Томас Бернхард. Простая сложная
В. Седельник
Две последние пьесы — «Простая сложная» и «Елизавета Вторая», — как обычно, легко узнаются по почерку, они похожи друг на друга и на все предыдущие драматические сочинения писателя, ибо построены, так сказать, по типовому проекту. Герои бернхардовских пьес — это всегда недовольные собой и всем миром люди, неудачники, эгоцентрики и ипохондрики, подошедшие в своем хроническом раздражении к роковой грани, за которой начинается безумие. Их буквально распирает от ненависти ко всему на свете, и они как бы проходят курс лечения ненавистью, изливая ее на окружающих. Этот нелепый, абсурдный мир достоин только ненависти, именно она, считает драматург, способна стать соединительным звеном между жизнью и искусством.
Бернхард не стремится создать сценическое напряжение с помощью испытанных средств — острого сюжета, динамичного действия, запоминающихся характеров. Зато он непревзойденный мастер создавать напряжение невыносимой скуки. В его пьесах никогда ничего не происходит, все «действие» выливается в бесконечные монологи разучившихся слушать и понимать бернхардовских монстров.
Таков и герой пьесы «Простая сложная». 82-летний мизантроп добровольно оборвал все связи с миром. Уже двенадцать лет он не получает писем, не общается с людьми, отключил телефон, не читает газет. Правда, совсем обойтись без живой души он не может: дважды в неделю девятилетняя девочка приносит ему молоко. Он рассказывает ей о своей жизни, старается объяснить ее сложности — «все кажется простым, а на самом деле все очень сложно» (отсюда и название: «простая сложная» жизнь), — лицедействует и притворяется, чтобы оттянуть ее уход, а когда девочка уходит, выливает молоко в раковину.
Старик когда-то учился в лучших университетах Европы, считал своим призванием театр, был актером, судя по всему, плохим, но слишком много думал о своем ремесле, слишком сильно его ненавидел и поэтому однажды «сломался» в роли шекспировского Ричарда III: с того места, где король надевает на голову корону, игра дальше не пошла, и бедолаге актеру пришлось навсегда оставить сцену. Правда, мэрия города Дуйсбурга, где он в последний раз играл эту роль, подарила ему в день рождения корону из театрального реквизита, и теперь он время от времени примеряет ее, исходя ненавистью к театру, к писателям, к культуре, к своим родителям. Он ненавидит людей, и простых и сложных, ненавидит книги, науку, ненавидит Шопенгауэра, которого читает, ненавидит Декарта и Вольтера, которых не читает. И при этом все время полемизирует с кем-то неназванным, кто считает его выжившим из ума стариком, кто требует от него участия к другим, любви к ближнему. Он не понимает, зачем все это нужно:
Все зависит от того на что мы решились но на что бы мы ни решились все не то, не то.
Он, осколок вымирающего рода, давно остался один на белом свете:
Вымерли все без исключения сначала сестры вслед за ними брат остались только мыши...
Дедушка бабушка отец мать за ними сестры и брат умерли друг за другом Выжил только я гений дегустатор духа а не идиот
Произнося свои бесконечные монологи (и в промежутках между ними), старик пытается что-то делать (вбивает гвоздь в подлокотник кресла, жует хлеб с сыром и т. п.), но больше прикидывает, как ему сделать то или это — например, заняться травлей мышей, которых он давно наделил кличками: адмирал Нельсон, адмирал Дёниц, фельдмаршал Кессельринг, просто Франц Иосиф; собирается побелить квартиру, но тут же отказывается от этой затеи — все равно зрение не позволяет увидеть щели и трещины на стенах и потолке; задумывает проявить великодушие и в следующий приход девочки подарить ей красивую монету... Пьеса, разбитая на три сцены («Утром», «Днем», «Вечером»), заканчивается печальным монологом о безысходности существования и ничтожестве человека.
