича, решился уступить ему оный билет за 15 р., хотя и понесу убытку 10 р. И еще сделайте одолжение: у меня на квартире остался горшок коровьего масла, подаренный мне Катериною Федоровною; масло очень хорошее, доброго качества и приятного вкуса; его было десять фунтов, мною израсходовано оного масла 2 фунта, следственно, осталось 8; без меня же оно убыть не могло, ибо, уезжая, я запечатал горшок собственною моею вензелевою печатью, а потому возьмите на себя труд, посмотрев предварительно, не нарушена ли печать, взять горшок и приказать вашему Петьке продать заключающееся в нем масло; еще раз повторяю, что масло очень хорошее, чтобы Петька, при продаже, не опростоволосился. Не верьте, паче чаяния, хозяин квартиры моей станет претендовать на масло: он всегда был грубиян. Скажите ему, в случае надобности, что, если б он был почтительнее и не входил ко мне в комнату в колпаке, то я и ему уделил бы что-нибудь из означенного масла. Надеюсь, вы не замедлите выслать деньги за билет, равно и за масло, а прочие мои вещи, как-то: старый фрак, сапожные щетки, две пары ножей с костяными колодочками и проч. сохраните у себя до моего приезда: хочу по зимнему пути побывать в П-ве с женою.

Имею честь быть вашим, милостивый государь, благо-приятелем.

Юлиан Чурбинский

18…7 года, ноября 12 дня.

Деревня Фернамбуковка

P.S. На случай сие письмо затеряется, то я сию же почту пишу и отсылаю другое, точно такого же содержания, к Марку Титовичу, в коем, упоминая о вышепрописанном вам поручении, прошу и его принять участие, в случае ва­шей (чего боже сохрани!) болезни или чего другого. Еще просьба: еще с прошедшего лета я обещал Аннушке,- знае­те, которая мне мыла манишки,- купить золотые сережки. Делать нечего. Из полученных денег за мои вещи возьми­те 80 копеек ассигнациями и купите ей сережки из метал­ла, называемого семилер; этот металл немного дешевле золота, но в носке приятнее и имеет разительный блеск. Я полагаю, последняя порученность вам не без приятности.

IV

Милая моя сестрица,

Анисья Парамоновна!

Наказал меня бог, сестрица, наследством в глупой сторо­не: ни сосен, ни елок, ни людей нету - все чучелы; крестья­не без бород, и бань не строят, и в семик не пляшут, и со­хой не пашут. Один, кажись, был человек из соседей - Мед­ведев, да и тот, как я узнала - змея подколодная. Я писала к тебе, милая, что выдала дочку за Чурбинского: золотой малый, ни в чем не перечит, так нас любит, мне и платок подает, и скамеечку под ноги ставит, да в дела не мешает­ся, говорит: "Имение ваше, и я ваш; делайте что хотите". А мы с дочкой что знаем? Наше дело женское; вот мы и хо­тим ему записать нашу деревню, авось охотнее делом займется. Только зять мой все упрашивает: "Не говорите, дескать, об этом Медведеву".- "А что?" - я спросила. Вот он тут мне всю правду и рассказал: что он совсем не приятель нашему дому, что насмехается над нашим хлебом-солью, говорит, что у нас в кушаньях скверное деревянное масло... Ужасти такие наговорил, что беда! Меня вот так лихорадка взяла, а он говорит: "Сватал меня из своих интересов; и плотину почини, чтоб его жене было хорошо ездить, и то, и другое; да еще обращается со мною, как с каким-нибудь лакеем, все "ты", да "братец", при публике так унижает". Третьего дня обедал у нас окаянный Медведев; я сама нарочно подлила во все кушанья деревянного масла. Что ж? И не ел ничего, надул усы, словно сом-рыба, и сидит. "Что не кушаете, сосед?- я спросила.- Может статься, у нас не умеют готовить?" - "Нет,- говорит он,- что-то голова болит", да и уехал сейчас после обеда. Вот что, моя милая сестрица, а я только и надеялась на одного соседа, а и тот в лес смотрит!.. Я уже советовала своему зятю не позволять наступать себе на ногу. Да, моя милая! Скверная сторона! Скоро петров день, клубника у нас отошла, а была крупная; черешен в саду пропасть, и белых, и красных, и черных, да все скверные ягоды, как сахар сладкие; и вишни поспевают, и шелковицы, а нет ни клюквы, ни брусники, ни черники, ни голубики, ни одной ягоды с кваском, я уже о морошке и не вспоминаю... Сахар у нас дорог, а мед свой; варю варенье больше медовое для поста. Прощай, моя милая сестрица; пришли записку, как делать шипучку, моя где-то затерялась. Прощай, милая сестрица.

Полковница Ф. Фернамбук.

