Чайковський. Частина перша

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Знаете ли вы Пи­ря­тин?

- Пирятин, при ре­ке Удае, уезд­ный го­род Пол­тавс­кой гу­бернии, под 50 4' 32" ши­ро­ты; в нем 5700 жи­те­лей, 5 церк­вей, 28 вет­ря­ных мельниц и 4 яр­мар­ки; на оные приезжа­ют­ куп­цы с крас­ным то­ва­ром из со­седст­вен­ных го­ро­дов, а с До­ну при­во­зят ры­бу, - го­во­рит, с пе­чат­но­го, школьник.

- Пирятин зна­ме­нит пре­дан­ностью к прес­то­лу, - го­во­рит гра­мот­ный ма­ло­росс. - Ког­да в 1708 го­ду Ма­зе­па передал­ся­ Кар­лу XII, пи­ря­тин­цы, под на­чальством хра­брых Све­чек, от­ра­зи­ли неп­ри­яте­ля и, нес­мот­ря на то, что Лох­ви­ца, Луб­ны, При­лу­ки и все ок­рест­ные го­ро­да бы­ли за­няты шведа­ми и не да­лее ста верст, в Ром­нах, бы­ла глав­ная квар­ти­ра Кар­ла, - ни один швед, ни из­мен­ник не был в сте­нах Пирят­ина.

- Пирятин - преск­вер­ный го­ро­диш­ко! - сер­ди­то воскли­цает кто-то, слу­чай­но про­ез­жав­ший этот го­род по трак­ту из Пе­тер­бур­га на Кав­каз. - В Пи­ря­ти­не все­го од­на каменн­ая цер­ковь, с де­ре­вян­ны­ми прист­рой­ка­ми без вся­кой сим­метрии; ули­цы ши­ро­кие, пус­тые, гряз­ные; один ка­мен­ный дом - поч­то­вая кон­то­ра, а про­чие со­вест­но на­звать домам­и; на стан­ции жи­ды и пол со скри­пом, как са­поги фран­та двад­ца­тых го­дов; нет по­ря­доч­но­го трактир­а!.. В та­мош­нем ла­фи­те пла­ва­ет сан­дал изу­ми­тельны­ми кус­ка­ми, поч­ти брев­на­ми; на бильярде си­дит ку­ри­ца…

Согласен, сог­ла­сен со все­ми ва­ми, да­же с гос­по­ди­ном про­ез­жа­ющим, но зна­ете ли вы, что нес­колько сот лет на­зад Пи­ря­тин был кра­си­вый, сильный, бо­га­тый со­тен­ный го­род в на­шем гет­манст­ве? Ши­ро­ко и да­ле­ко раскидывал­ся ­он по ска­ту го­ры над Уда­ем, час­то свер­ка­ли крес­ты церк­вей меж­ду его тем­ны­ми, зе­ле­ны­ми са­да­ми, шум­ны бы­ли его ба­за­ры; на них гром­ко гре­ме­ли вольные ре­чи, бря­ца­ли саб­ли и пест­ре­ли ка­зац­кие шап­ки и жу­па­ны; польские куп­цы при­во­зи­ли ту­да тон­кие сук­на и бар­хат; не­жинс­кий грек вых­ва­лял свои вос­точ­ные то­ва­ры: то свер­кал на солн­це ост­ри­ем кин­жа­ла, то по­во­ра­чи­вал длин­ную вин­тов­ку, око­ван­ную се­реб­ром, меж­ду тем, в сто­ро­не за­ли­ва­лась скрип­ка, зве­не­ли цим­ба­лы, и за­хо­жий запороже­ц вып­ля­сы­вал впри­сяд­ку от­ча­ян­ный та­нец, по­ды­мая вок­руг об­ла­ко пы­ли; по­рою, как пла­мя, вырезывалас­ь из пы­ли его крас­ная курт­ка, по­рою выгляд­ывало дьявольски страш­ное ли­цо с под­ня­ты­ми квер­ху уса­ми, с чер­ным чу­бом, ве­яв­шим на бри­той го­ло­ве, и опять все из­че­за­ло в вих­ре тан­ца… На­род хло­пал; гром­кий хо­хот да­ле­ко раз­да­вал­ся по ба­за­ру… Бы­ло ве­се­ло!..

Даже сам Удай, го­во­рит пре­да­ние, был преж­де ши­ре, глуб­же и мно­го­вод­нее, на мес­те, плав­ней и бо­лот, на кото­рых те­перь уезд­ные кан­це­ля­рис­ты из­во­лят стре­лять ку­ликов и во­дя­ных ку­ро­чек, тог­да шу­ме­ли и бе­жа­ли бы­стрые вол­ны; Удай, го­во­рят, так был тог­да ши­рок ле­том, как те­перь вес­кою во вре­мя по­ло­водья - а во вре­мя поло­водья кра­сив ста­рик Удай! Он воск­ре­са­ет вмес­те с приро­дой, мо­ло­дит­ся и ки­пит и хле­щет вол­на­ми о бе­рег, как раз­гульный ка­зак, - в этом со мною сог­ла­сит­ся каж­дый пирятинец.

Быль, ко­то­рую я вам рас­ска­жу, слу­чи­лась в Пи­ря­ти­не - не то двес­ти, не то трис­та лет на­зад. Го­род был на пра­вом бе­ре­гу Удая под го­рою; на го­ре тя­ну­лись длин­ною цепью вет­ря­ные мельни­цы и вид­не­лись два не­большие земля­ные ук­реп­ле­ния, там день и ночь сто­яли сто­ро­же­вые каза­ки; в цент­ре го­ро­да, у са­мо­го бе­ре­га ре­ки, был за­мок - кре­пость, об­ве­ден­ная вы­со­ки­ми ва­ла­ми; на ва­лу сто­яли пуш­ки, всег­да го­то­вые встре­тить нез­ва­ных гос­тей, в кре­пос­ти хра­ни­лись во­ен­ные сна­ря­ды и бы­ла цер­ковь, в ко­то­рой ле­жал вой­ско­вой скарб и каз­на; во вре­мя на­бе­гов сно­си­ли ту­да жи­те­ли свои дра­го­цен­нос­ти.

На про­ти­во­по­лож­ном бе­ре­гу Удая, в ду­бо­вой ро­ще, сто­ял бе­лый ка­мен­ный дом, сост­ро­ен­ный на польский ма­нер; дом при­над­ле­жал лу­бенс­ко­му пол­ков­ни­ку Ива­ну. Преда­ние не го­во­рит фа­ми­лии пол­ков­ни­ка, а на­зы­ва­ет прос­то Ива­ном: и мы бу­дем на­зы­вать его Ива­ном. Нес­мот­ря на то, что Пи­ря­тин был со­тен­ный го­род, пол­ков­ник Иван очень лю­бил его и час­то, ос­тав­ляя свои Луб­ны, про­во­дил ле­то в пи­ря­тинс­ком за­го­род­ном до­ме с мо­ло­денькой до­черью Ма­ри­ной.

В од­ну вес­ну пол­ков­ник при­ехал в Пи­ря­тин на печаль­ную це­ре­мо­нию, на по­хо­ро­ны зам­ковс­ко­го про­то­и­ерея, от­ца Иако­ва. Все ка­за­ки лю­би­ли поч­тен­но­го по­кой­но­го ста­рика: не раз он яв­лял­ся сре­ди них с крес­том в ру­ках на сте­ны зам­ка и под стре­ла­ми крым­цев и пу­ля­ми по­ля­ков сло­вами ве­ры обод­рял во­инов, пе­ре­вя­зы­вал ра­не­ных, испове­дывал уми­рав­ших… Все пла­ка­ли по от­це Иако­ве и про­си­ли пол­ков­ни­ка наз­на­чить в Пи­ря­тин свя­щен­ни­ком, на мес­то по­кой­но­го, сы­на его Алек­сея.

Сын от­ца Иако­ва учил­ся в Ки­еве. Пос­ла­ли за ним гон­ца - и вот при­ехал в Пи­ря­тин Алек­сей-по­по­вич, кра­са­вец юно­ша лет двад­ца­ти.

- А! - го­во­рит до­гад­ли­вый чи­та­тель, - кра­са­вец юно­ша и мо­ло­денькая доч­ка пол­ков­ни­ка - сто­ит их влю­бить друг в дру­га и сост­ро­ит­ся ро­ман. - Я не вы­ду­мы­ваю ро­ма­на, ниче­го не строю, а рас­ска­зы­ваю быль, как сам слы­шал; но ес­ли вы до­га­да­лись, спо­рить не ста­ну. Точ­но, Алек­сей и дочь пол­ков­ни­ка Ма­ри­на по­лю­би­ли друг дру­га страст­но, как лю­бят в их ле­та, пыл­ко, как лю­ди, вы­рос­шие под стро­гою фе­ру­лой и го­то­вые пре­даться всею пол­но­тою ду­ши перво­му стрем­ле­нию серд­ца… Чем вы креп­че сож­ме­те по­рох, тем сильнее бу­дет взрыв: вспом­ни­те, что они лю­би­ли пер­вою лю­бовью, и по­за­ви­дуй­те им!

Многие поч­тен­ные лю­ди при сло­ве "лю­бовь" де­ла­ют уди­ви­тельную гри­ма­су, буд­то поп­ро­бу­ют ре­ве­ню или ус­лы­шат про чу­му или хо­ле­ру. Для ме­ня это не­по­нят­но. Уж не из за­вис­ти ли это, гос­по­да поч­тен­ные лю­ди? За­чем скры­вать, уни­жать, сты­диться са­мо­го луч­ше­го, вы­со­ко­го чувст­ва? Хо­тел бы я знать, что спо­соб­нее об­ла­го­ро­дить, по­бу­дить че­ло­ве­ка к са­мым ве­ли­ко­душ­ным, бескорыстны­м пос­туп­кам, как не лю­бовь? А мно­гие ста­вят ее в од­ну ка­тегорию с бе­лой го­ряч­кой; мно­гие не по­со­вес­тят­ся кри­чать в об­щест­ве, что лю­бят пу­де­ля, ружье, ло­шадь, моро­женое, и ни­как не приз­на­ют­ся в люб­ви к по­доб­но­му се­бе че­ловеку дру­го­го по­ла.

Не на­ша ли ис­пор­чен­ность это­му при­чи­ною?

Некоторые счи­та­ют прес­туп­ле­ни­ем да­же взгляд, бро­шенный на жен­щи­ну, ис­пол­нен­ный ти­хо­го, благоговейно­го ч­увст­ва удив­ле­ния кра­со­те ee!..

Что бы вы по­ду­ма­ли об об­щест­ве, в ко­то­ром каж­дый бо­ится пос­мот­реть на ча­сы или шля­пу сво­его при­яте­ля, чтоб не ска­за­ли дру­гие: бе­ре­ги­тесь, он хо­чет ук­расть ва­ши ча­сы, ва­шу шля­пу?..

Время шло, а по­по­вич Алек­сей и не ду­мал о пос­вя­ще­нии, мыс­ли его бы­ли да­ле­ко от стро­го­го са­на: ду­ша но­си­лась в чуд­ном мо­ре меч­та­ний люб­ви, дру­гой мыс­ли, дру­го­му чув­ству не бы­ло мес­та: вез­де она, вол­шеб­ни­ца, с сво­ими обая­тельными ча­ра­ми, с то­ми­тельны­ми тре­во­га­ми и свет­лыми на­деж­да­ми… Иног­да, бы­ва­ло, си­дит Алек­сей в са­ду под че­ремухой и чи­та­ет Ци­це­ро­на: нап­рас­но во­об­ра­же­ние хо­чет пе­ре­нес­тись на мно­го­люд­ный римс­кий фо­рум, где так гроз­но, так са­мо­на­де­ян­но го­во­рит ве­ли­кий ора­тор. Кру­гом теп­ло, све­жо, столько не­ги в ве­сен­нем воз­ду­хе; черемух­а ти­хо по­ма­ва­ет бе­лы­ми кис­тя­ми сво­их ду­шис­тых цве­тов; ты­ся­чи пчел и дру­гих на­се­ко­мых са­дят­ся, перелета­ют, жуж­жат меж­ду цве­та­ми; за са­дом пле­щут­ся и роп­щут ти­хие струи Удая, и реч­ной трост­ник нашептывает ­приятн­ую, ус­по­ко­ительную ду­му. Чуд­ный ак­корд ве­ли­кой музык­и при­ро­ды! Ти­хо кло­ни­лась кни­га из рук мо­ло­до­го студент­а, и на ве­ли­ко­леп­ное, гро­мо­вое на­ча­ло ре­чи Цицер­она за XII таб­лиц. Fre­mant om­nes li­cet, di­cam qu­od sen­sio!, [1]он ед­ва слыш­но от­ве­чал: amor!.. и вслед за этим сло­вом меч­та его бро­са­ла шум­ный Рим и нес­лась к Марин­е. И вот оно, чуд­но хо­ро­шая, яви­лась спо­кой­ною, опус­тив длин­ные рес­ни­цы; сла­дост­ное, не­вы­ра­зи­мое чувст­во бла­го­го­ве­ния об­ве­ва­ет роб­ко­го юно­шу: це­лый бы век смот­рел на нее!.. Но вот она улыб­ну­лась, отк­ры­ла очи - буд­то не­бо разд­ви­ну­лось пред Алек­се­ем. Как от солн­ца, из ог­ненных очей па­да­ли ему на серд­це лу­чи жиз­ни и вос­тор­га.. Чуд­ное ви­де­ние!.. Вдруг оно скры­лось; что-то ле­гонько тро­ну­ло по ли­цу Алек­сея… Гля­дит: он весь осы­пан цветам­и; гвоз­ди­ки, лев­кои, черноб­ривцы ка­тят­ся с не­го на зем­лю; ста­ри­ка Ци­це­ро­на прик­ры­ла мах­ро­вая пун­цо­вая ма­ковка; в сто­ро­не слы­шен ти­хий смех: из-за плет­не­во­го за­бора лу­ка­во гля­дит черноока­я, чер­но­куд­рая го­лов­ка молод­ой цы­га­ноч­ки, слу­жанки Ма­ри­ны, кла­ня­ет­ся и исчез­ает, звон­ко на­пе­вая из­вестную пес­ню.

