Божена Немцова. Дом в предгорье
(Отрывок)
Был канун Яна Крестителя.
После нескольких дней изнурительного зноя вечером разразилась сильная гроза с ливнем. В доме Медведей в небольшой деревне у подножия Дюмбьера, самой высокой горы в Зволенских лесах, собирались ужинать, но загремел гром, и стало не до ужина.
Бабушка завесила окно белым платком, а чтобы гроза обошла дом, в пылающий огонь очага бросила три освященных сережки с вербы. На протяжении всей грозы хозяин и работники молились, и лишь когда поутихло и гром перестал греметь, старуха с дочерьми вышла из дома, чтобы посмотреть, готов ли на кухне запоздавший ужин. Пока накрывали на стол, старик хозяин отправился взглянуть, прояснилось небо или все еще затянуто тучами. Темень стояла хоть глаз коли, дождь лил как из ведра.
— Ну, тот, кого эта гроза застигла под открытым небом, долго будет ее помнить! — сказал хозяин, возвращаясь в сени, освещенные светом пламени открытого очага летней кухни, возле которого хлопотали женщины.
Неожиданно со двора донесся собачий лай.
— Что это пес залаял? Волка чует или недоброго человека? — произнес хозяин, шагнул в открытую дверь и стал всматриваться в ночную тьму.
Вскоре он услышал шаги, но идущего увидел, лишь когда тот подошел к самому порогу. Это был молодой человек в дорожном костюме, с рюкзаком за плечами и с окованным посохом, которым он отгонял кидавшегося на него пса, сопровождавшего путника до самого порога и отбежавшего только после окрика хозяина.
— Дай вам бог счастья, хозяин! — поздоровался пришелец, входя в сени и снимая шляпу, набухшую от дождя и похожую на гриб.
— И вам дай бог, — ответил тот и, приподняв низкую, обшитую белой овчиной шапку, с любопытством взглянул на путника и спросил: — Кто вы?
— Я странствую, в здешних местах никого не знаю. Ночь и гроза застигли меня врасплох, в темноте сбился с пути. Явите милость, не откажите в ночлеге и куске хлеба, — попросил путник приятным голосом.
— С удовольствием, проходите же! В чужих местах заблудиться легко, да еще в такую непогоду, — сказал хозяин, гостеприимно открывая перед незнакомцем дверь.
— А ну, дети, быстро готовьте галушки, яичницу, несите что есть вкусного, надо гостя как следует накормить.
— Студент небось какой-нибудь! — заметила старуха, а дочка, сноха и шестнадцатилетняя внучка Катюшка, которые готовили ужин, с любопытством стали разглядывать гостя, как только он появился в дверях.
Распорядившись на кухне, старая хозяйка вошла в комнату, где гость в это время снимал свой рюкзак.
— Да ведь он насквозь промок, — озабоченно сказала старуха, дотрагиваясь до мокрой одежды гостя.
— На мне сухой нитки не осталось, лило нещадно, наверное, и там все промокло, — ответил незнакомец, развязал рюкзак и заглянул в него. Там лежало немного белья, книжки, ящичек с красками и кое-какие необходимые мелочи.
— Все сухое, — сказал он, довольный.
— Но в этой одежде оставлять человека нельзя, — заметила хозяйка.
— Это дело легко поправимое, — ответил хозяин, — Зверка ростом такой же, думаю, что пану его одежда будет в самый раз.
Повернувшись к маленькой батрачке, глядевшей на гостя вытаращив глаза, велел ей позвать Зверку. Девочка убежала, и вскоре явился Зверка, племянник хозяина, молодой, стройный парень. Услышав, что требуется, он тут же бросился за своим праздничным костюмом и принес все: ширицу — белый толстого сукна армяк, ярко расшитый спереди и по краю разноцветным шелком, короткую рубашку с широкими, вышитыми красным рукавами, синюю суконную куртку, тоже вышитую, широкий кожаный пояс с желтыми латунными пряжками и цепочками, узкие белые штаны и крпцы, словацкую кожаную обувь с ремешками. Принес он также и широкополую шляпу с букетиком.
Приветливо улыбнувшись, путник взял одежду, только шляпу и рубашку вернул.
— Ты, Зверка, помоги пану надеть на себя все это, сам он тут не разберется, — подсказала хозяйка и, показав гостю на боковую дверь, которая вела в чулан, предложила войти туда и переодеться.
Гость вошел в чулан, а Зверка за ним.