18... года, июня 26 дня.

Деревня Фернамбуковка

V

Светлое июльское солнце взошло уже высоко; был час десятый утра; широкий скошенный луг Юлиана Астафье­вича далеко развернулся светло-зеленою скатертью, ис­пещренною частыми копнами сена, на которых то там, то сям сидели, охорашиваясь, маленькие степные ястреба; на горизонте луга, как оазы, виднелись темно-зеленые кусты тростника: там были небольшие озера; над ними, легким облачком, беспрестанно меняя формы, носилось стадо скворцов, подле озер паслась стреноженная пегая лошадь; с полверсты в сторону человек около сотни крестьян сме­тывали копны сена в одну огромную скирду.

По дороге к озерам ехал какой-то вооруженный экипаж, вроде блаженной памяти испанской армады; рассмотрев хорошенько, можно было узнать в нем широкую, длинную и глубокую брику без верха; на козлах сидели кучер и два человека с ружьями в руках; на запятках тоже два челове­ка с ружьями; из самой внутренности брики торчало пять или шесть голов в картузах, столько же ружейных стволов и четыре собачьи морды. Брика остановилась у озера; из нее выскочил человек в сапогах до пояса, в зеленой куртке и таких же шароварах; через правое плечо у него висела охотничья сумка с сеткою для дичи, через левое, на зеле­ном шнурке,- деревянная черкесская трубка с коротким чубуком. Едва-едва в этом рыцаре изумрудного образа можно было узнать Макара Петровича. За Макаром Петро­вичем выскочил Трезор, далее начали выгружаться прия­тели и егеря Медведева. Всех набралось человек около де­сятка.

- Рекомендую вам, господа, чудесное озеро,- сказал Мед­ведев.- Здесь мы найдем пропасть молодых уток. Ох! жаль, что бекасы еще не хороши. Впрочем, не давать и им спус­ку, коли попадутся.

Приятели молча осматривали ружья.

- За работу, что ли?- продолжал Макар Петрович.- Вы­пьем на дорогу, да и с богом. Петрушка! Дорожную фляжку!

На этот раз приятели оставили ружья и подошли к Мед­ведеву.

Петрушка подал барину плоскую, обшитую красным са­фьяном фляжку. Медведев отвинтил на ней серебряную крышку, которая имела форму и вместимость порядочно­го стаканчика, наполнил этот мудрый сосуд, выпил и передал следующему. Отставной капитан Здрав, с золотою головою, закусил кусочком черного хлеба с солью; другой сосед, русский немец, либен-шнапс, достал на этот случай из своего ягдташа сухую корку голландского сыра, погрыз ее немного и, завернув в бумажку, опять спрятал в карман. Прочие кушали что попалось под руку.

Перекусив, охотники осмотрели ружья, подсыпали на полки свежего пороху, выстроились в ряд и мерными ша­гами вступили в болото; собаки шныряли впереди охотни­ков; несколько пар испуганных уток поднялись с озера и, сопровождаемые выстрелами, сновали над озером. А меж­ду тем, оставив работу, с диким криком и воплями бежала к озеру толпа полупьяных мужиков, вооруженных грабля­ми и вилами. В минуту озеро было окружено.

- Стой,- кричали мужики,- отнимай ружья, представляй в суд - так приказано!

Стрельба остановилась.

- Что вам надобно?- закричал Медведев.

Крестьяне Чурбинского, как ни были пьяны, однако узнали Медведева, и уважение, которое народ искони пи­тает к коренным панским фамилиям, в минуту пробуди­лось. Сняв шапки, стояла толпа, а приказчик Потапович, в синем кафтане, подпоясанный пестрым кушаком, подошел к Медведеву, разгладил длинные усы и, низко кланяясь, сказал:

- Извините, пане, мы вас не узнали; но все-таки, видите, стрелять невозможно... Я в этом не причиною.

- А какой же дьявол?

- Оно, разумеется, вы люди ученые и знаете, что дьявол, когда восхощет, принимает образ человека, ибо хитра си­ла нечистая, но все-таки это не бесплотный дьявол, а наш многопочитаемый барин причиною.

- Убирайся с твоею чепухою, не мешай нам охотиться!

- Да что вам в этом болоте? Такое гадкое, только лягуш­ки водятся... Лучше бы поехали вот версты за три на боло­то генеральши Оглоблиной. Господи, твоя воля, чего там нет!.. Что шаг, то местоположение, всякая дичь кишмя ки­шит.

- Полно врать. Нам и здесь хорошо. Вперед, ребята!

- Нет, ей-богу, нет, пане! Я буду в ответе. Не моя вина, а стрелять все-таки нельзя, не приказано. Говорит барин: "Пусть птица плодится; может быть, я когда-нибудь возь­му ружье, попрошу кого знающего зарядить, да и поеду стрелять на озеро; к тому времени дичь освоится, и заряд не пропадет даром; сразу убью пар десяток",- говорит.