Из трех сцен состоит и «не комедия» (по определению автора) «Елизавета Вторая». Действие в ней происходит в богатом венском салоне соответственно рано утром, в половине десятого и в полдень. Действующих (точнее, «бездействующих») лиц здесь значительно больше. Пространным монологам крупного промышленника Рудольфа Герренштайна, хозяина салона, внимают его слуга Рихард, домохозяйка фройляйн Цаллингер, сосед доктор Гуггенхайм, племянник Виктор, графиня Гуденус. Кроме того, на сцене в разное время появляются другие персонажи — служанки, многочисленные представители венской знати, приглашенные с согласия Герренштайна его племянником, чтобы с балкона дома, расположенного на центральной улице, понаблюдать за приездом в австрийскую столицу английской королевы Елизаветы Второй.
Но главная роль все же отведена Герренштайну. Ему 87 лет, это типичный бернхардовский антигерой — развалина, брюзга, человеконенавистник. Вместо ног и зубов у него протезы, он плохо видит и слышит, страдает одышкой, с трудом передвигается в кресле-коляске. Вся первая сцена — беспрерывная жалоба-обвинение единственному слушателю — слуге Рихарду. Лейтмотивные слова Герренштайна — ненависть и отвращение. Он ворчит, кляузничает, исходит желчью, задыхается от слепой ненависти ко всем — от племянника («отвратительный человек», «в сущности, я его всегда ненавидел») до «бесстыдных» венцев («ненавижу Вену и венцев») и знаменитых Оперного и Бургтеатра. Даже венская Рингштрассе, по которой должна проехать английская королева, в его глазах «одна из самых отвратительных улиц мира». По словам Герренштайна, «весь мир пропитан глупостью, весь мир изуродован» и не стоит того, чтобы обращать на него внимание. Зато Герренштайн любит наблюдать за больными и увечными — он испытывает истинное наслаждение при виде их страданий. Себя самого он называет «энтузиастом похоронных процессий» и признается, что ему «к лицу только траурный костюм».
Во второй сцене Герренштайн обсуждает со слугой вопрос, куда на следующий день ехать отдыхать, подозревает Рихарда в симпатиях к нацистам и отказывается ехать в деревню: «Венцев еще можно терпеть, но деревенские — невыносимы». Он без конца капризничает, противоречит себе, видит всюду только притворство, ложь, алчность, низкие помыслы («всюду грязь, я вижу только грязь»). Он то признается Рихарду в душевной привязанности («вы мне не нужны, но я должен знать, что вы рядом»), то наговаривает на него доктору Гуггенхайму, обвиняя во всех смертных грехах. При этом он не забывает принимать лекарства, напоминает слуге, что пришла пора съесть банан (эта ежедневная процедура подается как симптом старческого маразма), наконец, пытается завести напольные часы, хотя ему, безногому, это очень трудно сделать.
К полудню начинают собираться гости, к которым Герренштайн испытывает все ту же ненависть и презрение. Ликование толпы на улице возвещает о появлении королевы, гости (они, по требованию драматурга, должны быть одеты в черное) торопятся на балкон, вслед за ними выходит и любопытная домохозяйка, балкон, не выдержав тяжести, обрушивается, и все падают с четвертого этажа на мостовую. В финальной сцене в салоне остаются только Герренштайн и его слуга: под завывание санитарных машин они спокойно констатируют, что после падения с такой высоты вряд ли кто остался в живых.
Это действительно «не комедия», комического в случившемся мало, но это и не трагедия, потому что погибшие лишь мимолетно прошли перед читателем (зрителем) и не успели сложиться в осязаемые образы. Главные персонажи бернхардовской драматургии — тиран-монологист и его не смеющая прекословить жертва — остались невредимыми, чтобы в новом обличье вынырнуть в очередном гротескном фарсе плодовитого австрийца.
Л-ра: Современная художественная литература за рубежом. – 1989. – № 2. – С. 9-11.
Произведения
Критика
