Мир, сотворённый писателем
Николай Шундик
Да, автор романа-эпопеи «Сотворение мира» Виталий Александрович Закруткин сотворил свой особый мир, и в этот мир входит все его богатейшее творчество. Вспомним «Кавказские записки», с которых начиналось сотворение закруткинского мира. Каждая строка здесь выковывалась в горниле его воспламенившейся души художника и воина, здесь все пропитано соленым потом, а порой и собственной кровью блистательного личного опыта, блистательного своей воинской честью, глубокой думой сына российского, гражданской страстью, природным умом, к тому же еще и отшлифованным высокой образованностью, мудростью человека из народа; наконец, еще и тем этот опыт оказался блистательным, что в нем отразился высочайший патриотизм, патриотизм, в котором выделяет себя энергия неистребимых убеждений, именуемых верой.
Я познакомился с Виталием Закруткиным в 1950 году в Москве, на объединенном пленуме творческих организаций. Одетый в гимнастерку, Виталий Александрович выглядел офицером-отставником, только-только что снявшим погоны. Изящный, с великолепной выправкой, веселый и остроумный, он сразу же привлекал к себе внимание там, где появлялся, он притягивал к себе людей каким-то своим магнитным полем; все, кто его окружал, знали, что от него можно ждать особых новостей из глубинки, можно ожидать оригинальных суждений о жизни. И были его суждения свежи, как ветер донских степей, в них чувствовалась правда жизни, глубина обобщений, бесстрашье анализа ошибок, железная логика прогнозов, порой очень тревожных.
У Виталия Закруткина было много друзей в Москве среди писателей, артистов, ученых. Иногда он приглашал и меня посетить вместе с ним тот или иной московский дом. И сменялись в таких домах размышления гостя о жизни его казачьей песней. Часто он сам себе аккомпанировал, садясь за пианино. А то вдруг, прервав пение, начинал читать стихи, а помнил он их превеликое множество. Мог он, например, прочесть стихи Гумилева или на чистейшем украинском языке стихи Сосюры. Артисты жадно всматривались в гостя, чувствуя в нем личность колоритную, яркую. Ученые, изумленные эрудицией гостя, глубиной наблюдений, старались впитать его такую порой неожиданную, многое объясняющую мысль, которая, вероятно, помогала им разгадывать их мучительные загадки.
Бывал я несколько раз в гостях у Виталия Александровича в станице Кочетовской. Его дом, у самого Дона, внушал мне ощущение какого-то и мне родного гнезда, будто бывал я в нем еще в детстве. И, видимо, потому возникло это ощущение, что здесь все было пронизано солнечными нитями окружающей тебя природы. Казалось, что сам батюшка Дон заглядывал в приветливые, задумчивые окна закруткинского дома, ветры, настоянные на травах, на злаках, на подсолнухах, врывались в эти окна, шумели в кронах яблонь, вишен, груш прекрасного, заботливо ухоженного сада. В доме этом, в усадьбе ощутимо чувствовался дух казачьих народных традиций, дом этот вписывался и в исторический контекст, я это особенно улавливал, когда разглядывал старинные книги на стеллажах, старинное оружие, развешанное на стенах. Крестьянин и интеллигент слились в один выразительный образ в этом доме, на этой усадьбе, здесь было как-то особенно просторно и вольготно твоей душе.
У дома Виталия Закруткина стоит высокий столб, его венчает фигурка донского казака, у которого в каждой руке по сабле. И не знает ни минуты покоя этот казак, размахивает саблями, поворачивается по воле ветра с какой-то удивительной удалью в разные стороны и все что-то высматривает в бескрайней дали донских степей, и мнится, что он озабочен одной-единственной мыслью: сберечь этот благословенный дом и его обитателей от возможного зла или, наоборот, просигналить о том, что ждет этот дом добрая новость, ну, допустим, новость о том, что уже совсем где-то близко желанный гость...
Меня поражали агрономические познания Виталия Закруткина, он прекрасно разбирался в виноградарстве, в проблемах зернового хозяйства, в садоводстве. Свой сад Виталий Александрович закладывал далеко не любительски, он знал биографию каждого дерева, знал, кто были предки у той или иной яблони, груши. Есть там яблоня, предки которой появились где-то в Канаде, все это было известно Виталию Александровичу, к каждому дереву он имел свое отношение, умел общаться с ними, как с людьми, как с членами своего семейства.