Вскоре, переодетый во все деревенское, кроме рубашки, гость вышел из чулана. В этой одежде сразу стало видно, как он прекрасно сложен.
— Будто на вас шито! — воскликнула хозяйка, ставя на стол хлеб и соль в знак радушия.
— Я словно заново родился, и все благодаря вашей доброте и гостеприимству, — сказал он.
— Ну вот и хорошо, — ответила хозяйка, — а то давно уже за этим столом не случалось гостя видеть.
— Отведайте нашу хлеб-соль, — предложил хозяин и, когда гость отрезал хлеба, посолил и стал есть, сказал: — Мы тут вроде как на отшибе, поэтому нога постороннего редко переступает наш порог. А откуда же пан идет?
— Гостил у дяди, в Гевешском округе под Мишковцем у него имение, я там каждый год живу. Захотелось немного Словакию посмотреть, и я двинулся в путь пешком, решив, что мир лучше узнавать не из повозки. Вчера заночевал в Тисовце, там сказали, что уже сегодня могу быть в Брезно. Не сойди я с главной дороги, может, и добрался бы. Да вот сошел, очутился в лесу и заблудился. Если бы не блеснул огонь вашего гостеприимного очага и не указал мне дорогу, блуждал бы я до утра в лесу, а может быть, там и погиб.
— Ну, вы не сильно уклонились, мы ведь у самого подножия Дюмбьера, а от нас до Брезно полтора часа ходьбы. Только я бы не советовал пускаться в путь по нашим лесам тому, кто не знает лесных троп, не знает, как через лес пройти, очень легко тут заблудиться так, что и вовсе не выберешься, — заметил хозяин.
В это время женщины подали ужин на стол, следом за ними явились и работники. Все встали вокруг стола, хозяин снял шапку, перекрестился и, сложив руки, стал молиться, а остальные громко повторяли за ним слова краткой молитвы и гость вместе с ними. И хотя он не привык молиться перед едой, установленный здесь порядок уважал.
Помолившись, все сели за стол, покрытый белой полотняной скатертью: хозяин с семьей — во главе стола, работники в противоположном конце. Гостя усадили на почетное место — в углу рядом с хозяином. Работники ели из одной чашки, у хозяина и у остальных стояли тарелки, лежали роговые ложки, а гостю положили, кроме того, вилку и нож. На хозяйском конце стола в честь гостя подали на два блюда больше.
— Ну что ж, угощайтесь чем бог послал да что наспех сготовили, — сказала хозяйка, придвигая гостю миску с похлебкой из пахты. Гость же по господской привычке хотел, чтобы первой отведала хозяйка, но — боже упаси! — она ни за что на свете себе не налила бы.
— Гостю почет, — сказала женщина, и волей-неволей ему пришлось налить себе первому.
Все принялись за еду, наступила тишина, которую временами нарушала хозяйка, потчуя гостя, как это принято везде.
— Ну, попробуйте галушки, брынза там хорошая. А может, яичницы положить? — предлагала она, хотя проголодавшемуся гостю нравилось все.
Работники тоже ели молча и лишь иногда с любопытством поглядывали на незнакомца. Особый интерес он вызвал у женщин. Очень удивила их тончайшей ткани белая рубашка с длинным рукавом и манжетами, какие тут носили только женщины. Зверка глядел на него даже с гордостью, словно видел в нем себя.
Наибольшее же восхищение вызвал незнакомец у Катюшки, которая не могла понять: как он вдруг стал таким красивым? Ведь когда он переступил порог дома, закутанный в серую накидку словно в туман, она решила, что к ним в дом пробирается не то привидение, не то чернокнижник, и даже испугалась. И вдруг превратился в ладного молодца, равного которому она не знала. Его руки были маленькие и белые, меньше, чем ее, хотя тетка Ула говорила про ее руки, что они, как у феи. А таких черных, красивых зачесанных назад волос не было ни у кого из знакомых парней. И костюм Зверки казался на нем более красивым. Никто так не сидел и не ел, как он, а голос звучал словно колокол. Она досадовала, что гость не отрывал взгляд от тарелки, кроме еды, ни на что не обращал внимания, только иногда на мгновение поднимал глаза. Наконец, когда хозяйка, в который уже раз, стала потчевать его, гость положил вилку и нож на тарелку, поблагодарил, поднял голову, и тут глаза его впервые встретились с Катюшкиными. Смутившись, опустила она черные ресницы, и, словно тучи, заслонили они яркие звездочки, а нежный румянец, будто лучи зари, залил ее очаровательное личико.