- Кого другого не пускай, а мне, верно, не станет запре­щать твой барин.

- Будь кто другой, а не ваша милость, мы бы его давно спровадили в город, так приказано. Говорит: "Лови, Пота­пович, всех моею рукою, да и в суд, да и в суд, хотя бы мой родитель, говорит, пришел, и того в суд; не его земля, моя земля!"

- Что он, с ума сошел?

- Уповательно это их воля, и я об этом прямо сказать не могу; а если хотите, я пошлю хлопца справиться: верно, ба­рин вам позволит.

Болото было в верстах в двух от дома Чурбинского, а по­тому охотники тут же, в болоте, присели на кочках, в ожи­дании, пока сын приказчика, проворный мальчик, по­скакавший во весь дух на отцовской лошади к барину, привезет милостивый фирман.

Через четверть часа обратно прискакал мальчик, слез с лошади и, утирая рукавом с лица пот и пыль, крестился и кричал:

- Не можно, не можно, пусть я пропаду, если можно.

- Врешь! Ты, верно, не расслышал,- сказал Медведев.

- Как бы то не расслышал? Я приезжаю, а барин стоят в красном халате у амбара, где девки подтачивают пшеницу, и такие веселенькие; вот я и говорю им: "Как зволите при­кажете, у нас стреляют на болоте птицу".- "Зачем же ты приехал?- говорят они.- Ловите их, бездельников, дармо­едов, да и в суд". Я им поклонился да и говорю: "Такой че­ловек, что и ловить нельзя, настоящий пан".- "Губернатор, что ли?" - "Не знаю, может, их и так дразнят, а мы все зо­вем их Медведевым".- "Дурак!- сказал барин, топнув но­гою.- Я такой же пан, как и Медведев, когда не почище его. Скажи, чтобы сейчас убирался вон из болота. А твой отец за чем смотрит? Вот я его, старого осла!"

- Так-таки, так! Я так и думал,- ворчал Потапович.

- И только?- спросил Медведев.

- Нет, еще оборотились к Феске, дочери нашего кузнеца, взяли ее за подбородок да и говорят: "Отчего ты так рас­краснелась, Феодосия?" Я вижу, что это уже не ко мне, взял да и уехал.

Макар Петрович с досады кусал ус.

- Как изволите,- заметил ему, кланяясь, приказчик,- а не угодно ли вам убираться; не моя воля; невинен гвоздь, что лезет в стену, коли его колотят по голове обухом.

Молча вышли из болота Медведев и его спутники. Му­жики значительно переглядывались между собою, не веря сами: как это можно Медведева выгнать из болота?..

По моему мнению, кулик самая бесхарактерная птица; иногда он увидит человека за версту, подымается с места, кружит над болотом, кричит, свистит, будит всю окрестность; иногда запустит в болотную тину свой нос и сидит себе в траве преспокойно, разве толкнешь его под бок, тогда только он схватится, зачастит крыльями, заво­пит, как... ну, как человек, когда затронут его самолюбие.

Петрушка выходил из болота, и вдруг из-под его ног вы­порхнул кулик и с жалобным криком понесся в степь; Пет­рушка выстрелил - и бедная птица, закружась в воздухе, упала перед приказчиком.

- Не дурачиться!- закричал Медведев и подошел к толпе мужиков. В это время приказчик поднял застреленного кулика и, рассматривая его, ворчал: "Экое страдание!.."

- Делать нечего, ребята, скажите вашему пану, что так делать нехорошо; он жалеет для меня перелетной птицы, а я не пожалел ему дать к венцу и свое платье и... может, слыхали!

- Мы сами небезызвестны об этом,- заговорили мужики; но Потапович погрозил пальцем - и все притихло.

- Прощайте, ребята. Вот вам рубль серебра: выпейте по чарке водки; теперь жарко.

- А ваш куличок?- сказал приказчик, подавая Петрушке застреленную птицу.

- Отвезите его, дядюшка, своему барину, пусть он им по­давится.

Охотники уехали, мужики ушли, скворцы улетели, и воз­ле озера опять только осталась стреноженная пегая кобы­ла...

VI

Месяца за два до женитьбы Чурбинского Медведев с же­ною были в гостях у Фернамбуковых. В гостиной стару­ха Фернамбук рассказывала о вчерашнем висте, как она с управителем сделала шлем, а играли четверо: она, ее дочь, управитель и ее сосед, отставной юнкер; как у нее на руках был валет и т. п. Бог с нею, она всегда рассказывает скуч­ные вещи. Молодая Фернамбук показывала Анне Ан­дреевне баночку духов с надписью: "Extrait triple la violette", [1]привезенную будто бы из Парижа, нюхала пробку и, подымая глаза к небу, восторженно шептала: "Ах, какое благовоние! Ах, как, должно быть, хорошо в Па­риже!" Медведев делал по временам странные ужимки, пересиливая зевоту, и посматривал на жену, как бы спра­шивая: не пора ли домой?