Частыми гостями у Виталия Александровича были станичники. Приходили они к нему не только затем, чтобы он похлопотал за них в том или ином случае, что часто бывало, но и затем, чтобы выразить ему глубокое почтение, а то и разрешить какой-нибудь мучительный вопрос, обмозговать его со всех сторон и тем самым обрести если не спокойствие, то облегчение.
Последний раз я встречался с Виталием Александровичем в станице Кочетовской, на юбилейном вечере, посвященном его славному семидесятипятилетию, Проходил вечер в Доме культуры станицы Кочетовской. Сколько было здесь народу! И по тому, как светились лица у людей, как были станичники одеты, я догадывался, что для них чествование Виталия Александровича Закруткина — истинный праздник. Здесь было много пожилых людей, но не меньше и молодежи, даже детишек. Я всматривался в их лица, и мне казалось, что стены Дома культуры раздвигаются в сотворенном мире Закруткина до пределов, которые далеко выходят даже за рубежи нашего Отечества, куда занесло, к примеру, по воле судеб героев романа «Сотворение мира», и где-то там, вдали, я вижу одного из главных героев этого замечательного произведения — Максима Селищева. И мне казалось, что я чувствую его тяжелый неподвижный взгляд, в котором так много страдания, горького недоумения, раскаяния. А рядом с ним десятки, сотни тех казаков, которых Максим Селищев, увы, направлял по ложному пути. И вел тот путь, полный лишений, кровавых драм, на далекую-далекую чужбину.
Я уже говорил, что слышал не однажды, как поет казачьи песни Виталий Александрович, среди которых звучала и вот эта, за сердце берущая: «Уехал казак на чужбину далеку...» И всегда в такую минуту душевного волнения голубые глаза Виталия Александровича наливались невыносимой тоской, в ней, в этой тоске, чувство трагизма тех, кто потерял самое дорогое — отчизну. Все дело в том, что герои Виталия Закруткина, прежде чем поселиться на страницах его произведений, поселялись в его душе и уже никогда ее не покидали.
Когда мне была оказана честь произнести слово во славу юбиляра, я сказал о том, что не знаю, в каком ряду сидит сейчас в этом зале Матерь Человеческая по имени Мария, но мне представляется, что она сидит в каждом ряду, где есть хоть одна пожилая женщина благословенной станицы Кочетовской. Я обращался к присутствующим в зале, дескать, вас, дорогие матери наши, сестры наши, дочери наши, здесь так много: видно, дорог вам человек, который написал Матерь Человеческую с таким проникновением в ее прекрасную душу, способную творить добро воистину библейского величия. Именно среди вас он увидел Марию и запечатлел ваш, именно ваш материнский подвиг. И того человека вижу, которого, как свидетельствует автор рассказа «Подсолнух», все называли Отцом. Да, в каждом ряду его вижу, где есть хоть один мужчина преклонных лет. А вас тут, уважаемые станичники, тоже много. И кто же из вас не бросал в землю зерно или семечко подсолнуха, кто не растил его с таким же сердечным волнением, с таким же упорством, и надеждой, и верой в вечную жизнь, как это делает главный герой рассказа «Подсолнух». Среди вас, извечные, славные пахари, увидел Виталий Александрович этого человека и написал о нем такое, что звучит как прекрасная притча.
В манере гражданского поведения Виталия Закруткина было заложено очень много такого, что стало совестью, радостью, гордостью для пахарей, учителей, врачей, работников немалой округи благословенной, донской земли. Гражданский вес Виталия Закруткина — завидный вес. Здесь уместно сказать об удивительной плотности его душевного ядра, излучавшего энергию высокой нравственности, гражданского бесстрашия, верности народным заветам, идеологической, политической принципиальности и бескомпромиссности.
«Приходилось ли вам видеть, как плачут деревья?» — спрашивал в одном из своих прекрасных очерков «Слово о бессловесном» Виталий Закруткин. И потом рассказывал, что же все-таки происходит, когда плачут деревья. И это уже настойчивое, взволнованное постижение некоторых горьких истин, постижение с помощью анализа положения дел в их доскональнейшей конкретике.
С какой болью и с каким суровым предостережением не предаваться равнодушию говорил Виталий Закруткин о беде, нависшей над одним из островов на реке Дон, где росли редкостной красоты вербы. Это вот здесь и увидел он, как плачут деревья. Я до сих пор явственно слышу голос его в защиту реки Миус, в защиту рыб, птиц, и не просто вообще птиц, а, допустим, в защиту зеленого и пестрого дятла, с указаниями конкретного места его обитания и с убедительным доказательством: кто виноват в гибели этих птиц, с доказательством, которое обретает степень воистину нравственного суда, суда не только от собственного имени, а прежде всего от имени народа.