Она стала поспешно есть, но второпях поперхнулась. Сидевшая рядом тетка хотела было стукнуть ее по спине, чтобы кусок проскочил, но девушка словно угорь ускользнула из-под ее руки и выбежала за дверь.
— Эх, одни глупости на уме! — с укором сказала вслед ей бабушка.
— Молодая еще, неразумная, — стала оправдывать девушку тетка.
— Это ваша дочь? — спросил гость у хозяина.
— Внучка, после сына осталась, — ответил тот и, указывая на стройную красавицу, сидевшую подле высокого мужчины, продолжал: — Вот наша дочь, а это ее муж, наш зять. Тут, — показал он в другую сторону, где сидели тетка и Зверка, — невестка Ула и сын ее Зверка. Это моя родная семья, а те — моя семья, богом данная, — добавил он, переводя взгляд с родственников на работников.
Гость смотрел на них и видел приветливые, красивые лица. Мужчины могучие, как скалы, женщины стройные, как сосны. А вот, вся зардевшаяся, вернулась и та, что показалась ему краше всех остальных. Хотя он и заметил ее у очага, когда входил в дом, но тогда ему, усталому и голодному, было не до красоты. Ведь у голодного только хлеб на уме. Утолив голод и отдохнув, гость обратил свои мысли к тому, что радует сердце, — к красоте и был поражен, когда увидел, что напротив сидит девушка, хороша, как маков цвет. Казалось, сам бог послал ее в этот мир.
Гость ругал себя за то, что упустил столько времени, не уделил ей внимания раньше, и, как вначале Катюшка не спускала глаз с него, теперь он не спускал глаз с ее лица. И бог знает, сколь долго любовался бы ею, если бы хозяйка не вывела его из этого приятного состояния, спросив, живы ли у него родители.
— Матери у меня нет, — ответил он. — Умерла, когда я был еще маленьким. Отец жив, но уже склонился к земле, как спелый колос. Боюсь, что смерть скоро его скосит. Ни братьев, ни сестер у меня не было. Из родственников знаю лишь дядю, у которого только что побывал. Он мне как отец, и я очень его уважаю.
— А разве пан не словак? — удивилась хозяйка.
— Я чех, — ответил гость.
— Чех, вот это мне нравится! — воскликнул хозяин. — А я думал, что пан словак откуда-нибудь из-под Трнавы.
— Пан говорит по-словацки, как настоящий словак, — удивился молодой зять.
— А почему ему не говорить по-словацки? Ведь словаки и чехи — одного дерева листья и легко понимают друг друга, — сказал хозяин. — Ну а где же пан живет? И как зовут пана? — обратился он к гостю.
— Меня зовут Богуш Сокол, — ответил молодой человек, — а живу я в Праге!
«Богуш... какое красивое имя», — подумала про себя Катюшка. А хозяйка заметила вслух, что гость и впрямь как молодой сокол.
— Стало быть, мил человек, из Праги вы? — воскликнул обрадованный хозяин. — Я тоже в Праге был, в самом деле был. Ей-богу, чтоб мне головы не сносить! Но должен признаться пану Богушу, что наша семья происхождением тоже из Чехии. Во время великих смут наши предки вместе со многими другими переселились из Чехии в здешние края и так тут навсегда и остались. Времена были суровые, как рассказывал мне прадед, бунт следовал за бунтом, беда за бедой, и под конец еще нагрянули в наши края нехристи-турки, как половодье, которое все сметает.
— И сюда, в эти дремучие леса и в горы, турки тоже добрались? — спросил Богуш.
— Эх, куда только они не добрались, сукины дети! — продолжал рассказ хозяин. — От Филякова, через горы дошли они и до наших деревень. Все бы начисто уничтожили, если бы не любетовский юнак Вавра Брезула. Вот это был юнак! Он и ста турок не боялся, а они от одного имени его дрожали в страхе. Турки дважды были в наших местах, грабили, жгли, Вавре отомстить хотели, но оба раза он их — то саблей, то хитростью — одолел, а во второй раз даже самого агу убил. Так он один всю округу и спас, потому как, услышав, что турки идут, все жители убежали в горы. Молва о словацком том юнаке далеко разнеслась, даже горы перевалила. А тут вам каждый покажет перевал в горах, где он от целой орды турок отбивался и одолел их, и «турецкий колодец», над которым голову аги выставил. Ну, да о нем я вам еще расскажу. А сейчас хочу показать самое дорогое наше сокровище, которое наши предки принесли из Чехии. Оно передается у нас в семье от отца детям, от детей внукам уже много поколений.