Барвiночку зе­ле­ненький,

Стелися ни­зенько,

А ти, ми­лий,чор­ноб­ри­вий,

Присунься бли­зенько!

Почти каж­дый ве­чер, ког­да за­ти­хал шум в ок­рест­нос­тях Пи­ря­ти­на и свет­лый ме­сяц, вы­хо­дя на тем­но-си­нее не­бо, гля­дел­ся в Удай, ти­хо проп­лы­ва­ла ло­доч­ка у са­мо­го бе­ре­га пе­ред до­мом пол­ков­ни­ка и кто-то пел на ней пес­ни; го­лос пев­ца, том­ный, страст­ный, зву­чал, пе­ре­ли­вал­ся, бу­дил дальнее эхо и ис­че­зал пос­те­пен­но, за­ми­рая в от­да­ле­нии.

- Недурно по­ет че­ло­век! - ска­жет, бы­ва­ло, пол­ков­ник, по­куривая на крыльце труб­ку.

- Так се­бе! - от­ве­ча­ет Ма­ри­на, вспых­нув до ушей, а меж­ду тем, прис­ло­нясь к рез­ной ко­лон­ке крыльца, жад­но слуша­ет зна­ко­мые зву­ки; сле­зы вос­тор­га свер­ка­ют в гла­зах ее, и она за­ви­ду­ет ме­ся­цу, ко­то­рый с вы­со­ты мо­жет гля­деть на пев­ца и лас­кать его сво­ими лу­ча­ми. "По­че­му я не звездоч­ка, - ду­ма­ла Ма­ри­на, ес­ли па­ду­чая звез­доч­ка катил­ась в то вре­мя по не­бу, - я бы сле­те­ла к не­му с высот­ы, го­ря и свер­кая лю­бовью; я бы рас­сы­па­лась пе­ред ним яр­кими искрам­и и ос­ве­ти­ла путь мо­ему ка­за­ку ненагляд­ному;­ его очи зас­ве­ти­лись бы мо­им ог­нем - и уме­реть бы­ло бы весел­о…"

- Распелись пи­ря­тин­цы ны­неш­нюю вес­ну; всех пе­сен не пе­рес­лу­ша­ешь; по­ра спать! - го­во­рит, бы­ва­ло, пол­ков­ник.

Марина шла в свою свет­ли­цу, от­во­ря­ла ок­но. Вда­ле­ке чуть слыш­но от­да­ва­лись зву­ки пес­ни; с пос­лед­ни­ми отго­лосками ее сли­ва­лась жар­кая мо­лит­ва бед­ной девушк­и об Алек­сее; пес­ни смол­ка­ли - но дол­го еще Марин­а сто­яла на ко­ле­нях пе­ред об­ра­зом бо­го­ма­те­ри, ук­ра­шен­ным цветочным­и вен­ка­ми, и мо­ли­лась, и пла­ка­ла, са­ма не зная о чем.

II

Судя по те­пе­реш­ним об­ра­зо­ван­ным, ми­лым, снисходи­тельным пол­ков­ни­кам, нельзя сос­та­вить се­бе да­же при­близительного по­ня­тия о пол­ков­ни­ке ма­ло­рос­сий­ском вре­мен гет­ман­щи­ны. В нем сос­ре­до­то­чи­ва­лась власть во­енная и граж­данс­кая це­лой об­лас­ти; он был и военачаль­ник, и су­дья, и пра­ви­тель; он безг­ра­нич­но, безответственн­о распор­яжался в сво­ем пол­ку. Прав­да, пра­во жиз­ни и смер­ти бы­ло за­ко­ном пре­дос­тав­ле­но гет­ма­ну; но не­ред­ко полковники­ на­ру­ша­ли это пра­во и да­же каз­ни­ли самов­ольно прес­туп­ни­ков. Кто смел жа­ло­ваться на пол­ков­ни­ка? Оде­тые в се­реб­ро и зо­ло­то, ук­ра­шен­ные клей­но­да­ми, зна­ками сво­ей влас­ти, ок­ру­жен­ные мно­го­чис­лен­ною вооруж­енною сви­той, с ази­атс­кой пыш­ностью яв­ля­лись они пе­ред на­ро­дом - и го­ро­да и се­ла прек­ло­ня­лись, ува­жая их во­енные доб­лес­ти и тре­пе­ща пе­ред их властью. В на­ро­де во­инст­вен­ном, по­лу­ди­ком ина­че и быть не мог­ло.

Не так дав­но один ка­кой-то князь по­лу­чил пос­ле от­ца, вельмо­жи ека­те­ри­нинс­ких вре­мен, нас­ледст­во в отдален­ной про­вин­ции и при­ехал ту­да жить. Мне случал­ось - про­ез­дом че­рез эту про­вин­цию, быть в об­щест­ве по­мещиков, со­се­дей кня­зя, и я спро­сил у них, до­вольны ли они но­вым со­се­дом?

- Ничего, - от­ве­чал один, - да ес­ли б вы ви­де­ли, что это за че­ло­век ма­ленький, невз­рач­ный; у нас в пол­ку пос­лед­ний с ле­во­го флан­га был ка­зис­тей; слов­но пи­сарь ка­кой; со­вестно наз­вать: ва­ше си­ятельство!

- Никакой важ­нос­ти, - ска­зал дру­гой, - я бы­ло явил­ся к не­му, этак, зна­ете, с поч­те­ни­ем, и дво­ря­нс­кий мун­дир сду­ру на­тя­нул и ме­дальку дво­рянс­кую по­ве­сил; ду­маю: вот тут-то явит­ся в ор­де­нах, в лен­тах и го­во­рить еще, че­го до­брого, со мной не за­хо­чет. Са­мо­му смеш­но, как вспом­ню! Вы­шел он, ми­лос­ти­вые го­су­да­ри, ко мне, да и не вы­шел, а вы­бе­жал - гла­зам не ве­рю: в се­реньком сюр­ту­чиш­ке, моло­дой мальчик, "рад, го­во­рит, что имею честь познакомитьс­я", и са­дит на ди­ван, и ру­ку жмет, буд­то про­си­тель ка­кой; ве­ри­те, мне за не­го бы­ло со­вест­но… Нет уж, ду­маю, впе­ред не под­де­нешь; ко­ли слу­чит­ся, и сам яв­люсь в сюр­туке, охо­та бы­ла мун­дир на­де­вать… ей-бо­гу!…

- Да сто­ит ли об нем го­во­рить! - пе­ре­бил тре­тий. - Чело­век он без вся­кой по­ли­ти­ки, ез­дит по по­лям да сам смот­рит на ра­бо­ты, с ут­ра до но­чи раз­го­ва­ри­ва­ет с му­жи­ка­ми, как прос­той че­ло­век. Кня­жес­кое ли это де­ло?.. Вид­но, в Пе­тербурге был пос­лед­няя спи­ца в ко­лес­ни­це, житья не бы­ло, так и при­ехал сю­да. Да­ет же бог та­ким лю­дям и богат­ство, и вы­со­кие сте­пе­ни!..

И мно­го еще по­доб­ных ре­чей го­во­ри­ли о мо­ло­дом кня­зе, че­ло­ве­ке с прек­рас­ною ду­шой и от­лич­ным ев­ро­пей­ским об­ра­зо­ва­ни­ем.

Согласитесь пос­ле это­го, что су­ро­вость, важ­ность и не­дос­туп­ность ма­ло­рос­сий­ско­го пол­ков­ни­ка XVI ве­ка бы­ли ра­зум­ною не­об­хо­ди­мостью.

Пышны, гроз­ны, су­ро­вы бы­ли пол­ков­ни­ки, но гроз­нее и су­ро­вее всех меж­ду ни­ми был пол­ков­ник лу­бенс­кий Иван. В мо­ло­дос­ти он сла­вил­ся меж­ду ка­за­ка­ми уп­рямст­вом ха­рактера и бе­ше­ною от­ва­гою в сра­же­ни­ях, что тог­да почи­талось ве­ли­чай­шею доб­ро­де­телью и впос­ледст­вии доставил­о ему пол­ков­ничье дос­то­инст­во. По­кой­ную же­ну свою он лю­бил, и да­же очень лю­бил, но, счи­тая неприлич­ным доб­ро­му ка­за­ку по­ка­зы­вать как-ни­будь чувст­во, осо­бенно к жен­щи­не, он об­хо­дил­ся с нею су­ро­во, деспотически­. "Ба­ба - дрянь! - час­то го­ва­ри­вал пол­ков­ник. - Ни си­лы, ни ха­рактера! Будь на све­те од­ни ба­бы, дав­но бы их всех переб­или та­та­ры. На что был гет­ман Сагайдач­ный, доб­рая голов­а! А про­ме­нял же­ну на труб­ку с та­ба­ком, да еще сло­жил пес­ню:

Менi з жiн­кою не во­зиться,

А тю­тюн та люлька

Козаку в до­ро­зi

Знадобиться!..

В крымс­ком по­хо­де пол­ков­ник Иван за­бо­лел лихорад­кою. Ему не со­ве­то­ва­ли есть ры­бы, от­то­го что ли­хо­рад­ка не лю­бит ры­бы. "Вот хо­ро­шо! - го­во­рил пол­ков­ник. - Ста­ну я ува­жать бабьи кап­ри­зы! Ли­хо­рад­ка - ба­ба, а я, бла­го­да­ря бо­гу, ка­зак". И три го­да жес­то­кая ли­хо­рад­ка ко­ло­ти­ла пол­ков­ни­ка, и три го­да пос­то­ян­но он ел ры­бу и ра­ки, го­во­ря: "Пос­мот­рим, чья возьмет". И точ­но: к удив­ле­нию все­го пол­ка, на чет­вер­тый год ли­хо­рад­ка ос­та­ви­ла уп­ря­мо­го больно­го.

Не уди­ви­тельно, что по­кой­ная пол­ков­ни­ца, нес­мот­ря на бо­га­тые пар­че­вые одеж­ды, со­больи ко­раб­ли­ки и ал­мазные оже­релья, ко­то­ры­ми щед­ро да­рил ее муж, все ску­чала, грус­ти­ла, сох­ла и в мо­ло­дос­ти умер­ла, ос­та­вя ма­ленькую дочь Ма­ри­ну.

Умирая, она горько пла­ка­ла и про­си­ла му­жа лю­бить и ти­ше об­хо­диться с до­черью… "Ты ни­ког­да ни в чем не ве­рил мне, - го­во­ри­ла она - Мою бо­лезнь ты на­зы­вал капри­зами, мои го­ря­чие сле­зы во­дою, из ко­то­рой ни­ка­кой не­мец не вы­го­нит ни кап­ли вод­ки… Ты сме­ял­ся над мо­ей слабос­тию, и - вот я уми­раю, ра­но уми­раю, ос­тав­ляю дочь сирот­ою, все че­рез те­бя. Да прос­тит те­бя бог! Ты де­лал свое де­ло, ты был мой на­чальник по за­ко­ну бо­жию; не твоя ви­на, что ты не по­ни­мал ме­ня. Не до­ве­ди ж до это­го до­че­ри; будь ей от­цом и ма­терью, слы­шишь, Иван?.. Сла­ба женщин­а: час­то один взгляд уби­ва­ет ее…"

Полковник был раст­ро­ган; уже очис­ти­тельная сле­за рас­каяния на­вер­ну­лась бы­ло на гла­зах его; но, вспом­нив, что он ка­зак, пол­ков­ник пе­ре­си­лил се­бя, прог­ло­тил непро­шенную гостью, вздох­нул - и на по­хо­ро­нах же­ны жес­то­ко на­пил­ся пьян.

Со смер­ти же­ны пол­ков­ник сде­лал­ся еще уг­рю­мее: тай­ная за­дум­чи­вость при­ме­ша­лась в его ха­рак­тер; он за­пи­вал внут­рен­нее бес­по­кой­ст­во ви­ном и поч­ти каж­дый день к ве­че­ру бы­вал в та­ком сос­то­янии, что буд­то сей­час вернул­ся с по­хо­рон по­кой­ни­цы же­ны. По ут­рам он час­то лас­кал Ма­ри­ну, но, при­хо­дя в хмель, тот­час уда­лял ее, го­воря: "Сту­пай се­бе, доч­ка, в свою свет­ли­цу; у ме­ня пой­дут свои, ка­зац­кие де­ла: не прис­та­ло те­бе их слу­шать; ты та­кая, как твоя… царст­во ей не­бес­ное! Уби­рай­ся же; не бойсь, не расп­ла­чусь!.."

Полковник по­сы­лал за коб­за­рем, и пил, и слу­шал его пес­ни, и бро­сал ему мел­кие деньги, ес­ли пес­ня приходи­лась по нра­ву, или щел­кал пальцем по лбу, при­го­ва­ри­вая: "Врешь, бо­жий че­ло­век, не так! Ты пьян и не выс­пал­ся!.."

А иног­да он по­те­шал­ся с Гер­ци­ком.

Герцик был у пол­ков­ни­ка что-то вро­де шу­та и при­яте­ля, его би­ог­ра­фия нем­но­гос­лож­на. Ког­да-то ка­за­ки разграби­ли­ и выжг­ли ка­кое-то польское мес­теч­ко. Что мог­ло го­реть - сго­ре­ло, что мог­ло убе­жать - раз­бе­жа­лось. Полков­ник Иван рас­ку­рил го­лов­нею из по­жа­ра труб­ку, сел на бо­чонок и на­чал су­дить плен­ни­ков. При­ве­ли мальчи­ка лет шест­над­ца­ти, с быст­ры­ми се­ры­ми гла­за­ми и плот­но вы­стриженною го­ло­вой.