Для Виталия Закруткина была невыносимой позиция, при которой писатель, журналист в отвратительном своем благодушии и прекраснодушии лишь способен, что называется, махать после драки кулаками. Такой, по его мнению, в сущности, паразитирует на трепетной сути острейших проблем, будучи способным лишь в той или иной мерой казенного оптимизма проиллюстрировать итог преодоленного волей народа. Нет, для Виталия Закруткина было важно личное участие в решении насущных проблем, и это еще не все, для него было важно к тому же еще и предвосхищение проблем.
Умение постигать общегосударственное в местном, ограниченном, допустим, определенным, донским районом, выводило Виталия Закруткина далеко за черту областного. Виталий Закруткин — гордость всей нашей литературы и культуры. Надо было видеть, что происходило в Москве на наших писательских пленумах, съездах, когда на трибуну выходил Виталий Закруткин. Те, кто предпочитал больше времени проводить в кулуарах, ломились в дверь, опять в зал, потому что знали: говорить будет Виталий Закруткин. Это значит — будет выстраданная проблематика, будет истинное дыхание жизни, будет бесстрашный взгляд в лицо даже самой суровой правде, будет мышление, а не упражнение в бесплодной риторике.
Мир, сотворенный Закруткиным, дорог для нас еще и тем, что в нем, в этом реальном мире, очень важное место занимала дружба Виталия Александровича с величайшим писателем современности Михаилом Александровичем Шолоховым. В дружбе этой, где огромную роль играло их глубокое единомыслие, много такого, что обретает для нас степень нашей общей нравственной ценности.
Звучит в моей памяти до сих пор казачья песня, которую так удивительно слаженно пели Виталий Александрович и его супруга, его верная подруга и помощница, Наталья Васильевна. В песне рассказывается, как провожает казачка на войну казака. И сколько же печали, нежности, клятвы на верность в той песне. И трудно теперь мне представить, что не звучит уже песня эта в два таких искренних, таких теплых голоса в доме, в окна которого смотрится сам батюшка Дон. И теперь представляется, что с печалью всматривается батюшка Дон в эти окна. Хотя, конечно, приходит мысль и о вечном, непреходящем, когда возникает в твоем воображении эта картина, и видится в такую минуту в очах батюшки Дона мудрость вечности, голубой пламень неистребимости того, что таит в себе добро.
А казак, тот лихой казак с двумя саблями в руках на высоком столбе, все так же всматривается в донские просторы, неутомимо поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, бдительно охраняет вечный покой незабвенного Виталия Александровича Закруткина, похороненного здесь же, у этого известного на всем Дону дома... Многим довелось видеть эту большую толстую книгу-тетрадь в кожаном переплете в руках Виталия Александровича Закруткина. Он доставал ее из полевой сумки, которая висела на стене справа от его письменного стола, бережно оглаживал рукой, говорил:
— Вот фронтовой друг, с которым мы всегда неразлучны...
История этой тетради необычна. Провожая в октябре 1941 года Виталия Александровича на фронт, друзья вручили ему самодельную книгу с тысячью белых, чистых страниц и наказали привезти с войны заполненной от начала до конца. В качестве обложки был использован толстый кожаный переплет, который кто-то из друзей-журналистов подобрал накануне на улице горящего Ростова — бомба попала в университетскую библиотеку, и люди, спасая книги от огня, выбрасывали их из окон.
Так случилось, что найденный переплет принадлежал одному из томов «Римской истории» Ролленя...
Со своей книгой Закруткин прошел все четыре года войны от Дона до Берлина. И с каждым днем появлялись все новые и новые записи на ее страницах — описания и схемы боев, копии фронтовых донесений, стихи, конспекты прочитанных книг о войне, портреты людей, рассказы об их судьбах. Отсюда, из этой фронтовой тетради, берут начало известные произведения писателя: «Кавказские записки», «Дорогами большой войны», военные главы романа «Сотворение мира», повести «На Золотых песках». Но, по признанию самого В. А. Закруткина, «лишь малая часть дневника была опубликована».
Л-ра: Дон. – 1988. – № 3. – С. 146-149.
Критика