Досказав, хозяин повернулся, открыл старинной работы маленький шкафчик с выпуклыми дверцами, который стоял на лавке за столом, и вынул из него тонкой резьбы шкатулку из ясеня. В шкатулке, завернутая в шелковый платок, лежала книга в переплете из обтянутых кожей деревянных досок с латунными застежками. Это была Библия.
— Вот, — сказал он, указывая на исписанный изнутри переплет, — тут обо всем нашем роде сказано, кто когда родился, женился, умер, начиная от Прокопа Жатного, который пришел сюда из Чехии, до моего брата и сына. Видите вот тут — Юро Жатный! Не думал, что мне придется здесь писать о его смерти и что мы так неожиданно его потеряем. Словно гром с ясного неба его поразил! — вздохнул старик.
— Ох, и сильно же горевали мы, старики, когда пришлось оплакивать любимое дитя наше, такого молодого, — дрогнувшим голосом сказала хозяйка.
Кроме смертей и рождений о каждом из членов семьи в книге было написано, каким он был и что достойного памяти совершил. Так, о Мартине Жатном говорилось: «Был хорош, как отточенный нож! Воевал с нехристем-турком и пал под Белградом! Вечная ему память!» Рядом с именем Павла Жатного стояло: «Был человеком знающим и справедливым. Торговал кружевами по всему свету и был даже в земле испанской в городе Мадриде, откуда принес домой много денег. Мир праху его!» Об Ондрике Жатном: «Прости его боже! Никчемный был человек! Утонул в паленке!»
Богуша эти записи очень заинтересовали. Однако, прочитав о Янке Жатном, отце хозяина, о том, будто сам он убил четырнадцать медведей, брат его — пять, а хозяин, когда медведь к нему в овес забрался, сперва придушил зверя в своих объятьях, а потом добил топором, Богуш как-то недоверчиво улыбнулся. Хозяин заметил это, пожал плечами и спросил:
— Пану кажется, будто это неправда? Ну, так глядите: правда это или неправда?
С этими словами хозяин распахнул на могучей груди рубашку, закатал рукава до самых подмышек и, показывая шрамы на груди и плече, сказал:
— Это от медвежьих когтей, когда мы с ним в овсе боролись. Эх, молодой человек, пожили бы вы с нами, не стали бы удивляться таким схваткам. Ведь мой сын был совсем молодым, а трех медведей убил.
— Ах, лучше бы он ни одного не убил, сидел бы тут сейчас с нами да с молодой женой и Катюшка не осталась бы сиротой, — вздохнула старушка, а у Катюшки глаза наполнились слезами.
— И что за страсть у парней! Как встретит мишку, каждой жилочкой задрожит, и даже если жизнью рискует — пошел на него! Так и с моим сыном было. Сызмальства умел он хорошо стрелять, а когда вырос, не было медвежьей охоты, чтобы Юро Медведь в ней не участвовал. Должен также сказать пану, что отца моего, знаменитого охотника на медведей, самого Медведем прозвали, а потом это перешло на семью, хотя были в ней и такие, кто никогда ни одного медведя не убил. Теперь уже соседи и не знают, что у нас фамилия другая, разве что пан священник помнит. Все так и говорят: Медведи.
Всего двадцать лет было Юро, а его уже дважды с охоты под волынку с почетом домой провожали, а вот третья охота оказалась несчастливой! — глубоко вздохнув, сказал хозяин. Помолчал с минуту и продолжал: — Была на Черном Гронце большая охота на медведя. Много там собралось охотников, пригласили и Юро, потому что слава о нем как о метком стрелке разнеслась по всем окрестным горам.
Утром, когда Юро должен был уйти на охоту, Марушка, его молодая жена упрашивала не ходить, снились ей белые розы, а это, мол, к скорби. Но он только посмеялся над нею. Мать моя, старушка, не хотела его пускать, умоляла остаться, говорила, что месяц на ущербе, а для Юро это роковая пора.
— А почему роковая? — спросил Богуш.
— Потому что, когда мальчик родился, старая гадалка, которая живет в лесу, наворожила, что он будет счастливым, но, отправляясь в путь на ущербе месяца, должен быть осторожным. Этому, как говорит в проповедях пан священник, верить нельзя, но ведь гадалки как ведьмы, им известно много такого, чего другие люди не знают. Моя старуха им верит, и, чтобы успокоить ее, я тоже упрашивал Юро остаться дома. Но ни мое слово, ни просьбы матери и жены не помогли. Уговорам он не поддался и все-таки пошел на охоту.