- Ты жид? - спро­сил пол­ков­ник.

- Нет, я не­мец, - от­ве­чал мальчик.

- Врешь! Ты го­во­ришь как жид, смот­ришь как жид, а го­лову выст­риг, чтоб об­ма­нуть ме­ня. Хлоп­цы! Доп­ро­сить его, по­ка не приз­на­ет­ся, что он жид, - да и по­ве­сить

- Ей-богу, я не­мец, за­ез­жий не­мец; я не во­евал с ва­ми, я люб­лю вас.

- Спасибо за лю­бовь. Так по­весьте его, не доп­ра­ши­вая.

Мальчик упал в но­ги пол­ков­ни­ку, умо­лял о по­ща­де, обе­щал слу­жить ему вер­но до гро­ба и объявил, что он зна­ет вся­кие на­уки, да­же де­ла­ет ча­сы.

- Посмотрим, - ска­зал пол­ков­ник, вы­ни­мая из кар­ма­на ча­сы в ви­де большо­го яй­ца, - вот эта шту­ка третьего дня ста­ла - и ни с мес­та; я и встря­хи­вал ее, и дул все­ред­ку - ни­чего не по­мо­га­ет, а шту­ка до­ро­гая, ва­ша, не­мец­кая. Ко­ли поп­ра­вишь сей­час - жить те­бе на све­те, а не поп­ра­вишь - не сер­дись… На­чи­най!

Мальчик, дро­жа от стра­ха, при­сел на зем­лю и с ужа­сом отк­рыл ча­сы. Но чем бо­лее рас­смат­ри­вал их внут­рен­ность, тем ста­но­вил­ся по­кой­нее. Пол­ков­ник не ус­пел осу­дить де­сятка плен­ных, как не­мец, улы­ба­ясь, по­дал ему ча­сы.

- Хорошо, - ска­зал пол­ков­ник, с удо­вольстви­ем прислу­шиваясь к звон­ко­му хо­ду ма­ят­ни­ка, - хо­ро­шо! А как зо­вут те­бя?

- Герцик.

- Хлопцы, дай­те Гер­ци­ку каф­тан и шап­ку; он по­едет с на­ми.

С тех пор Гер­цик ос­тал­ся при осо­бе пол­ков­ни­ка, увесе­лял его раз­ны­ми шту­ка­ми, де­лал транс­па­ран­ты, шу­ти­хи и ог­нен­ные ко­ле­са, а глав­ное - стро­ил уди­ви­тельные ча­сы. Во всем лу­бенс­ком пол­ку бы­ла из­вест­на так на­зы­ва­емая хо­дя­чая кар­ти­на; на кар­ти­не бы­ла изоб­ра­же­на мельни­ца, нас­то­ящая вет­ря­ная мельни­ца, в ка­ких пра­вос­лав­ные ме­лют му­ку, только эта не мо­ло­ла му­ки, а пе­ре­ме­ли­ва­ла ста­рых баб на мо­ло­дых. Ис­тин­но! День и ночь ше­ве­ли­лись на этой мельни­це бу­маж­ные крылья, и в од­ну дверь вхо­ди­ли ста­рые-прес­та­рые ба­бы, сквер­ные-преск­вер­ные, лю­бая - ле­карст­во от ли­хо­рад­ки; а в дру­гие вы­хо­ди­ли из мельни­цы мо­ло­дые мо­ло­дич­ки и де­вуш­ки све­жие, крас­ненькие, чер­ноб­ро­вые, пол­ног­ру­дые, с та­ки­ми ямоч­ка­ми на ще­ках, что рас­це­ло­вать хо­чет­ся… Как жаль, что те­перь пе­ре­мер­ли уже лю­ди, ви­дев­шие эту хо­дя­чую кар­ти­ну: они бы расска­зали про нее луч­ше ме­ня!

Да еще был у пол­ков­ни­ка Ива­на вер­ный слу­га Га­дю­ка, веч­но без шап­ки, бо­сый, не­че­са­ный, с не­мы­ты­ми ру­ка­ми, с не­че­ло­вечьими ног­тя­ми на ру­ках. На вой­не он всег­да был за пол­ков­ни­ком с ог­ром­ною па­ли­цей на пле­че и с фляж­кою в ру­ках, в мир­ное вре­мя спал, как жи­вот­ное, свернув­шись в клу­бок на по­лу у по­ро­га пол­ков­ничьей спальни, и го­то­вил пол­ков­ни­ку ку­шать.

Про си­лу Га­дю­ки до сих пор хо­дят пре­да­ния меж­ду про­столюдинами в Пи­ря­ти­не. Один только Га­дю­ка мог безна­казанно го­во­рить пол­ков­ни­ку горькие ис­ти­ны, противореч­ил ему и да­же гру­бил, как рав­но­му. Как-то полков­ник на­пом­нил ему, что он слу­га, и зас­та­вил его мол­чать. Гадюк­а по­ту­пил го­ло­ву, сверк­нул ис­под­лобья гла­за­ми и за­мол­чал; но ночью по­шел на мельни­цу, снял ог­ром­ный жер­но­вый ка­мень, при­нес его и за­ва­лил дверь полковни­чьей спальни. По­ут­ру пол­ков­ник хо­тел вый­ти - нельзя, не пус­ка­ет ка­мень.

- Это твои шту­ки? - спро­сил из-за две­ри пол­ков­ник.

- Мои, - хлад­нок­ров­но от­ве­чал Га­дю­ка.

- Отвали ка­мень.

- Ты, пан, стар­ше ме­ня, сильнее ме­ня: те­бе это лег­че сде­лать.

- Да я не мо­гу.

- А мне не хо­чет­ся. - И ска­зав это, Га­дю­ка вы­шел из ком­наты. Поз­ва­ли че­ло­век де­сять ка­за­ков, и на­си­лу они ото­двинули от две­ри ка­мень. Пол­ков­ник, вы­шел, пос­мот­рел на ка­мень, по­ка­чал го­ло­вой, улыб­нул­ся и, поз­вав Га­дю­ку, дал ему большой ста­кан вод­ки.

III

- Гадюко! А Га­дю­ко! Га­дю­ко!..

- Чего, па­не пол­ков­ник?

- Чего? Что ты не отк­ли­ка­ешься? Уши за­ло­жи­ло, что ли?

- Разве за­ло­жит от тво­его кри­ку. Что там нуж­но?

- А что де­ла­ет­ся на дво­ре?

- То, что и де­ла­лось.

- Хорошо. Дож­дя не­ту?

- Откуда ему взяться?

- Не го­во­ри так; лю­ди ска­жут: ду­рень Га­дю­ка! Дож­дю есть от­ку­да взяться, с не­ба возьмет­ся, ко­ли за­хо­чет.

- Разве ко­ли бог даст; а дождь - что за вольни­ца!..

- Правда, ко­ли бог даст, ты прав­ду ска­зал.

- Коли б я ска­зал по-тво­ему, лю­ди ска­за­ли бы: ду­рень Га­дюка!..

- Может, и так. А дол­го я спал?

- Почти полд­ня; лег за­раз пос­ле обе­да, а те­перь уже ве­чер не­да­ле­ко.

- Ото! По­ра полд­ни­чать! Ва­ри полд­ник!

- Вари полд­ник! Прос­пал че­ло­век полд­ник, да и хо­чет полд­ни­чать; те­перь ско­ро ужи­нать по­ра! - вор­чал Га­дю­ка, вы­хо­дя из панс­кой спальни.

- Жаль! - го­во­рил сам се­бе пол­ков­ник. - Раз­ве ужи­нать при­дет­ся по­поз­же? Про­пал день; все­му ви­но­ват сот­ник…

Полковник очень лю­бил здо­ро­вый борщ с ры­бою. Для нас, при­вык­ших к лег­ким ку­шаньям фран­цузс­кой кух­ни, здо­ро­вый борщ по­ка­жет­ся ми­фом, как Гос­то­мысл, или го­лова ме­ду­зы древ­них; мно­гие не по­ве­рят су­щест­во­ва­нию здо­ро­во­го бор­ща; но и те­перь еще есть ста­ри­ки, ко­то­рые пом­нят это ку­шанье, быв­шее ла­комст­вом, уте­хою отчаян­ных гу­ляк-гаст­ро­но­мов, хвас­тав­ших сво­ею железн­ою на­турой. Этот борщ на­чал при­го­тов­лять Га­дю­ка для полдни­ка, тут же, в спальне пол­ков­ни­ка.

Он взял жи­во­го ко­ро­па (кар­па) и без по­мо­щи но­жа, соб­ственными ног­тя­ми очис­тил его и ся­ял ше­лу­ху, к неопи­санному удо­вольствию пол­ков­ни­ка, ко­то­рый, гля­дя на эту опе­ра­цию, нес­колько раз пов­то­рял: "Слав­но, Га­дю­ка! Как волк уп­рав­ля­ет­ся! Доб­рые ног­ти! Так его! По-походному­…" Очис­тив ко­ро­па, Га­дю­ка по­ло­жил его в мед­ную нелу­женную каст­рю­лю, влил ту­да бу­тыл­ку креп­ко­го ук­су­са, при­бавил горсть круп­но­го пер­цу, со­ли, нес­колько лу­ко­виц и нак­рыл каст­рю­лю пло­тно крыш­кою, по­том при­нес кан­форку, из­де­лие хит­ро­го нем­ца Гер­ци­ка, за­жег спирт и по­ставил на не­го каст­рю­лю. По­ка это сна­добье ши­пе­ло, ки­пело и ва­ри­лось на сто­ле пе­ред гла­за­ми пол­ков­ни­ка, Га­дюка стал мол­ча у две­ри.

- Чудесный бу­дет борщ! - ска­зал пол­ков­ник, обо­няя по вре­ме­нам пар, вы­ле­тав­ший тон­кою струей из-под крыш­ки.

- Лучшего сва­рить не су­ме­ем.

- И не нуж­но!.. До­вольно ли там со­ли?

- А те­бе, па­не, хо­чет­ся со­ле­но­го пос­ле ут­рен­ней попойк­и?

- Что за по­пой­ка! Так, злость прог­нал стаканом-дру­гим-третьим; прок­ля­тый сот­ник, не мо­гу вспом­нить!.. Дай мне ста­кан нас­той­ки. Взду­мал у ме­ня от­ни­мать доб­ро!..

- Господи твоя во­ля! Что за вре­ме­на ста­ли! Преж­де сот­ники кла­ня­лись доб­ром пол­ков­ни­кам, как и сле­ду­ет по на­чальству…

- Не ты бы го­во­рил, не я бы слу­шал… При­шел и кланяет­ся­, при­нес ту­рец­кий пис­то­лет - ну, это хо­ро­шо, по­чему мне не при­нес­ти хо­ро­ший пис­то­лет? Я взял пис­то­лет и го­во­рю с сот­ни­ком, как с че­ло­ве­ком: "Спа­си­бо, что по­мнишь служ­бу; мы те­бя не за­бу­дем и по­жа­лу­ем; дос­тань и дру­гой, ко­ли слу­чит­ся, под па­ру это­му". А он еще ни­же кла­ня­ет­ся, да и за­го­во­рил со мною как с жи­дом. "Ва­ша, го­ворит, зем­ля вош­ла в мою кли­ном, так я при­шел про­сить: про­дай­те мне этот клин". Слы­шишь, Га­дю­ка?

- Слышу, па­не!..

- Я ви­жу, что сот­ник кру­гом ду­рень, взял его за ворот­ник, вы­вел на кре­пост­ной вал и спра­ши­ваю: "А где солн­це всхо­дит?" - "Там", - от­ве­чал сот­ник. "А за­хо­дит?" - "Вон там", - ска­зал он. "Так знай же, па­не сот­ник, что и всхо­дит и за­хо­дит солн­це на зем­ле пол­ков­ни­ка, на мо­ей зем­ле то есть, по­ни­ма­ешь? А ты, по­га­ное на­се­ко­мое, по­ся­га­ешь на мою сла­ву, хо­чешь от­тя­гать у ме­ня зем­лю? Хлоп­цы, нагае­к!.." Приш­ли хлоп­цы с на­гай­ка­ми; сот­ник ви­дит, что не шут­ки, - по­ва­лил­ся в но­ги: "Я, го­во­рит, и свою зем­лю от­дам, по­ми­луй­те…" Мне ста­ло жал­ко дур­ня; я плю­нул на не­го и по­шел до­мой, да вси­лу за­пил злость. Та­кой ду­рень!..

- Дурень, па­не! Прав­ду лю­ди го­во­рят: ду­ра­ков не па­шут, не се­ют, са­ми ро­дят­ся.

- Сами!.. А что борщ?

- Готов.

- Фу! Ка­кая шту­ка! Во рту ог­нем па­лит, - го­во­рил полков­ник, про­буя лож­кой из каст­рю­ли борщ, - ка­зац­кая пи­ща. В гор­ле буд­то ве­ни­ком ме­тет; здо­ро­вый борщ!.. Я ду­маю, ло­шадь не съест это­го бор­щу?

- Я ду­маю, лоп­нет.

- Именно лоп­нет! Один че­ло­век здо­ро­ве­ет от не­го, оттог­о он че­ло­век, все­му на­чальник.

- И че­ло­век не вся­кий. Доб­ро­му ка­за­ку, лы­ца­рю (рыцар­ю) оно здо­ро­во, а не­мец ум­рет.

- Не возьмет его не­чис­тая! Раз­ве поз­до­ро­ве­ет.

- Нет, не вы­дер­жит, про­па­дет не­мец.

- Докажу, что не про­па­дет. По­зо­ви сю­да Гер­ци­ка. Посмот­рим, про­па­дет или нет.