В передней было веселее. Петрушка, сидя на длинной зе­леной скамейке, толковал Фильке, лакею в тиковой курт­ке, как цветут орехи и отчего на орехах бывает цвет двух родов.

- Э, Петрушка, надуваешь!- протяжно говорил Филька, нюхая табак из тавлинки.

- Придет весна - посмотри сам.

- Разве посмотрю, а так не поверю, и ты не верь книгам: там, я думаю, все написано такое!..- Филька махнул рукою.

- Им нельзя иначе цвесть.

- Так, конечно, орехи, не бойсь, у тебя спрашивают?

- Не спрашивают; а это оттого...

- Хе-хе-хе! от чего?

- Оттого... послушай, Филька, что это за барышня пере­шла через комнату?

- Вот тебе и грамотный! знает, отчего орехи цветут на двое, коли-то еще цветут, а нашего брата называют ба­рышнею! Это, брат, Машка, горничная нашей барышни.

- Полно, Филька! кто она?

- Я не грамотей, надувать не умею, сказал раз, и правда, не диво, что ты ее первый раз видишь: она шесть лет учи­лась около моря в Аддестах у мамзели убирать головы, знаешь, разными цацками; вот как наша барышня на поре замуж, так и выписали Машку для уборов: вот уже другая неделя, как она приехала, да какая, брат, бойкая, и книги читает по-твоему, и день в день ситцевое платье носит, а на нашего брата и смотреть не хочет; на что приказчик Потапыч - человек и почетный и грамотный, третьего дня подошел к ней и начал заигрывать - она хвать его по ру­кам. "У вас,- говорит,- седина в голове, а не умеете об­ращаться с девушками", засмеялась ему под нос и убежала. "Тю-тю,- сказал Потапыч,- для нее судовой паныч растет! Бросьте ее, хлопцы, вишь какая бучная!.." А мы так и пока­тились по земле от смеха. Вот что, ей-богу!.. Этакая! А сама не больше, как дочь нашего коновала Ивана. О чем ты за­думался?

- Ничего, так; а какая хорошенькая эта Маша!

- Да, нечистый ее не взял; сухопара немного.

Маша была очень хороша: ей было 17 лет. Высокий, стройный рост давал ей какую-то особенную величавость; черные волосы украшены алою махровою маковкою; смуг­лое лицо, оттененное легким румянцем,- признак чистой украинской крови. Длинные, пушистые ресницы, большие голубые глаза, легкая походка, даже самый покрой платья, отличный от здешнего,- все очаровывало Петрушку... При первом взгляде на Машу он затрепетал от удовольствия; какое-то тревожное и вместе приятное чувство запало в грудь его.

Люди много толкуют о сочувствии душ; я мало верю лю­дям, но в этом случае вполовину соглашаюсь.

Когда Петрушка и Филька разговаривали, дюжая дворо­вая девка внесла в переднюю коробку яблок. Минуты че­рез две вышла Маша, подошла к коробке и, не смотря ни на кого, сказала:

- Снеси, Дунька, эти яблоки в девичью, барыня приказа­ла сосчитать их.

- А позвольте узнать, какие это яблоки, кислые или слад­кие?- спросил Петрушка, подойдя к коробке, да и покрас­нел, сам не зная чего.

- Не знаю,- отвечала Маша, посмотрела на Петрушку и сама покраснела еще более Петрушки, взяла из коробки яблоко и начала вертеть его в руках.

- Его можно попробовать,- сказал Петрушка,- вот пре­красный ножик.

Петрушка вынул из кармана складной охотничий нож своего барина и подал его Маше.

Маша разрезала яблоко и отдала половину его, вместе с ножом, Петрушке.

- А какой это удивительный нож!- заметил Петрушка.- Это у нас, в России, в Туле такие великие мастера.

- Да,- отвечала Маша.

- Вот, видите, точно немецкий складной, и как умно все придумано: один большой нож - видите?- один маленький, вот пробцер, огниво, гвоздь - чистить трубку, и уховертка.- Говоря это, Петрушка раскрывал нож и показывал каждую штуку особенно.

- Спрячь-ка, приятель, свой нож,- сказал Филька,- а вы с яблоками проваливайте: застанет старая барыня, что вы едите фрукты, надает вам тумаков и мне, как свидетелю, достанется. Слышь? Идут?

Девушки ушли в боковую дверь; в переднюю вошел Мед­ведев и приказал подавать лошадей.