— Не надо было вам, деверь, разрешать ему, — сказала невестка хозяину, — ведь вы глава семьи и мы все вас слушаемся.
— Ты же знаешь, Улка, я не умею быть строгим ни с вами, ни с кем другим. Пусть, думаю, получит удовольствие, а то, что оно несчастьем обернется, не предполагал, — сказал хозяин.
— Когда он вышел из дому, соседка Мара перешла ему дорогу с пустыми ведрами, — вспомнила старушка. — В последний раз просила я его, чтобы не ходил, говорила про дурные приметы. И все-таки пошел. Ах, лучше бы оленьи его ножки к порогу приросли! — вздохнула она и заплакала.
— Тогда мы видели его живым в последний раз, — сказал чуть погодя хозяин, подперев рукой седую голову. — Среди стрелков оказался один помещик из равнинного края, он впервые был на медвежьей охоте, да и медведя-то, наверно, никогда не видел. Поставили рядом с ним Юро — защищать в случае опасности. Ну так вот, разъяренный медведь аккурат под выстрел Юро пришелся. Юро выстрелил, смертельно раненный медведь взревел от боли и бросился в ту сторону, где стоял помещик. В тот же миг в зверя угодила вторая пуля из двустволки Юро, медведь рухнул, и тут раздался третий выстрел, и Юро, в которого попала пуля помещика, предназначенная медведю, упал мертвым рядом со зверем. Чтоб у этого злополучного стрелка рука отнялась перед тем, как выстрелить!
Вечером охотники принесли Юро домой на медвежьей шкуре, которая причиталась ему как первому стрелку, — продолжал хозяин с глубоким вздохом. — Какое это было горе, и рассказать невозможно. Мы все чуть с ума не сошли от ужаса! Парень он был видный и очень добрый, был хорошим сыном и хорошим мужем. Ах, бедная наша Маруша! У нее от горя сердце чуть не разорвалось. С той поры она стала чахнуть и увядать, как та яблонька, которой подрубили корни, а через год и она отправилась вслед за Юро. И осталась нам после нее одна-единственная веточка, — завершил свой рассказ хозяин, показав глазами на плачущую Катюшку.
— А что тот помещик, кто он был? — спросил Богуш, участливо глядя в опечаленное Катюшкино лицо.
— Он очень страдал из-за этого, — сказал хозяин, — ружье свое тут же разбил о дерево и поклялся, что никогда больше не выстрелит. Приходил он и к нам, умолял, чтобы мы его простили, готов был отдать все свое состояние вдове и Катюшке. Только на что нам его деньги? Господь бог и так нам все дал, а богатство его и одной нашей слезы не осушило бы. Простили мы его!
— Ну-ка, дети, вставайте и приготовьте пану постель, он, наверно, устал с дороги, — сказала хозяйка.
Хотя гость и уверял, что он вовсе не устал, хозяйка, однако, все же вышла из-за стола. Вместе с нею поднялись дочь, внучка и невестка, убрали посуду и вышли. Зять, которого в семье звали Блажо, тоже встал, сходил в соседнюю комнату, принес в маленьком сите нарезанный табак, три короткие глиняные трубки с проволочными крышечками и все это положил на стол.
— Не угодно ли пану выкурить трубочку? — спросил он гостя.
— Хотя я и не настоящий курильщик, но в компании курю с удовольствием, — ответил тот и хотел взять одну из трубок. Но Блажо удержал его.
— Сперва ее надо запечь, — сказал он.
Богуш не понял, что он имел в виду. И тогда хозяин сказал:
— У нас тут на Гроне считается, если табак в трубке запечь, он становится крепче, вот почему мы только так и курим. Пусть-ка тут в припечке огонь разведут, чтобы нам к очагу не ходить, — велел он.
Блажо выбежал из дома, а вскоре пришла Катюшка с большой охапкой хвои, и минуту спустя на припечке потрескивал огонек, Катюшка же опять убежала, мимоходом глянув вполглаза на гостя. Когда хвоя сгорела, Блажо сгреб угли в кучку, а рядом с краю положил в горячий пепел трубки, набитые смоченным табаком, который не высыпался благодаря крышечкам.
Когда трубки запеклись, Блажо подал одну гостю, другую хозяину, а третью оставил себе.
Произведения
Критика