- Послушай, говорил пол­ков­ник Иван вхо­див­ше­му Герци­ку, - у нас за спо­ром де­ло: я ем свой лю­би­мый борщ и гово­рю, что он очень здо­ров, а Га­дю­ка уве­ря­ет, буд­то для ме­ня только здо­ров, а ты, нап­ри­мер, про­па­дешь, ко­ли его покуш­аешь. Бе­ри лож­ку, ешь. Пос­мот­рим, кто прав.

Герцик прог­ло­тил нес­колько ка­пель бор­щу, и ли­цо его су­до­рож­но иск­ри­ви­лось, сле­зы гра­дом про­бе­жа­ли по ли­цу.

- Что же ты не ешь? - спро­сил пол­ков­ник.

- Бьюсь об зак­лад, с третьей лож­ки он от­даст бо­гу ду­шу, - хлад­нок­ров­но за­ме­тил Га­дю­ка.

- Я не мо­гу; это не че­ло­вечье ку­шанье, - ска­зал Гер­цик.

- Что ж я, со­ба­ка, что ли?..

- От это­го и со­ба­ка око­ле­ет.

- Так я ху­же со­ба­ки?

- Боже ме­ня сох­ра­ни ду­мать по­доб­ное! Это ку­шанье ры­царское, ге­рой­ское, та­кое важ­ное - а я что за важ­ный чело­век… Я прос­то дрянь…

- Не твое де­ло рас­суж­дать; ешь ко­ли ве­лят! - го­во­рил пол­ков­ник, схва­тив ле­вою ру­кой за шею Гер­ци­ка, а пра­вою под­но­ся ему ко рту лож­ку здо­ро­во­го бор­щу.

- Не мо­гу, вельмож­ный па­не! Ум­ру!

- Это я и хо­чу знать - ум­решь ты или нет. Ешь!

- Послушайте, па­не! У ме­ня есть ве­ли­кая тай­на, я сей­час только шел го­во­рить ее вам; поз­вольте ска­зать, я вам до­бра же­лаю, все ду­маю, что бы та­кое по­лез­ное сде­лать; вы мой спа­си­тель… вы…

- Ешь, а пос­ле рас­ска­жешь

- Умру я от это­го сос­та­ва, и вы ни­че­го не уз­на­ете, а тут и ва­ша честь, и все, и все…

- Ну, го­во­ри, вра­жий сын, только ско­рее…

Герцик впол­го­ло­са на­чал что-то шеп­тать пол­ков­ни­ку, ко­то­рый, блед­нея, слу­шал его и зак­ри­чал:

- Ежели ты врешь - смертью поп­ла­тишься!..

- Моя го­ло­ва в ва­ших ру­ках; к че­му мне врать?

- Пойдем ско­рее. Га­дю­ко, - ска­зал пол­ков­ник, - да возьми с со­бой креп­кую ве­рев­ку. Ве­ди, не­мец!..

IV

Та вже ж тая сла­ва

По всiм свi­тi ста­ла,

Що дiв­чи­на ко­за­ченька

Серденьком наз­ва­ла

Малороссийская на­род­ная пес­ня

Тихо са­ди­лось солн­це, за­жи­гая за­пад­ный край не­ба; в го­лубой вы­ши­не пла­ме­не­ли два-три об­ла­ка, пе­ре­ли­ва­ясь зо­лотом и пур­пу­ром; те­ни длин­не­ли, вы­тя­ги­ва­лись по зем­ле; каж­дый пло­ву­чий лис­ток на Удае, сте­бель во­дя­ной трав­ки или трост­ни­ка, каж­дая вол­на и брыз­га го­ре­ли, скво­зи­лись, прос­ве­чи­ва­ли, та­яли в зо­ло­те. В пи­ря­тинс­кой кре­пос­ти (зам­ке) бла­го­вес­ти­ли к ве­чер­не; чис­тый сере­бристый звон ко­ло­ко­ла да­ле­ко зву­чал, раз­ли­вал­ся в теп­лом, су­хом воз­ду­хе и, пе­ре­хо­дя пос­те­пен­но в от­го­ло­сок, поч­ти не­уло­ви­мый для слу­ха, за­ми­рал, по­ка дру­гая вол­на зву­ка не сме­ня­ла его.

В это вре­мя мо­ло­дой че­ло­век в си­ней чер­кес­ке быст­ро проп­лыл по Удаю на ле­гонькой ло­доч­ке к ост­ров­ку, ле­жавшему меж­ду зам­ком и пол­ков­ничьим до­мом.

Кругом ост­ро­ва зе­ле­ною сте­ною сто­ял вы­со­кий трост­ник; да­лее на мок­ром бе­ре­гу рос­ли кур­ча­вые кус­ты ло­зы; еще да­лее, на су­ше, де­сят­ка два раз­ве­сис­тых пла­ку­чих верб; меж­ду ни­ми ка­ли­но­вый и бу­зи­но­вый кус­тар­ник, пе­ре­ви­тый, пе­ре­пу­тан­ный хме­лем и ве­рес­ком. Ди­ко, глушь, только дроз­ды вы­во­дят там де­тей на вы­со­ких вер­бах да в ло­зе пол­за­ют змеи; но меж­ду кус­та­ми есть там узенькая тро­пин­ка; чуть при­мет­но вьется она у кор­ней де­рев, хоть час­то длин­ные плет­ни хме­ля, па­дая зе­ле­ны­ми кас­ка­да­ми с де­рев, ка­жет­ся, ре­ши­тельно зас­ло­ня­ют путь, но они подо­рваны вни­зу, лег­ко разд­ви­га­ют­ся и да­ют до­ро­гу; де­ло дру­гое в сто­ро­ны от тро­пин­ки: там они спу­та­лись та­кою креп­кою сте­ной, что ни прой­ти, ни про­лезть.

Казак, подъезжая к ост­ров­ку, ог­ля­нул­ся кру­гом, взмах­нул вес­ла­ми, и ло­доч­ка, шу­мя, спря­та­лась в трост­ник, только дро­жав­шие, строй­ные вер­хуш­ки его, разд­ви­га­ясь в сто­ро­ны, по­ка­зы­ва­ли след, где плы­ла лод­ка. Ка­зак привя­зал лод­ку к ло­зо­во­му кус­ту, вып­рыг­нул на бе­рег и быст­ро по­шел по тро­пин­ке, тро­пин­ка окан­чи­ва­лась у кор­ня тол­стой вер­бы, ко­то­рой вет­ви, пе­ре­ви­тые хме­лем, скло­нясь до зем­ли, об­ра­зо­ва­ли кру­гом толс­тую плот­ную сте­ну, точ­но бе­сед­ку.

- Ее нет еще! - про­шеп­тал ка­зак, обой­дя вок­руг вер­бы, прис­ло­нил к де­ре­ву вин­тов­ку, сел на ло­ман­ный пень и за­пел:

Вийди, дiв­чи­но, вий­ди, риб­чи­но,

За гай по ко­ро­ви,

Нехай же я по­див­лю­ся

На тi чор­нi бро­ви!

Казак окон­чил пес­ню и стал прис­лу­ши­ваться. Вдруг он вздрог­нул, быст­ро разд­ви­нул вет­ви и ра­дост­но пос­мот­рел на тро­пин­ку. Там ни­ко­го не бы­ло; только ка­кая-то желто­грудая птич­ка пре­усерд­но те­ре­би­ла но­сом кисть нез­ре­лых ка­ли­но­вых ягод и ше­лес­те­ла листьями. "Глу­пая пти­ца! - про­вор­чал ка­зак. - Да­же клич­ки не име­ет, а шу­мит, буд­то что по­ря­доч­ное", - вздох­нул и опять за­пел дру­гую пес­ню:

Ой ти, дiв­чи­но, гор­дая та пиш­на!

Чом ти до ме­не зве­чо­ра не вий­шла?

- Неправда, неп­рав­да!.. - про­го­во­ри­ла впол­го­ло­са моло­дая де­вуш­ка, рез­во под­бе­гая к ка­за­ку. - Я и не гор­дая, и не пыш­ная, и люб­лю те­бя, мой ми­лый Алек­сей!

- Марина моя! - го­во­рил Алек­сей, Об­ни­мая де­вуш­ку. - Я ис­сох, не ви­дя те­бя, лег­ко ска­зать - три дня!

- А мне, ду­ма­ешь, лег­че?.. Че­го я не пе­ре­ду­ма­ла в эти три дня! Отец та­кой сер­ди­тый, все вор­чит!.. Из свет­ли­цы не выр­вусь, все смот­рит за мною… И че­го ему от ме­ня хочетс­я?…

- А мо­жет, ты са­ма те хо­те­ла выр­ваться?.. Вот ты уже и пла­чешь, моя ры­боч­ка! Пе­рес­тань, не то - и я зап­ла­чу; не прис­та­ло муж­чи­не пла­кать, а зап­ла­чу, не вы­дер­жу, гля­дя на те­бя!..

- Я не пла­чу, - го­во­ри­ла Ма­ри­на, оти­рая сле­зы, - а так серд­це за­бо­ле­ло, что ты мне не ве­ришь, са­ми сле­зы побе­жали... Грех те­бе, Алек­сей! Ког­да б не хо­те­ла, за­чем бы при­шла се­год­ня?.. На­ша де­вичья честь, что ва­ша свет­лая саб­ля: дох­ни - по­туск­не­ет, а я иг­раю честью… В гла­зах потем­неет, как по­ду­маю, что я де­лаю? Увидь ме­ня кто-ни­будь, про­па­ла я!.. "Вот, - ска­жут, - пол­ков­ничья дочь", и то, и дру­гое, и про­чее спле­тут, что не только вы­го­во­рить, и поду­мать страш­но.

- Так ты бо­ишь­ся лю­бить ме­ня?

- Я?.. Алек­сей! Ты ли это го­во­ришь? Чем страш­нее, тем сла­ще мне!.. Мой ми­лый! Ты не по­ве­ришь, как дро­жу я вся, ког­да од­на-оди­не­шенька прыг­ну в ло­доч­ку и плы­ву к ост­ро­ву!.. Спро­си ме­ня ба­тюш­ка, уви­дай кто-ни­будь из лю­дей - про­па­ла я!.. Ну, что ж? - я ду­маю. - Про­па­ду так про­па­ду, знаю, за ко­го про­па­ду… Про­па­ду не за не­лю­ба; уме­ло серд­це по­лю­бить, су­ме­ет и вы­тер­петь; уме­ла слу­шать твои ре­чи, су­мею выс­лу­шать и брань, и прок­ля­тия; ста­нут бить ме­ня, вспом­ню твои объятия, и мне бу­дет ве­се­ло… Я ка­зачка, Алек­сей! Ум­ру, а бу­ду лю­бить те­бя. Не жить цвет­ку без солн­ца, а ты мое солн­це, ты моя жизнь, мой ми­лый!..

- Верю, ве­рю, моя лас­точ­ка, - го­во­рил Алек­сей, це­луя Ма­рину. И дол­го мол­ча­ли они, прик­ло­нясь друг к дру­гу.

- А хо­ро­шо, ес­ли б я бы­ла лас­точ­кою, - ска­за­ла, улы­ба­ясь, Ма­ри­на, - ве­се­ло бы­ло бы мне!.. Только чтоб и ты был ла­сточкою… Как бы мы ле­та­ли вы­со­ко, вы­со­ко… се­ли б от­дох­нуть на об­лач­ко, пос­мот­ре­ли бы от­ту­да на зем­лю, на са­ды, на се­ла, на лю­дей; я ска­за­ла бы: смот­ри­те, лю­ди, вот я, вот где; я люб­лю Алек­сея, - и по­ле­те­ла бы от них - пусть сер­дят­ся… Мы но­си­лись бы над Уда­ем, ку­па­лись бы в воз­духе, об­ни­ма­лись бы кры­лыш­ка­ми и це­лый день щебета­ли­ б про лю­бовь свою!.. Не прав­да ли?

- Бог зна­ет, что при­хо­дит те­бе в го­ло­ву!.. Слу­ша­ешь те­бя - буд­то чу­дес­ный сон ви­дишь.

- А зна­ешь, что мне сни­лось!

- Что те­бе сни­лось?

- Снилось… страш­но рас­ска­зы­вать… Ну, да я приж­мусь к те­бе пок­реп­че - и не бу­дет страш­но. Ви­дишь, эти дни я не ви­де­ла те­бя, сильно грус­ти­ла по те­бе, а вче­ра ду­ма­ла дол­го, дол­го…

- О ком?

- Еще и спра­ши­ва­ет!.. Ду­ма­ла дол­го и зас­ну­ла; и ка­жет­ся мне, что мы с то­бой ры­бы: ты та­кой хо­ро­шенький окунь, весь в се­реб­ре, так и блес­тишь; перья у те­бя крас­ные, гла­за чер­ные, та­кие, как и те­перь, и так же хо­ро­шо смот­рят - а я, ка­жет­ся, плот­ва. Нам бы­ло ве­се­ло, очень ве­се­ло; мы пла­вали в ка­ком-то большом озе­ре; во­да в нем чис­тая, свет­лая, теп­лая, дно усы­па­но бе­лым пес­ком, по пес­ку ле­жат ра­ковины всех цве­тов, слов­но цвет­ки на по­ле; под­ле бе­ре­гов рас­тут тра­вы, буд­то ле­са зе­ле­не­ют под во­дою, а ры­бы кру­гом мно­го, мно­го: пле­щет­ся, иг­ра­ет, бе­га­ет вза­пус­ки… Мел­кая вер­хо­вод­ка соб­ра­лась в хо­ро­во­ды и гу­ля­ет се­бе тол­па­ми; ка­ра­си иг­ра­ют в ду­ра­ки; ер­ши ку­выр­ка­ют­ся че­рез го­ло­ву; карп рас­ска­зы­ва­ет сказ­ки; пес­ка­ри охватыва­ют ­впри­сяд­ку, точ­но пи­са­ря пол­ко­вой канцеляри­и, а рак, под­ми­ги­вая уса­ми, слов­но пирят­инский сот­ник, кро­ит из лис­точ­ка ка­кой-то на­ряд… всех чу­дес не при­пом­ню… Вот мы гу­ля­ли, гу­ля­ли с то­бою, рез­вились, плес­ка­лись и по­плыли от­дох­нуть к бе­ре­гу, в тра­ву; прип­лы­ва­ем к тра­ве, а она час­то срос­лась, перепуталас­ь, как этот хмель; мы ста­ли про­би­раться, чем да­лее, все тем­ней, тем­ней… Мне ста­ло страш­но: что-то бу­дет там? - по­ду­ма­ла я, и - вдруг пе­ред на­ми ог­ром­ная го­ло­ва со­ма, пасть раск­ры­та, ос­ка­ле­ны зу­бы, усы страш­но под­ня­ты, гля­жу - это ба­тюш­ка!.. Вот он, здесь! Смот­ри… он… сом… ух! Ба­тюш­ка… - И Ма­ри­на, за­трепетав, су­до­рож­но протянула­ дро­жа­щие ру­ки к вет­вям вер­бы. Алек­сей взгля­нул: в двух ша­гах гроз­но смот­рит на них из вет­вей ли­цо пол­ков­ни­ка…

V

Что прош­ло, то бу­дет ми­ло.