Так началось знакомство Петрушки с Машею, а если хо­тите - и любовь их.

С этих пор всякий раз, когда приезжал Медведев к Фер­намбуковым, Маша всегда находила какой-нибудь предлог прийти в переднюю. Петрушка, с своей стороны, всегда имел что-нибудь любопытное передать Маше; ма­ло-помалу, они до того познакомились, что Петрушка на­чал привозить Маше из господской библиотеки романы: "Природа и любовь" Лафонтена, "Алексис, или Домик в ле­су" Дюкре-Дюминиля и другие, подобные.

VII

Заметили ли вы, господа, что, пируя на свадьбе, холо­стые люди и девушки бывают как-то особенно настроены. Они откровеннее, мечтательнее, решительнее, разговор­чивее, доверчивее... Право! Музыка ли располагает к этому человеческие сердца, или веселые, счастливые лица но­вобрачных, или яркое освещение - не знаю, но уверяю вас, что мое замечание справедливо.

На свадьбе у Чурбинского пир приходил к концу. Музыка играла мазурку. Юлиан Астафьевич танцевал в первой па­ре с своею супругою, далее Макар Петрович с Еленою Пав­ловною, еще Василий Александрович с Александрою Ива­новною и еще много, много пар. Можете представить, как было весело!

Лакеи и горничные приехавших господ столпились у дверей залы и с изумлением смотрели, как уездный учи­тель математики, приглашенный на свадьбу ради велико­го искусства и знания танцевального дела, изогнув дан­ную ему богом обыкновенную человеческую фигуру в иноземную букву S, отчаянно носился по зале из угла в угол; правою рукою поддерживал он за кончики пальцев огромную даму, а в левой держал за уголок белый носовой платок, который, как флюгер, шумел, кружился, плясал в воздухе и летел за своим господином, точно хвост за коме­тою. Зрелище диковинное и не для одних лакеев.

Маши не было в толпе любопытных зрителей. Петрушка и прежде видел эти танцы, потому он и не тискался вперед; закинул за спину руки и стал почти у самой двери, ведущей в сени. Вдруг ему послышалось, будто за ним отворяется дверь; он взглянул - нет никого; через минуту кто-то дернул его сзади за сюртук: оглянулся - опять ни­кого; немного погодя чья-то нежная ручка робко пожала его руку. В секунду Петрушка был за дверью, в больших темных сенях - ему навстречу какая-то женщина броси­лась на него и обвила жаркими руками.

- Это ты, Маша?

- Я, Петруша!

- Я не верю сам себе - это ты, моя ненаглядная! Что с то­бою? Ты плачешь?

- Грустно мне, Петруша: они пляшут, веселятся, а мне грустно, грустно... так и хочется заплакать... да все хочется говорить с тобою: кажется, все и отляжет от сердца от твоих речей. Как я люблю тебя, Петруша! Смейся надо мною, а я давно хотела тебе сказать это...

Петруша отвечал длинным поцелуем.

- Ах, Петруша, как ты хорош! Я сегодня все на тебя смот­рела, пока начали надо мною смеяться. Дунька такая злая! "Посмотрите,- говорит,- Марья Ивановна и на панов не смотрит, как в танцах прохлаждаются, да все на Петрушку, и глаз с него не спустит". А я себе думаю: Петрушка стоит того, и нарочно хотела на тебя поглядеть, да так стало со­вестно; ушла в девичью и оттуда в щелку все на тебя смот­рела. Ты лучше всех!

- Я давно люблю тебя, да сказать боялся: ты такая бы­страя, кажется, сразу на смех и подымешь.

- Грех тебе говорить это, Петруша, не бойся меня, что я быстрая! Сова тиха, да птиц душит, а ласточка целый день летает да щебечет, только хвалит бога, зла никому не де­лает. Скажи мне еще раз, что ты меня любишь, мне так ве­село слушать... от радости, кажется, не доживу до утра.

- Люблю, люблю, моя радость!.. а я все не верил, что ты меня любишь, хоть Филька и божился...- Вздумаю было те­бе сказать так что-нибудь стороною, да вспомню, как ты насмеялась над приказчиком, и язык онемеет.

- Бог с тобою! То приказчик, седой дурень, а то ты - мой ясочка, с тобой и жить и умереть готова...

- Послушай, завтра же, если хочешь, я скажу своему бари­ну, нас перевенчают - и будем жить счастливо.

- Делай как знаешь, мой голубь сизый.

Тут музыка перестала играть; в сенях раздался звонкий поцелуй. Маша выбежала из сеней в сад, а Петрушка тихо вошел в переднюю.