А. Пуш­кин.

Кто из нас не пом­нит сво­его детст­ва, чу­дес­но­го воз­рас­та, ког­да ви­ди­мый мир впер­вые раск­ры­ва­ет­ся пе­ред челове­ком, еще не пре­сы­щен­ном жиз­нию, еще не озабоч­енным про­за­ичес­ки­ми от­но­ше­ни­ями бы­та? От­ро­ку мир бо­жий - прек­рас­ный храм, в ко­то­ром он пи­ру­ет, увлеченны­й еже­дневно но­вы­ми, раз­но­об­раз­ны­ми красот­ами при­ро­ды; его ра­ду­ет и пер­вый ве­сен­ний лис­ток на де­реве, и лег­кое об­лако, ле­тя­щее по не­бу, и го­лу­бой цве­ток, бла­го­уха­ющий в све­жей, ро­сис­той зе­ле­ни, и пес­ни жавор­онка в чис­том по­ле, и цвет­ная ра­ду­га на си­зом грун­те ту­чи, и рас­ска­зы ста­рухи-няни о Змее Го­ры­ны­че, чуд­ной ко­ролевне-красавице и злых вол­шеб­ни­цах; серд­це ве­ру­ет во все чу­де­са без­условно, не при­зы­вая на по­мощь хо­лод­но­го ума; впечатле­ния жи­вы, не­изг­ла­ди­мы. И дол­го еще пос­ле, ког­да челов­ек, вы­ве­ден­ный го­да­ми и обс­то­ятельства­ми на груст­ное по­ле жиз­ни, де­ла­ет­ся тру­же­ни­ком, с каж­дым днем разруш­ая свои меч­ты, раз­би­вая луч­шие на­деж­ды, он час­то обо­ра­чи­ва­ет­ся на про­шед­шее, и вос­по­ми­на­ния дет­ства, ти­хие, свет­лые, по­доб­но лег­ким сно­ви­де­ни­ям, убаюкиваю­т его в дни стра­да­ний, в ко­то­рых он, гор­дый, действующ­ий по собст­вен­но­му ра­зу­му, поч­ти всег­да сам бы­вает при­чиною!

Помню и те­перь рас­ска­зы доб­ро­го ста­ри­ка баш­тан­ни­ка, ни один ро­ман, ни од­на по­весть на­ших зна­ме­ни­тос­тей не про­из­во­дят на ме­ня те­перь та­ко­го дей­ст­вия. Бы­ва­ло, учи­тель рас­сер­дит­ся на ме­ня не в шут­ку за мои воп­ро­сы, вро­де сле­ду­ющих: как мог дом та­кой-то пре­сечься? Или дом та­кой-то вой­ти в сла­ву?

- Не рас­суж­дай,- от­ве­чал учи­тель

- Да ведь до­мы не дви­жут­ся: как же дом во­шел в сла­ву? Вот здесь на­пи­са­но.

- Будешь мно­го знать, ско­ро сос­та­ришься. Учи за­дан­ную стра­нич­ку; вы­рас­тешь, сам уз­на­ешь.

Скажет гром­ко, рас­сер­дит­ся, по­зо­вет двух-трех горнич­ных и идет в ро­щу бо­та­ни­зи­ро­вать - сры­вать цве­точ­ки.

Учитель пос­то­ян­но за­ни­мал­ся бо­та­ни­кой, ког­да ни­ко­го не бы­ло до­ма. Тут мне бы­ла своя во­ля: чуть он в ро­щу, я уже в сте­пи, си­жу пе­ред буд­кой баш­тан­ни­ка и слу­шаю его рас­ска­зы

Старику бы­ло за сто лет - и че­го ни знал он, че­го ни рас­ска­зы­вал! И про шве­дов, и про та­тар, и про за­по­рож­цев... И солн­це, бы­ва­ло, зай­дет, и яр­кие звез­доч­ки сверк­нут ко­е-где на си­нем не­бе, и ро­са ста­нет са­диться на ши­ро­кие ли­стья ар­бу­зов и дынь, а ста­рик все рас­ска­зы­ва­ет… Прибе­жишь до­мой - це­лую ночь снят­ся ры­жие шве­ды на курча­вых ло­ша­дях, по­ля­ки, за­ко­ван­ные в сталь от го­ло­вы до пя­ток, та­та­ры ни­зенькие, чер­ные, пле­чис­тые, уз­ког­ла­зые сто­ят в строю, ус­та­ви­ли копья, как еж иг­лы; вот ска­чут за­порожцы­ крас­ные, буд­то пла­мя, ве­ют чу­бы, шу­мят бунчук­и и знач­ки, пе­ред ни­ми До­ро­шен­ко, усы в пол-арши­на, на пле­че тя­же­лая бу­ла­ва. Уда­ри­ли: треск, стон прос­нешься - и рад, и жал­ко чу­дес­но­го сна!

Но бо­лее все­го ос­тал­ся у ме­ня в па­мя­ти рас­сказ ста­ри­ка об охо­те - не о бе­ка­си­ной охо­те, не об охо­те на зай­цев или вол­ков, нет, это бы­ла осо­бен­ная охо­та; об ней поч­ти так рас­ска­зы­вал баш­тан­ник:

- Невеселые те­перь вре­ме­на, пра­во, не­ве­се­лые; как-то ста­ло и хо­лод­нее, и скуч­нее; вот с оча­ковс­кой зи­мы, как при­нес­ли мос­ка­ли с со­бою снег да мо­ро­зы, и до сих пор не вы­ве­дут­ся знать, по­лю­би­лось, да и солн­це что-то све­тит не по-преж­не­му ста­нет ве­че­реть, хоть шу­бу на­де­вай. А по­техи те­пе­реш­ние, срам ска­зать, мя­чи да го­рел­ки - бабьи по­те­хи, нет ха­рак­терст­ва, сов­сем нет!.. В ста­ри­ну, на мо­ей еще па­мя­ти, ка­кие бы­ва­ли по вес­нам охо­ты… Дур­ни! - ска­жет кто-ни­будь, - охо­тят­ся вес­ною, дур­ни, и я ска­жу, а мы все-та­ки охо­ти­лись и не бы­ли дур­ни. Охо­та охо­те рознь.

Как лю­ди, бы­ва­ло, по­об­се­ют­ся в по­ле, сов­сем об­се­ют­ся, и гре­чи­хи по­се­ют, а ко­сить еще ра­но, тут и пой­дет гульня, па­руб­ки оде­нут­ся хо­ро­шенько, вый­дут пос­ле обе­да на вы­гон, ля­гут на зе­ле­ной трав­ке на спи­ну и, гля­дя на не­бо, ку­рят люльки да по­ют пес­ни; или, обо­ро­тясь квер­ху спи­ною, ку­рят люльки и что-ни­будь рас­ска­зы­ва­ют, гля­дя на тра­ву; так. до ве­че­ра ве­се­лят­ся; ве­че­ром, из­вест­но, при­дут де­вушки, и пой­дет дру­гое ве­селье.

Вот так иног­да ле­жат па­руб­ки, да и го­во­рят меж­ду со­бою, что до­вольно уже ле­жа­ли, наб­ра­лись си­лы и не зна­ют, ку­да ее ист­ра­тить; а тут, где ни возьмись, какой-ни­будь из За­по­рожья ха­рак­тер­ник, вы­рас­тет пе­ред ни­ми буд­то из зем­ли да и ста­нет нас­ме­хаться: "Вот, го­во­рит, где ле­жат греч­ко­сеи; вид­но, ни од­ной ко­зац­кой ду­ши не­ту, а все ка­ба­ны корм­ле­ные" - и про­чее все та­кое обид­ное…

- Да что ж это за ха­рак­тер­ник, де­душ­ка?

- Характерник бы­вал че­ло­век очень ра­зум­ный и знал вся­кую вся­чи­ну; его и пу­ля не бра­ла, и саб­ля не ру­би­ла; у не­го на все бы­ло средст­вие и спо­соб, на все хо­ро­шее сло­во и польза. Ха­рак­тер­ни­ки зна­ли все бро­ды, все пла­вы по Днеп­ру и дру­гим реч­кам; ха­рак­тер­ник из во­ды вы­во­дил су­хо­го и из ог­ня мок­ро­го, у них бы­ла лы­царс­кая со­весть и доб­ро­ду­шие; жи­да и про­чую мер­зость би­ли, гра­би­ли, жгли, а церк­ви не за­бы­ва­ли. Вот что бы­ли ха­рак­тер­ни­ки.

Хлопцы, бы­ва­ло, рас­сер­дят­ся на ха­рак­тер­ни­ка за на­смешки, вста­нут и за­хо­тят его по­ряд­ком по­ко­ло­тить.

Тогда ха­рак­тер­ник ска­жет: "Лад­но, хлоп­цы; вот так! Не го­во­ри ка­за­ку ху­до­го сло­ва! Только пос­той­те, нам ссорить­ся не­че­го, а ви­жу, что вы ес­те доб­рые ка­зац­кие ду­ши, а я из Се­чи ха­рак­тер­ник. Шут­ка шут­кою, я за нее по­ставлю вам вед­ро вод­ки, а вы все не пра­вы не прис­та­ло вам си­деть сло­жа ру­ки, ког­да по­ра охо­титься. Я сей­час от Дне­пра, он вам кла­ня­ет­ся, поч­ти уже в бе­ре­га всту­пил… Ждет гос­тей."

- Вот речь, так речь! Сей­час вид­но че­ло­ве­ка! - ска­жут па­рубки. - Не тро­гай­те его, хлоп­цы: он хо­ро­ший че­ло­век; мы и са­ми ду­ма­ли на охо­ту, да не бы­ло ва­таж­ка: те­бя сам бог прис­лал, батьку, ве­ди нас ку­да зна­ешь.

- Называйте ме­ня дядьком, для ме­ня и это­го до­вольно.

- Э, нет! Не смот­ри, что мы осед­лые, а все-та­ки зна­ем ка­зацкую по­ве­ден­цию. Ты по ле­там нам дядько, а те­перь ес­ли наш на­чальник, так и батько; вот на­ши чу­бы, де­ри сколько ду­ше угод­но; ве­ди, батьку, ку­да хо­чешь.

- Ну, доб­ре де­ти; я ви­жу, вы на­род, зна­ющий служ­бу! Преж­де все­го я вас по­ве­ду в ши­нок, расп­ла­чусь вед­ром вод­ки за свои преж­ние ре­чи; у нас и сам ко­ше­вой попла­тится, ког­да пос­ме­ет­ся над ка­за­ком.

Выпив в шин­ку го­рел­ки, хлоп­цы с ха­рак­тер­ни­ком едут в дру­гое се­ло, в третье, в чет­вер­тое, и - смот­ри, дня в три на­берется сот­ни две охот­ни­ков; тог­да едут к Днеп­ру, днем пря­чут­ся в плав­нях и кус­тар­ни­ках, а ночью вти­хо­мол­ку по од­но­му че­ло­ве­ку пе­реп­лы­ва­ют на ко­нях в раз­ных мес­тах реч­ку, со­би­ра­ют­ся в ку­чи и гля­дишь - к све­ту за­пы­ла­ли ляхс­кие се­ла! И там днем кро­ют­ся в ле­сах, ночью с кри­ком на­па­да­ют на де­рев­ни и мес­теч­ки, бьют неп­ри­яте­ля, гра­бят вся­кое доб­ро и пог­ре­ба, раз­го­ня­ют ты­ся­чи на­ро­да, а ко­ли по­чу­ют, что по­ля­ки со­би­ра­ют про­тив них вой­ско, так до­мой врас­сып­ную, пе­реп­лы­вут Днепр - и до­ма. Тут пой­дет гульня!.. И дав­но ли это бы­ло, по­ду­ма­ешь!..

Тут, бы­ва­ло, ста­рик на­бож­но пе­рек­рес­тит­ся и долго-дол­го ду­ма­ет, по­ну­рив се­дую го­ло­ву.

Точно та­кая ва­та­га охот­ни­ков рас­по­ло­жи­лась но­че­вать В ле­су у Днеп­ра не­да­ле­ко от де­рев­ни До­ман­то­ва, чтоб с рас­све­том въехать в плав­ни, и там, вы­кор­мя це­лый день ло­ша­дей, на сле­ду­ющую ночь отп­ра­виться в на­бег за Днепр. Ка­за­ки си­де­ли в круж­ках и, ве­се­ло раз­го­ва­ри­вая, ели по­ход­ную ка­шу из де­ре­вян­ных ко­рыт.