Дня через два Петрушка сказал Маше, что Макар Петро­вич не соглашается теперь его сватать: скажут, дескать, что нарочно женил Чурбинского, чтобы через него отнять у Фернамбуковых ученую девушку; а ты, говорит, молод, и она молода, потерпите до осени - это менее года; тогда я сам буду сватом; если не согласятся господа ее выдать, я им заплачу, что они захотят.

- Как не согласятся!- отвечала Маша.- Ведь ты сам гово­рил, что у Чурбинского ни кола, ни двора, а твой барин же­нил его на такой богатой невесте; да и на что я им? Нет, не станут противиться, будем ждать да молиться богу.

- Будем,- отвечал Петрушка.- А не скоро придет эта осень!.. Зима, весна, лето... а там уже осень!

VIII

Я очень люблю начало осени, особливо на Украине. То­мительный жар лета сменяется прохладою; природа на­градила труды людей своими дарами: везде довольство, везде веселые лица. Едешь полем: и направо, и налево от дороги длинным строем вытягиваются копны хлеба; в стороне где-нибудь краснеет запоздалая нива гречихи; тя­желые, черные грозди ее, как виноград, клонятся к земле на ветвистых, пурпурных стеблях... Вечереет. Крикливые стада журавлей пируют на полях, вереницы уток шумят над головою... Перед вами вьется в чистом воздухе легкий дымок. Вы подъезжаете к куреню баштанника (так у нас называют стариков, которые смотрят над бахчею); стари­чок разложил огонь перед своим шалашом и варит к ужи­ну кашу. Пламя с треском обхватывает ветви степного ра­китника, голубоватый дым тонкою струйкою вьется квер­ху и исчезает в воздухе; против старика сидит его внук, ре­бенок лет десяти; он разбил арбуз, чуть не в себя ростом, рвет руками его сочное, алое, сахаристое мясо, ест и хохо­чет от удовольствия; за шалашом лежит косматая серая собака и весьма пристально рассматривает летающего ве­чернего жука; далее куча арбузов и дынь... И эта тихая кар­тина облита ярким золотом заходящего солнца. По дороге вы обгоняете возы, нагруженные тяжелыми снопами; в деревне из-за хат выглядывают золотые стоги, как залог благоденствия многих людей; в садах целые семейства со­бирают яблоки, груши и бергамоты; на вас веет благоуха­ние душистых плодов; вы слышите в саду хохот и песни девушек... хороша, богата природа! Невольно снимешь шапку и от души перекрестишься! Стоит ли человек пре­красных даров божьих?

Кроме того, осень - время свадеб; поселяне, кончив убор­ку хлеба, хотят отдохнуть, повеселиться. А где же лучше попировать, как не на свадьбе? Старосты, перевязанные через плечо поясами, начинают ходить по улицам. Не одна пара черных девичьих глаз высматривает их, жданных го­стей; не одна роскошная, полная грудь дрожит от страха и сомнения: "любый" или "нелюб" шлет к ней сватов?..

Август приближался к концу. В селении Медведева из улицы в улицу ходили толпы свадебных гостей, с музы­кою, с песнями, с красными знаменами...

Петрушка загрустил... От рокового дня охоты на озерах Чурбинского он раза два видел Машу в церкви; но Маша так печально говорила ему: "Чует мое сердце, что не бы­вать нам счастливыми - наш барин готов съесть вашего барина, не отдаст он меня за тебя". Петрушка утешал ее, как мог, но в душе и сам чего-то боялся. Он даже боялся напомнить барину об его обещании, грустил, скучал и слег в постель.

Медведев, узнав о причине болезни Петрушки, написал к Чурбинскому письмо, предлагая за Машу тысячу рублей или более, если Юлиан Астафьевич будет согласен, и в от­вет получил на лоскутке бумаги четыре слова: "Ничего не хочу, не бывать этому".

Оправился от болезни Петрушка или нет, бог его знает, только он встал с постели, взял ружье и пошел на охоту; подошел к реке и побрел тихими шагами берегом прямо к деревне Чурбинского.

Утреннее солнце светило ярко, стада дичи, подымаясь с реки, кружили над головою Петрушки - он ничего не ви­дел, ничего не слышал. Вот и деревня Чурбинского, вот и роща над рекою; по реке плавает большое стадо свойских уток; на берегу, под кустом, сидит босоногая девка в лохмотьях. Петрушка смотрит и не видит - идет далее.

- Петрушка!- закричал кто-то позади его. Бедняк вдруг очнулся, будто тяжелый сон слетел с глаз его. "Кажется, голос Маши",- подумал он и начал осматриваться. Девка в лохмотьях стояла перед ним - это была Маша.

Ружье выпало из рук Петрушки.

- Ты ли это?- прошептал он.

- Я, мой милый, ненаглядный,- отвечала Маша, обнимая его,- а ты и не узнал меня... Неужели платье так перемени­ло меня?.. А я все та же, так же люблю тебя; чем они злее, тем больше я люблю тебя, пусть они... бог с ними... Ты был болен, мой голубчик; я все слышала, а меня и болезнь не берет...- Рыдания заглушили голос Маши.

- Успокойся, моя рыбка... Сядем, да расскажи мне, что у вас такое делается и отчего ты такая простоволосая?..

- Ох, много я вынесла! Была бы я давно рыбою, броси­лась бы в самую быстрину, если б не хотела хоть еще раз увидеть тебя...

Маша обняла Петрушку, склонилась головою к нему на грудь и тихо плакала.

- Бог с тобою, моя горлица, успокойся: все будет хорошо...

Маша покачала головою.

- Садись вот здесь,- продолжал Петрушка,- здесь будет покойнее... Господи! Ты босая!.. Теперь холодна осенняя роса, холоден мокрый речной песок... возьми мою шапку, положи в нее свои ножки, пусть отогреются...

- И вспомнить страшно, как рассердился барин, получа письмо от твоего барина. Это, говорит, насмешка; меня обидели и еще сватают мою девушку за урода, который публично желал мне подавиться куликом. Кричал, кричал, ругался, а после и говорит: "Да у меня для Марьи есть же­них получше этого сорванца, я ее сделаю счастливою, по­звать ко мне Машу!" Я пришла ни живая ни мертвая. "По­слушай, Маша,- сказал барин,- я давно хочу наградить тебя за службу и составить тебе партию. Потапович, наш при­казчик, очень желает на тебе жениться; я, с своей стороны, согласен... Что же ты молчишь?" - "Помилуйте, барин,- ска­зала я,- у приказчика дети от первой жены старее меня; мне Потапыч годен в отцы, а не в мужья".- "Дура!.. а богатство его разве ничего не значит?" - "Богатство пусть останется при нем, мне ничего не нужно!.." - "Ого-го, сударыня, так вам прикажете выписать жениха из губернского города?.." - "Будьте милостивы,- сказала я и бросилась ему в ноги,- не разлучайте меня с Петрушкою, или за ним, или ни за кем не буду замужем..." Как он толкнет меня ногою!.. прямо в лицо! как закричит... Я и света невзвидела... "Так и ты заодно с моими врагами! Они и тебя, знать, подкупили на мою обиду. Вот я тебе сам отыщу жениха, а до времени... Гей! Потапович! сейчас с нее долой панское платье да в черную работу". Обрадовался Потапович этому приказанию. "Помните, Марья Ивановна,- сказал он мне,- вы говорили, что я не умею обходиться с девушками - вот увидим. Пока отправляйтесь варить для работников галушки, да поворачивайтесь проворнее! я человек сердитый, знаете, от старости: берегитесь, отеческое наказание у меня в руках", и он, улыбаясь, посмотрел на свою длинную палку. Трое суток варила я галушки, носила воду тяжелыми ведрами, мыла чугунную посуду... От непривычки работа валилась из рук моих, сердитый Потапович за всякую безделицу без милосердия меня наказывал... Вчера я нечаянно опрокинула огромный горшок кипятку и - вот видишь - совсем обварила себе левую руку... Меня все-таки наказали и до выздоровления заставили пасти господских уток...

- Бедная моя Маша!- шептал Петрушка, целуя ее боль­ную руку.

- Еще не все... сегодня... когда я гнала сюда уток, повстре­чался мне Потапович и говорит: "Я стар, Марья Ивановна, и глуп, и непригож, и не гожусь вам в мужья, а все-таки люблю вас, отыскал вам жениха, и барин приказал завтра вечером перевенчать вас... знаете Фомку-дурачка, что пасет господских свиней; правда, он не пересчитает на руках пальцев, зато человек молодой; готовьтесь к венцу".

- Да он пугал тебя,- сказал Петрушка.

- Ох, нет! Еще вчера барин приказал выстричь и вымыть Фомку и дать ему новую рубашку... Весь двор удивлялся, за что такая милость к этому дураку... А теперь я знаю... я не переживу своего несчастия!..

- Нет, Маша! Нет, быть не может, чтобы эти ясные очи, черные косы, белая грудь, это сердце, такое доброе, кото­рое так меня любит... чтоб все это досталось неумытому дураку... он - это животное, станет ласкать тебя, станет це­ловать тебя... нет, Маша, этого быть не может!..

- А будет!..- едва слышно сказала Маша.

Молчание.

- Послушай,- говорила Маша,- ты любишь меня, и я лю­блю тебя более всего на свете; нам еще можно спастись, нас никто не разлучит... послушай меня...

И, притянув себе на грудь Петрушку, она что-то стала шептать ему.

Петрушка пришел домой веселее, спокойнее; необыкно­венная радость блистала в глазах его.