- Добрый ве­чер, па­ны-мо­лод­цы! - ска­зал мо­ло­дой чело­век, под­хо­дя к од­но­му круж­ку.

- Здорово, бра­ти­ку! - от­ве­ча­ли ка­за­ки.

- Хлеб да соль!

- Едим, да свой, а ты у по­ро­га пос­той, - при­ба­вил харак­терник.

- Где тут у дьяво­ла по­рог! Да­вай­те-ка и мне, брат­цы, ме­сто, - ска­зал при­шед­ший, вы­ни­мая из кар­ма­на де­ре­вян­ную лож­ку.

- Вот ка­зак до­гад­ли­вый. Ве­че­ряй, бра­ти­ку; са­дись воз­ле ме­ня, - поч­ти вскрик­нул ха­рак­тер­ник, очи­щая мес­то при­шлецу.

За ужи­ном раз­го­во­ри­лись. Приш­лец ска­зал характерни­ку,­ что он из Пи­ря­ти­на Алек­сей-по­по­вич, что его зас­тал один важ­ный пан с сво­ею доч­кою, и бог зна­ет, чем бы это кон­чи­лось, ес­ли б он, по­по­вич, не бро­сил­ся в лод­ку и не уп­лыл, а что те­перь по­шел по све­ту ис­кать сча­стья.

- И лад­но! - за­ме­тил ха­рак­тер­ник. - Ты ка­зак хоть ку­да с ви­ду, а учен - еще луч­ше. По­едем те­перь на охо­ту за Днепр, а там я, по­жа­луй, све­ду те­бя в Сечь. У нас житье приволь­ное и ра­зум­но­му че­ло­ве­ку по­чет, только не хвас­тай сво­им ра­зу­мом. Го­да че­ты­ре на­зад к нам прис­тал в бо­ру под Ки­евом ваш брат, сту­дент, а те­перь, шут­ка ска­зать, он коше­вым! Ну, да и го­ло­ва! Фу, го­ло­ва!.. В Ки­еве, ви­дишь, поспо­рил с на­чальством за ба­бу, что ли. На­чальство посад­ило его до расп­да­вы в ком­на­ту с же­лез­ны­ми ре­шет­ка­ми; Гриц­ка бог си­лою не оби­дел: хва­тил мо­ло­дец ре­шет­ку - и остал­ась в ру­ках; он вы­лез в ок­но - да в лес и прис­тал к нам; те­перь не ка­ет­ся.

- Грицко? - спро­сил удив­лен­ный по­по­вич. - Та­кой бело­курый?..

- Да, это наш те­пе­реш­ний ко­ше­вой, Гриц­ко Збо­ровс­кий. Раз­ве ты его зна­ешь?

- Нет: я знал в Ки­еве Гриц­ка Стриж­ку; он так­же убе­жал го­да че­ты­ре на­зад из кар­це­ра, а Збо­ровс­ко­го не знаю.

- Эх, ты, мо­ло­дая го­ло­ва! Он по-на­ше­му Збо­ровс­кий; у нас долг ве­лит да­вать вся­ко­му ка­за­ку фа­ми­лию, а у вас он был стриж­ка или нест­риж­ка, нам нет де­ла! При­ве­ли мо­лодца из бо­ру, вот он и стал Збо­ровс­ким… Та­кой вы­со­кий, бе­лоб­ры­сый, на пра­вой ще­ке бо­ро­дав­ка.

- Коли так, то я его знаю. Большой был мне при­ятель Гриц­ко; учи­ва­ли мы с ним во­ка­бу­лы вмес­те, и го­во­ри­ли о свя­той вир­ши, и ка­ни­ку­ла­ми пе­ли псал­мы, хо­дя по дво­рам.

- Чего же луч­ше? Так пос­ле охо­ты едем в Сечь?

- Едем.

VI

Считаю лиш­ним опи­сы­вать под­ви­ги охот­ни­ков за Дне­пром. Они прош­ли с ог­нем и ме­чом ле­са­ми до реч­ки Вы­си, за ко­то­рою уже на­чи­на­лись вольные сте­пи, принадлежа­щие­ те­перь к Хер­сонс­кой гу­бер­нии, раз­де­ли­ли до­бы­чу и по­еха­ли до­мой, а ха­рак­тер­ник с Алексеем-попович­ем, пе­реп­лыв ре­ку, уг­лу­би­лись в зе­ле­ное мо­ре сте­пей.

Порою из-под ло­ша­ди­ных ног, свис­тя, вы­ле­та­ли степ­ные стре­пе­ты, по­рою, разд­ви­гая кус­ты ра­ки­ты, про­пол­зал пе­ред ни­ми ог­ром­ный жел­тоб­рю­хий змей, кра­си­во изгибаяс­ь и свер­кая вол­нис­ты­ми ли­ни­ями, и, под­няв го­ло­ву над тра­вою, злоб­но ши­пел вслед за ни­ми, по­рою трус­ли­вый за­яц, ис­пу­ган­ный ло­ша­ди­ным то­по­том, сры­вал­ся из-под ши­ро­ких листьев ди­ко­го хре­на и, буд­то мя­чик, ука­ты­вал­ся в зе­ле­ную даль; да иног­да сус­лик, взоб­рав­шись на высо­кий кур­ган, свис­тел, при­сев на кор­точ­ки. А на­ши пут­ни­ки все еха­ли да еха­ли на юго-вос­ток, кру­гом бы­ли степь да не­бо; но ха­рак­тер­ник ехал как по би­той до­ро­ге, и че­рез нес­колько дней они бы­ли близ­ко Се­чи.

Характерник ос­та­но­вил­ся, слез с ло­ша­ди, про­тер ей но­здри, что по­со­ве­то­вал сде­лать и Алек­сею, и от­пус­тил ее пас­тись, при­вя­зав ко­нец чум­бу­ра [2] к сво­ему по­ясу, по­том сел на тра­ву, под­жав но­ги по-ту­рец­ки, и ска­зал Алек­сею:

- Садись, бра­ти­ку.

Алексей сел.

- Ну, вот мы ско­ро бу­дем в Се­чи, - про­дол­жал характер­ник, на­би­вая и рас­ку­ри­вая труб­ку.

- А да­ле­ко ли она?

- Отсюда не вид­но, а подъедешь бли­же - и шап­кою доки­нешь.

- Ты уж и рас­сер­дил­ся, батьку?

- Я не сер­жусь. А как мож­но доб­ро­му ка­за­ку пря­мо до­прашиваться че­го-ни­будь?. Буд­то ба­ба, у ко­то­рой язык че­шется, или жид не­чис­тый!.. Ты еси еще ду­рень во казаче­стве, как я ви­жу. Ка­зак все зна­ет, а че­го и не зна­ет, ни­ког­да не спра­ши­ва­ет, раз­ве вы­ве­ды­вет по­ли­тич­но. Ты ска­зал бы "Долж­но быть, к ве­чо­ру до­едем", а я от­ве­чал бы. "Раз­ве на пти­це, дай бог завт­ра к ве­че­ру" Вот ты и смек­нул бы, как оно есть. Это раз. А дру­гое: не зо­ви ме­ня больше ни бать­ком, ни дядьком, на гет­ман­щи­не де­ло иное там я вам всем дядько, и ва­ше­му пол­ков­ни­ку, да и на гет­ма­на не очень смот­реть ста­ну: там я за­по­ро­жец. Вот что! На охо­те я был ваш ва­та­жок, на­чальник, вы ме­ня и зва­ли батьком А тут мы все рав­ны я ка­зак слав­но­го За­по­рожья, ты прис­та­ешь в на­ше то­варист­во - мы рав­ны. На­зы­вай ме­ня, бра­ти­ку, прос­то Ни­ки­та Прих­вос­тень.

- Прихвостень?..

- Что? Не нра­вит­ся мое проз­ви­ще?.. Пос­мот­рим, ка­кое еще те­бе да­дут! У нас все пе­ре­ме­ня­ют проз­ви­ща, да не в проз­ви­ще де­ло; не оно те­бя скра­сит, а ты его скрась Я про­стой че­ло­век, так се­бе, прих­вос­тень, а на вой­не Прихво­стень впе­ре­ди всех, а Прих­вост­ню кла­ня­ют­ся ку­рен­ные, и сам ко­ше­вой го­во­рит "Прих­вос­тень - нас­то­ящий ка­зак". Это да. А третье, как бы ты преж­де ни был дру­жен с на­шим ко­ше­вым, не приз­на­вай­ся к не­му сра­зу, по­ка он сам те­бе не ска­жет, что те­бя пом­нит Бы­ло вре­мя, вы бур­са­ко­ва­ли вмес­те - хо­ро­шо, бур­са­ко­ва­ли так бур­са­ко­ва­ли - и кон­че­но Те­перь он ве­ли­кий на­чальник, ему не по­ка­жет­ся, ко­ли вся­кая дрянь ста­нет к не­му лезть в при­яте­ли, ты не дрянь сам по се­бе, да в ка­за­чест­ве еще те­ле­нок. По­ни­ма­ешь?

- Может, и так

- Так оно и есть. Те­перь у ме­ня к те­бе есть просьба. Лю­бишь ли ты хмельное?

- Употребляю из по­ли­ти­ки, как сле­ду­ет че­ло­ве­ку, а не то, чтоб ве­ли­кий был охот­ник.

- Так пос­ле чар­ки, дру­гой, де­ся­той, не по­ры­ва­ет ли те­бя про­гу­лять все, до­чис­та, до нит­ки, не тя­нет ли да­же ду­шу за­ло­жить?..

- Такой ока­зии не бы­ва­ло.

- Ну, лад­но! Спрячь, по­жа­луй­ста, вот эти пять ду­ка­тов и не от­да­вай мне, как бы я ни про­сил, как бы ни при­ка­зы­вал, что бы ни де­лал - не от­да­вай до Се­чи, а с ос­тальны­ми я уп­рав­люсь.

- Пожалуй А те все про­ку­тишь?

- Прокучу!. Да и на бе­са ли они мне? В Се­чи все об­щее, что твое, то мое, та­кое уже братст­во, все об­щее, кро­ме ко­ня и ору­жия, это уже свя­за­но с ду­шою, как чу­бук с труб­кою - его не раз­роз­нишь. Я бы и пя­ти ду­ка­тов не ос­та­вил, да зна­ешь, нуж­но пок­ло­ниться ку­рен­но­му и ко­ше­во­му, не будь это­го, все пус­тил бы на во­лю. Пос­ле чар­ки у ме­ня так вот и за­го­рит­ся в гла­зах, хо­чет­ся му­зы­ки, пес­ней, гро­му, рас­пах­нет­ся ка­зац­кая ду­ша, гу­ляй!.. А тут, вер­но, за гре­хи мои, явит­ся чер­те­нок и ся­дет на но­су… ей-бо­гу, вот так-та­ки и ся­дет вер­хом, как на ко­бы­лу, и ви­жу, да не мо­гу снять, так и ез­дит, так и вер­тит­ся и шеп­чет: "Да­вай, Ни­ки­та, де­нег на вод­ку". Чуть за­меш­ка­ешь или вто­ро­пях не оты­щешь ско­ро кар­ма­на, так ущип­нет, прок­ля­тый, за кон­чик но­са, что сле­зы гра­дом по­бе­гут, а сам обо­ро­тит­ся ко мне и язык по­ка­зы­ва­ет. Вот ка­кая ока­зия! По­рой не вы­тер­пишь, дашь ему щелч­ка, ка­жись про­пал, только на но­су затума­нится; про­шел ту­ман - опять си­дит прок­ля­тая тварь и щип­лет за нос!..

- Где же бу­дешь ку­тить, бра­те Ни­ки­та?

- Опять спра­ши­ва­ешь по-бабьи! Ох, мне эти белоруч­ки-гетманцы!.. Ка­зак не без до­ли. Са­дись, по­едем.

Казаки по­еха­ли круп­ною рысью. Ско­ро Ни­ки­та на­чал ог­ля­ды­ваться по сто­ро­нам, при­ло­жил ку­лак к пра­во­му гла­зу, дол­го всмат­ри­вал­ся вдаль и зак­ри­чал;

- Так и есть, вот близ­ко. Бе­рег, Алек­сею!

- Где?

- Разве ты не ви­дишь впе­ре­ди ни­че­го?

- Ничего, кро­ме пти­цы.

- Вот эта пти­ца, что ле­та­ет, и есть бе­рег.

- Мало ли мы ви­де­ли птиц!

- Птица пти­це рознь: это во­ро­на, вот что хо­ро­шо…

- Ворона - пти­ца так се­бе.

- Оттого и хо­ро­шо, что так се­бе; во­ро­на - ду­рак; вольный Кре­чет, слов­но ка­зак, быст­ро ле­та­ет по ди­кой сте­пи, а во­рона му­жи­ком де­ло, трет­ся око­ло жилья; уви­дел во­ро­ну - и жилье близ­ко… Ска­чи за мной…

Через пол­ча­са ка­за­ки прис­ка­ка­ли на край кру­то­го овраг­а, под­ле его глу­бо­ко, чуть при­мет­ною те­сем­кою вил­ся по пес­ча­но­му дну ма­ленький ру­че­ек; по сто­ро­нам громозди­лись, тор­ча­ли ог­ром­ные се­рые ска­лы; в расселина­х лепил­ся тер­нов­ник, ши­пов­ник и вы­бе­гал пря­мыми зелен­ыми по­бе­га­ми гор­до­вый кус­тар­ник, очень из­вестный на юге по сво­им креп­ким, бар­ха­тис­тым чу­бу­кам Вни­зу молод­ая де­вушка, си­дя на кам­не у бе­ре­га ручья, мы­ла но­ги.

- Вот и Вар­ки­на бал­ка (Вар­ва­рин ов­раг), - ска­зал Ни­ки­та, - тут ее и зи­мов­ник.

Девушка быст­ро зап­ро­ки­ну­ла на­зад го­ло­ву, взгля­ну­ла вверх, вскрик­ну­ла и ис­чез­ла.