- Тебе лучше, Петрушка?- спросил Медведев.

- Лучше, барин, я совсем здоров.

На другой день рано поутру, чуть стало солнышко пока­зываться из-за леса, Петрушка, с охотничьею сумкой за плечами, с ружьем в руках, был уже в роще Чурбинского на берегу реки; немного погодя пришла Маша. На ней была белая, шитая шелком рубаха, завязанная красною лентою; косы лежали на голове черным венком и между ними бли­стали осенние белые астры...

- Хороша твоя невеста?- сказала Маша, подходя к Пет­рушке.

Петрушка бросился целовать ее.

- Погоди, Петрушка, не целуй меня: станем молиться бо­гу, чтоб он не разлучал нас и в будущей жизни...

Они упали на колени и тихо молились; в речном трост­нике пела пеночка... Солнце величественно выходило на небо. Село начинало пробуждаться.

Помолясь, Петрушка подошел к Маше, обнял ее, и уста их слились долгим поцелуем.

- Слышишь,- говорила Маша,- они просыпаются, они придут сюда - и все пропало! Поспешим, моя радость: там нас не разлучат. До свидания!..

Она стала на колени и распахнула рубашку на полной груди своей.

- Смотри же, мой милый, стреляй прямо в сердце, вот оно, вот бьется, стреляй сюда, а как я умру, и сам за мною скорее: без тебя мне будет скучно и минуту... Ах, как весе­ло умереть от твоей руки!..

Петрушка поднял ружье и прицелился.

- Что же ты ждешь? Я душою чую, что идут сюда - и отда­дут меня Фомке!..

Выстрел раздался - и Маша упала на траву... "Приходи ко мне скорее..." были последние слова ее... Алая кровь теп­лым ключом била из ее раны; светлые глаза подернулись смертным туманом.

Петрушка торопливо начал заряжать ружье, а между тем в роще раздавались голоса: "Кто смеет стрелять! Лови, ло­ви, да и в суд, кто б ни был, моею рукою... Барская земля!" - и Потапыч с тремя десятниками бежал к Петрушке.

Вот они уже близко. Петрушка спешит прибить заряд, взводит курок, упирается дулом ружья в грудь и, пере­гнувшись вперед, спускает курок: щелк!.. не выстрелило: Петрушка второпях забыл насыпать на полку пороху.

Десятники схватили Петрушку.

- И умереть не дадут!- проворчал Петрушка.- Прощай, Маша! Я сдержу слово: скоро увидимся!..

IX

Был осенний вечер. В гостиной Медведева, по-старому, на круглом столе кипел самовар и горели две свечки в тя­желых подсвечниках; на диване, у стола, Анна Андреевна разливала чай, в кресле сидел Медведев, только не было Трезора, а перед хозяином сидел сосед с большим круглым лицом, да у двери, вместо Петрушки, стоял дюжий черно­мазый лакей.

- Прескверная погода!- говорил, сморкаясь, сосед.- Давно ли было тепло, и вдруг стало холодно! Кажется, и не пора бы: еще половина сентября!

- Будто очень холодно?- спросила Анна Андреевна.

- Нет, оно не холодно, а дождик идет, такой, знаете, ехид­ный, так всего и измочит, кажется, и небольшой, а пронзи­тельный.

- Так вы так бы и говорили,- перебил Макар Петрович.

- Нельзя же иначе выразиться, когда хочется с дороги пуншу!

- Ну, то-то! Ох, Евграф Пантелеймонович, все еще не­спроста говорите, все смекай его да смекай, куда что сказа­но! Откуда же вас бог несет?

- Из нашего уездного города.

- Что там новенького?

- Новенького? Гм! особенного ничего. Разве что ваш Пет­рушка вчера умер.

- Царство ему небесное!- в один голос сказали, перекре­стясь, и Медведев и его супруга.

- Да, умер, и, знаете, очень странно; со дня вступления в тюрьму он все худел, таял, как свечка; послали и доктора - не признается: "Я,- говорит,- совершенно здоров", а все чахнет, все день ото дня хуже, да вчера и умер!.. Что ж бы вы думали? Весь хлеб, что ему давали, нашли у него под постелью; ничего не ел и умер с голода!.. Впрочем, тут вы много виноваты: зачем было давать ему читать книги?!! Сам бы не выдумал такой штуки! Прочитал где-нибудь и - баста!..

Медведев молча встал и начал скорыми шагами ходить по комнате.

- А вы зачем ездили в город?- спросила Анна Андреевна.

- Избирать судью на место умершего в прошлом месяце нашего почтеннейшего Цвиринковского.

- И выбрали?

- Общим голосом Юлиана Астафьевича.

[1] - "Тройной экстракт фиалки" (название духов).

СТОРІНКА АВТОРА