- Экая про­вор­ная Татьяна! - про­вор­чал Ни­ки­та. - Это пле­мянница Вар­ки, ве­се­лая де­вуш­ка!

- А Вар­ка кто?

- Варка вдо­ва на­ше­го ка­за­ка, по смер­ти му­жа дер­жит ши­нок тут не­по­да­ле­ку от Се­чи. Ду­ху мужс­ко­го нет здесь, все ба­бы - она да ее пле­мян­ни­цы; а жи­вет хо­ро­шо, все деньги на­ши си­ро­мы [3] тут ос­тав­ля­ют. Тут пьют, тут гу­ля­ют, тут… А вот она са­ма.

В это вре­мя ша­гах в двад­ца­ти из-за ска­лы по­ка­за­лась жен­щи­на лет со­ро­ка; во­ло­сы ее бы­ли уб­ра­ны под казац­кую ша­поч­ку-ка­бар­дин­ку; ли­цо и шея смуг­лые, за­го­ре­лые, над тем­ны­ми свер­кав­ши­ми гла­за­ми чер­ною скоб­кою ле­жали гус­тые срос­ши­еся бро­ви; за по­ясом у нее бы­ла па­ра пис­то­ле­тов и та­тарс­кий нож, в ру­ках ту­рец­кая вин­тов­ка. Ус­та­вя ду­ло вин­тов­ки про­тив ка­за­ков, она гроз­но спроси­ла: "По во­ле или по не­во­ле?"

- Вот так луч­ше! - от­ве­чал за­хо­хо­тав Ни­ки­та. - Из­вест­но, по во­ле! И сво­их не уз­на­ла. Вар­ка Ива­нов­на.

- Тьфу вас к чер­ту! - ска­за­ла Вар­ка, опус­кая вин­тов­ку.- На­пу­га­ли ме­ня. Ду­ма­ла ни­весть кто, так при­на­ря­дил­ся Ни­кита Прих­вос­тень! От­ку­да, ко­ли по во­ле?

- Пшеницу по­ло­ли.

- Доброе де­ло! А ку­ко­ля мно­го?

- Есть, не­бо­го! - от­ве­чал Ни­ки­та, поб­ря­ки­вая в кар­ма­не ду­ка­та­ми. - По­ка с со­бою но­сим.

- Милости про­сим! От­ва­ли­вай­те же ка­мень. А это новит­ний (но­ви­чок)?

- Еще те­ле­нок, а бу­дет вол­ком.

Казаки от­ва­ли­ли ка­мень, и им предс­та­ви­лась уз­кая тро­пинка, по ко­то­рой с тру­дом сош­ли они и све­ли ло­ша­дей. Ло­ша­дей спря­та­ли под на­вес ска­лы, а са­ми отп­ра­ви­лись в ши­нок.

Шинок был вро­де гро­та или зем­лян­ки; он сос­то­ял из большой ком­на­ты и двух ма­леньких по сто­ро­нам; малень­кие бы­ли спальни хо­зяй­ки и трех ее пле­мян­ниц, а большая слу­жи­ла сбор­ным мес­том для ка­зачьих ор­гий. Во­круг, под сте­на­ми, сто­яли лав­ки и сто­лы, в уг­лу боч­ка пен­ника, на ко­то­рой час­то, си­дя вер­хом, за­сы­пал какой-ниб­удь харак­терник; над нею, в ни­ше, сто­яли бу­тыл­ки с раз­ны­ми на­стойками, ков­ши, ста­ка­ны, на сте­нах ви­се­ли саб­ли, ружья и пис­то­ле­ты.

Угрюмый Ни­ки­та вов­се пе­ре­ме­нил­ся, вой­дя в этот чуд­ный ши­нок, где уже ожи­да­ла их Вар­ка с бу­тыл­кою и чар­кою в ру­ках; три де­вуш­ки, очень не­дур­ные, си­дя у ок­на, что-то ши­ли.

Сонце ни­зенько, ве­чiр бли­зенько,

Прийди до ме­не, моє сер­денько!

- весело про­пел Ни­ки­та, при­ни­мая чар­ку; вы­пил, разгла­дил усы и, об­ра­тись к де­вуш­кам, ска­зал:

- Здравствуйте, мои пе­ре­пе­лоч­ки! Жи­ви, здо­ро­вы? Жда­ли в гос­ти доб­ро­го ка­за­ка?

- Куда как жда­ли! - зак­ри­ча­ли де­вуш­ки в один го­лос. - Мно­го вас та­ких по­га­ных!

- Та-та-та, го-го-го, зат­ре­ща­ли, со­ро­ки! А по­ка­жет пога­ный польское зо­ло­то, не так за­по­ете… Ба! Что это за но­вый крест у вас на том бе­ре­гу?

- То так, - от­ве­ча­ла шин­кар­ка, - третьего дня под­гу­ля­ли хлоп­цы, нем­но­го пос­по­ри­ли, да один и ос­тал­ся на мес­те.

- Все по-преж­не­му, го­ря­чие го­ло­вы! Кто ж ос­тал­ся?

- Старый хрен, вой­ско­вый пи­сарь, - ска­за­ла сме­ясь Та­тьяна, - стал ме­ня це­ло­вать, ду­рень, при всех; я зак­ри­ча­ла: ка­за­ки зас­ту­пи­лись за ме­ня, да Мак­сим Шап­ка так как-то не­ча­ян­но хва­тил его саб­лею, что он уже и не встал с мес­та.

- А поп­ро­бую я по­це­ло­вать те­бя; пос­мот­рю, убьет ли кто ме­ня, - ска­зал Ни­ки­та, об­ви­вая ру­кою шею Татьяны.

- Отвяжись! Еще не вы­рос­ли ру­ки об­ни­мать ме­ня! Пра­во, зак­ри­чу, сей­час зак­ри­чу! Вот, вот, вот зак­ри­чу!

- А я те­бе вот этим рот заж­му, - го­во­рил Ни­ки­та, - дер­жи пок­реп­че зу­ба­ми! - И, дав ей в рот чер­во­нец, на­чал цело­вать, при­го­ва­ри­вая: "Экая ко­ро­лев­на!" - Что ты си­дишь, бра­ти­ку Алек­сею, как опо­луд­ни со­ва на бе­ре­зе? Пей, гу­ляй - я пла­чу! Ви­дишь, как ве­се­ло! Пой пес­ню, под­тя­ги­вай за мной:

Давай, Вар­ко,

Еще чар­ку,

И по­по­ви­чу под вар­ку.

Выпьем - не­бу ста­нет жар­ко!

Ox, моя Татьяна,

Чернобрива ко­ха­на!

У кра­са­ви­цы шин­кар­ки,

У ка­зац­кой тет­ки Вар­ки,

Много вод­ки, ме­ду, пи­ва,

И пле­мян­ни­цы на ди­во!

Ox, моя Татьяна,

Черноброва ко­ха­на!

Белогруда и кра­си­ва

Татьяночка чер­ноб­ри­ва,

И блес­тит меж ка­за­ка­ми,

Как ду­кат меж пя­та­ка­ми!

Ох, моя Татьяна,

Чернобрива ко­ха­на!

Вот вам и пес­ня, сей­час сра­зу сло­жил, та­кая моя на­ту­ра ка­зац­кая - хмель в го­ло­ву, пес­ня из го­ло­вы, а ни­че­му не учил­ся… Эх, бра­ти­ку Алек­сею! Что-то бы­ло б из ме­ня, ес­ли б учи­ли, как ва­ше­го бра­та!

К ве­че­ру при­еха­ли еще че­ло­ве­ка че­ты­ре ка­за­ков поми­нать, как они го­во­ри­ли, по­кой­но­го пи­са­ря, и под­ня­лась страш­ная ку­терьма. Ни­ки­та бро­сал зло­тые и чер­вон­цы и, бесп­рес­тан­но щел­кая се­бя по но­су, вор­чал:

"Уж тут! Уж усел­ся, прок­ля­тый! Вот бо­жее на­ка­за­ние!"

- Если б му­зы­ку, - ска­за­ли ка­за­ки, - то-то бы­ла бы потех­а!..

- Истинная бы­ла бы по­те­ха, - при­ба­вил Ни­ки­та.

- У ме­ня есть бан­ду­ра; Су­по­ня на прош­лой не­де­ле зало­жил за бу­тыл­ку вод­ки, - го­во­ри­ла шин­кар­ка. - Иг­рай­те, ко­ли уме­ете.

- Хорошо! Хо­ро­шо! - зак­ри­чал Ни­ки­та. - Да­вай ее сю­да!

- Давай ее сю­да! - зак­ри­ча­ли ка­за­ки. При­нес­ли бан­ду­ру.

- Хорошо! - го­во­ри­ли ка­за­ки, пос­мат­ри­вая друг на дру­га, - Да кто ж сыг­ра­ет?

- Кто сыг­ра­ет? Эка шту­ка! Ма­ло я ви­дел иг­ра­ющих! Кто хо­чет, пусть и иг­ра­ет, только не я.

- И не я! И не я! И не я! - отоз­ва­лось со всех сто­рон.

- Это б то выш­ло: есть в кув­ши­не мо­ло­ко, да го­ло­ва не вла­зит! - ска­зал Ни­ки­та. - Не уме­ешь ли ты, Алек­сей? Ты че­ло­век гра­мот­ный.

- На гус­лях то я нем­но­го ма­ра­кую, а на бан­ду­ре ни­ког­да не про­бо­вал, - от­ве­чал Алек­сей.

- Пустое! Гус­ли, бан­ду­ра, ба­ла­лай­ка, свис­тел­ка - все од­но, все иг­ра­ет, все ве­се­лит! Ей-бо­гу, оно все род­ня меж­ду со­бою! Иг­рай!

Алексей по­ло­жил бан­ду­ру на ко­ле­ни, как гус­ли, взял два-три ак­кор­да, и выш­ла ка­кая-то му­зы­кальная че­пу­ха вро­де ка­зач­ка. Ка­за­ки приш­ли в вос­торг и пус­ти­лись впри­сяд­ку.

Никита с при­яте­ля­ми гу­ля­ли на­рас­паш­ку, съели годова­лого по­ро­сен­ка, вы­пи­ли не­имо­вер­ное ко­ли­чест­во вся­кой вся­чи­ны, и за пол­ночь у Ни­ки­ты не ос­та­лось ни гро­ша в кар­ма­не. Шин­кар­ка пе­рес­та­ла да­вать вод­ки и не хо­те­ла брать под за­лог ни ору­жия, ни ко­ня.

- Да от­че­го же ты не бе­решь мо­его доб­ра? Моя саб­ля до­брая и конь доб­рый; от­дам де­ше­во. Бе­ри, глу­пая ба­ба!..

- Ты сам глуп, Ни­ки­та; нельзя, так и не бе­ру: ко­ше­вой не при­ка­зал.

- Правда, прав­да, - го­во­ри­ли ка­за­ки, - только поз­воль про­пи­вать ору­жие, че­рез не­де­лю на всю Сечь ос­та­нет­ся один пис­то­лет.

- И од­ним пис­то­ле­том всех пе­ре­ко­ло­чу!.. Та­кие-то вы до­брые то­ва­ри­щи, бог с ва­ми, тя­не­те ру­ку за ба­бою!.. Вер­но, моя та­кая не­чис­тая до­ля, - жа­лоб­но го­во­рил Ни­ки­та. - Еще бы чар­ку-дру­гую, и до­вольно… А! Пос­той­те, пос­той­те! Я и за­был! У те­бя, Алек­сей, есть мой деньги?

- Есть пять ду­ка­тов.

- И хо­ро­шо; да­вай их сю­да!

- Не дам.

- Как ты сме­ешь не да­вать ему его де­нег? - спро­си­ли ка­заки.

- Он сам не ве­лел: нуж­но, го­во­рит, ос­та­вить на гос­ти­нец ку­рен­но­му.

- Да, да, прав­да, Алек­сей! Нуж­но пок­ло­ниться началь­ству, нуж­но… Вот при­ятель, по­ди сю­да, я те­бя по­це­лую.

- Вот еще, ве­ли­кая пти­ца ку­рен­ной! - ска­за­ли ка­за­ки.

- И то прав­да, как по­ду­ма­ешь, - про­дол­жал Ни­ки­та, - не ве­ли­ка пти­ца, ей-бо­гу! Был прос­той ка­зак, а те­перь курен­ной ка­зак, как и я, и все мы. По­жи­ву - и ме­ня вы­бе­рут в ку­ренные. Вы­бе­ре­те, хлоп­цы?

- Выберем, вы­бе­рем! - зак­ри­ча­ли ка­за­ки.

- Выберите его сей­час, - ска­за­ла шин­кар­ка.

- Хорошо, хо­ро­шо! Сей­час. Да здравст­ву­ет наш ку­рен­ной Ни­ки­та Прих­вос­тень! Ура!..

Казаки бро­си­ли шап­ки квер­ху; Ни­ки­та важ­но раскланял­ся­, поб­ла­го­да­рил за честь, сел на лав­ку и, подбо­че­нясь, ска­зал:

- Ну, те­перь, Алек­сей, от­да­вай гро­ши сво­ему на­чальству; оно те­бе при­ка­зы­ва­ет.

- Не от­дам, хоть бы ты и вправ­ду был на­чальник; прос­пись, тог­да от­дам.

- Эге! Твер­до ска­за­но, ха­рак­тер­но. Хлоп­цы, из не­го путь бу­дет! А вы что там сме­етесь, ба­бы? Ду­ма­ете не от­даст? Пос­мот­рим. Хлоп­цы, станьте под­ле это­го из­мен­ни­ка; так, саб­ли вон!..

- Ну, что? те­перь от­дашь, бра­ти­ку? а?

- Не от­дам.

- Не от­дашь? - про­тяж­но ска­зал Ни­ки­та.

- Чужие, чу­жие! - зак­ри­ча­ла Татьяна, вбе­гая в ком­на­ту. - Слышь, ска­чут по сте­пи!..

Один ка­зак прильнул ухом к сте­не и зна­чи­тельно ска­зал:

- Сильно ска­чут: вер­но, за кем по­го­ня.

- Я раз­ве­даю, - быст­ро про­юво­ри­ла шин­кар­ка, схва­тив со сте­ны ружье, - а вы топ­чи­те, га­си­те огонь.

Огонь по­га­шен; в тем­но­те за­щел­ка­ли кур­ки ру­жей и пи­столетов и про­шеп­тал один ка­зак:

- Скачут; сильно ска­чут; уж не крым­цы ли? Го­во­рят, они сби­ра­ют­ся на гет­ман­щи­ну. - И все ста­ло ти­хо, как в гро­бу. Чья-то мяг­кая ру­ка сильно схва­ти­ла за ру­ку Алек­сея, и кто-то про­шеп­тал ему на ухо:

- Ступай за мной, я спа­су те­бя.

- Кто хо­дит? - спро­сил Ни­ки­та.

- Это я, - ска­за­ла Татьяна, - си­ди­те смир­но; пой­ду прове­даю, что де­ла­ет­ся.

Она выш­ла и вы­ве­ла за со­бой Алек­сея. Ночь бы­ла ти­хая, без­лун­ная; звез­ды яр­ко го­ре­ли на чис­том не­бе; чуть слыш­но роп­тал ру­чей, раз­би­ва­ясь о встреч­ные ка­меш­ки, да по­рою ше­лес­те­ла зем­ля, сы­пав­ша­яся из под ног шин­карки, ко­то­рая ос­то­рож­но про­би­ра­лась меж­ду ска­ла­ми вверх по тро­пин­ке. Вда­ли на сте­пи слы­шал­ся глу­хой то­пот. С пол­верс­ты шел Алек­сей за Татьяною вниз по ручью; по­том она быст­ро вско­чи­ла на ска­лу и поч­ти вта­щи­ла ту­да за ру­ку Алек­сея, разд­ви­ну­ла тер­но­вик, се­ла на ка­мень, по­садила воз­ле се­бя изум­лен­но­го по­по­ви­ча и ска­за­ла:

- Не бой­ся, ни­че­го не бой­ся; мне жал­ко ста­ло те­бя, они б те­бя уби­ли ни за что, вот я и вы­пус­ти­ла в степь ка­зац­ких ко­ней; ко­ни по­бе­га­ют да и при­бе­гут сю­да, а на­шим гуля­кам стра­ху за­да­ла: они за­бы­ли о те­бе с пе­ре­пу­гу. Си­ди здесь; как ус­нут на­ши, мы убе­жим; тво­его ко­ня и еще дру­гого я на­роч­но ос­та­ви­ла: я ук­ра­ду у Вар­ва­ры ме­шок дука­тов, и мы слав­но за­жи­вем. Хо­чешь?

- Пожалуй, убе­жим, я те­бе за это зап­ла­чу, а зо­ло­та не крадь у тет­ки; грех красть.

- Какая она мне тет­ка!.. Тво­ей пла­ты я не возьму: не век же мне все де­лать за пла­ту!.. Си­ди смир­но; пос­ле­завт­ра бу­дем да­ле­ко, у вас, на гет­ман­щи­не.

- Нет, я хо­чу в Сечь.

- Зачем те­бе в Сечь?

- Видишь, Татьяна: я люб­лю де­вуш­ку бо­га­тую, знат­ную, люб­лю и не мо­гу наз­вать ее сво­ею; так пусть же про­па­дет моя го­ло­ва, ко­ли поз­во­ли­ла серд­цу по­лю­бить не­ров­ню. По­еду в Сечь, авось в схват­ке сло­жу го­ло­ву под но­жом та­тарина.

- И ты ее лю­бишь?

- Очень люб­лю.

- И она хо­ро­ша?

- Лучше всех на све­те! Я ее люб­лю больше все­го, больше сво­ей жиз­ни. Ес­ли мне до­ве­дет­ся уме­реть за нее, я по­благодарю бо­га; мне бу­дет ве­се­ло и уми­рать.

- Я бы уби­ла ее.

- За что?

- Так. От­че­го она счаст­ли­ва, от­че­го ме­ня ни­ког­да ник­то не лю­бил так? Лас­ка­ли ме­ня, как со­ба­ку, и, как со­ба­ку, от­талкивали но­гою, ког­да я нас­ку­ча­ла им. Алек­сей, по­це­луй ме­ня как сест­ру; хоть из ми­лос­ти… Я по­лю­би­ла те­бя с пер­вого взгля­да; я сме­ялась, шу­ти­ла, пе­ла пе­ред то­бою - а ты был грус­тен, да­же не улы­бал­ся, от че­го хо­хо­та­ли дру­гие; да­же не смот­рел на ме­ня, и мне ста­ло со­вест­но са­мой се­бя; я бы­ла сер­ди­та; мне ка­за­лось, я не­на­ви­жу те­бя, ка­за­лось, го­то­ва бы­ла убить те­бя, и не знаю, че­го бы ни да­ла, чтоб спас­ти те­бя от пьяных ка­за­ков… Бог с то­бою, лю­би дру­гую! Не ду­май обо мне, только по­це­луй ме­ня… Мне ночью прис­нит­ся твой об­раз, твои стыд­ли­вые очи, крот­кие ре­чи, твой по­це­луй, и мне ста­нет ве­се­ло, ве­се­ло… По­це­луй же ме­ня! Пос­мот­ри, я пла­чу, ей-бо­гу, пла­чу! Ну, вот так, спа­сибо! Си­ди смир­но, спи на здо­ровье; ка­за­ки прос­пят­ся - все за­бу­дут; они лю­ди доб­рые… вы по­еде­те вмес­те…

И, жар­ко, су­до­рож­но об­няв и по­це­ло­вав Алек­сея, Татья­на из­чез­ла в кус­тах тер­нов­ни­ка.

Несколько вре­ме­ни был слы­шен то­пот око­ло бал­ки, по­том гром­кие го­ло­са ка­за­ков, ло­вив­ших ло­ша­дей, по­том воск­ли­ца­ние: "Агов, Алек­сей! Где ты? агов!.." За­тем кака­я-то пес­ня, звон раз­би­то­го стек­ла, еще ка­кие-то от­го­лос­ки все ти­ше и ти­ше.. и Алек­сей зас­нул.

Было уже око­ло по­луд­ня, ког­да прос­нул­ся он; пе­ред ним сто­яла Татьяна.

- Я приш­ла бу­дить те­бя, - го­во­ри­ла она, - и жал­ко бы­ло бу­дить, так хо­ро­шо спал ты. Вста­вай ско­рее; Ни­ки­та и ка­заки го­то­вы ехать на Сечь.

- Ехать, так и ехать, - от­ве­чал Алек­сей. Ни­ки­та, уви­дев Алек­сея, очень об­ра­до­вал­ся; ка­за­ки удив­ля­лись, как он мог про­пасть из шин­ка, буд­то сквозь зем­лю про­ва­лил­ся, и пред­ре­ка­ли из не­го в бу­ду­щем ве­ли­ко­го ха­рак­тер­ни­ка; но и Ни­ки­та и все во­об­ще не мог­ли предс­та­вить, как мог че­ловек вы­тер­петь, не от­дать на по­пой­ку чу­жих де­нег и да­же чуть не по­пал че­рез это в весьма неп­ри­ят­ную ссо­ру.

- Странное де­ло для ме­ня ба­бы, - го­во­рил Ни­ки­та, выез­жая из бал­ки, - ник­то их не пой­мет. Хо­чешь поцелова­ть Та­тьяну - бьет по ру­кам, ца­ра­па­ет­ся, как кош­ка, а выезж­аешь - не вы­тер­пит, в сле­зы уда­рит­ся!

Алексей ог­ля­нул­ся: сто­ит Татьяна над бал­кою, смот­рит им вслед и оти­ра­ет гла­за бе­лым плат­ком.

VII

Обычаи за­по­рожс­кие чуд­ны!

Поступки хит­ры! И ре­чи, и вы­мыс­лы ост­ры и больше на кри­ти­ку по­хо­жи.

Никита Корж

Начало ве­че­реть, ког­да пе­ред на­ши­ми путешественни­ками­ отк­ры­лась кре­пость, об­не­сен­ная вы­соким зем­ля­ным ва­лом, с глу­бо­ким рвом вок­руг и палисадо­м вал был устав­лен пуш­ка­ми; за ва­лом раздавался­ го­вор, ды­ми­лись тру­бы, блес­тел зо­ло­той крест церк­ви и тор­ча­ла вы­со­кая колок­ольня; из ее окон гля­де­ли пуш­ки на все че­ты­ре сто­роны.

- Вот и Сечь-ма­ти! - ска­зал Ни­ки­та.

- И свя­тая Пок­ро­ва, - при­ба­ви­ли ка­за­ки, сня­ли шап­ки, пе­рек­рес­ти­лись и въеха­ли в го­родс­кие во­ро­та. Ка­за­ки поеха­ли по сво­им ку­ре­ням, а Ни­ки­та пря­мо к ко­ше­во­му пред­ставлять но­воб­ран­ца.

- А что, уз­нал ты Збо­ровс­ко­го? - спра­ши­вал Ни­ки­та, идя от ко­ше­во­го к ку­ре­ню.

- Как не уз­нать! Он тот са­мый Стриж­ка, с ко­то­рым не раз мы гу­ля­ли в Ки­евс­кой бур­се. Я уже хо­тел приз­наться, да та­кая в нем важ­ность!..

- Важная фи­гу­ра, нас­то­ящий ко­ше­вой! Всем го­во­рит: "Здо­ро­во, бра­ти­ку", буд­то прос­той ка­зак, да как ска­жет: "бра­ти­ку", слов­но ту­ма­ка даст, только кла­ня­ешься - настоя­щий на­чальник.

- Я ду­мал, он уз­на­ет ме­ня.

- Молчи, бра­ти­ку, он уз­нал те­бя, я это сей­час за­ме­тил; да се­бе на уме, вер­но, так на­доб­но. Прав­ду го­во­рит пес­ня:

Только бог свя­той зна­ет,

Что ко­ше­вой ду­ма­ет, га­да­ет!..

А вот мы уже близ­ко на­ше­го По­по­ви­чевс­ко­го ку­ре­ня. Есть ли у те­бя в кар­ма­не ко­пей­ка?

- Больше есть.

- Я не спра­ши­ваю больше; а есть ли ко­пей­ка?

- Найдется.

- Ну, так вой­дем в ку­рень; ско­ро ста­нут ве­че­рять.

Курень бы­ла од­на ог­ром­ная ком­на­та вро­де большо­го руб­лен­но­го са­рая, без пе­ре­го­ро­док, без от­де­ле­ний, могу­щая вмес­тить в се­бе бо­лее пя­ти- или шес­ти­сот че­ло­век; кру­гом под сте­на­ми ку­ре­ня до са­мых две­рей бы­ли постав­лены­ чис­тые де­ре­вян­ные сто­лы, вок­руг их - скамьи; пе­ред­ний угол был ус­тав­лен ико­на­ми в бо­га­тых зо­ло­тых и се­реб­ря­ных ок­ла­дах, ук­ра­шен­ных до­ро­ги­ми ка­меньями; пе­ред ико­на­ми теп­ли­лись лам­па­ды и ви­се­ло большое се­ребряное цер­ков­ное па­ни­ка­ди­ло; нес­колько де­сят­ков вос­ковых свеч яр­ко го­ре­ли в нем и, от­ра­жа­ясь на блес­тя­щих ок­ла­дах об­ра­зов, ос­ве­ща­ли весь ку­рень. Под об­ра­за­ми, за сто­лом, на пер­вом мес­те си­дел ку­рен­ной ата­ман.

Когда Ни­ки­та с Алек­се­ем вош­ли в ку­рень, ка­за­ки уже со­брались к ужи­ну и тол­пою сто­яли сре­ди ком­на­ты, гром­ко раз­го­ва­ри­вая кто о чем по­па­ло. Вси­лу про­тол­ка­лись они к ата­ма­ну меж­ду ка­за­ка­ми, ко­то­рые, не­охот­но по­да­ва­ясь в сто­ро­ны от щед­рых толч­ков Ни­ки­ты, про­дол­жа­ли разго­варивать, да­же не об­ра­щая вни­ма­ния на то, кто их тол­кает.

- Здорово, батьку! - ска­зал Ни­ки­та, кла­ня­ясь в по­яс ата­ману; Алек­сей сде­лал то же.

- Здоровы, па­ны-мо­лод­цы. Чем бог об­ра­до­вал?

- Вот ко­ше­вой прис­лал в твой ку­рень но­во­го ка­за­ка.

- Рад… Ты, бра­ти­ку, ве­ру­ешь во Хрис­та?

- Верую.

- А что те­бе го­во­рил ко­ше­вой?

- Поважать стар­ших, бить ка­то­ли­ков и бу­сур­ма­нов.

- Добре!

- Говорил сто­ять до смер­ти за об­щи­ну и свя­тую ве­ру, ни­чего не иметь сво­его, кро­ме ору­жия; не же­ниться.

- Добре, доб­ре! И ты сог­ла­сен?

- Согласен, батьку.

- А еще что?

- А пос­ле ска­за­ли: ты еси по­по­вич, так и сту­пай в Попо­вичевский ку­рень; там же и ка­за­ков те­перь недостает­.

- Правда, пет у ме­ня те­перь и че­ты­рех со­тен пол­ных: мно­го ос­та­лось в Кры­му, царст­во им не­бес­ное!.. А что был за ку­рень с ме­сяц на­зад, слов­но улей!.. Ну, пе­рек­рес­тись же пе­ред об­ра­за­ми и ос­та­вай­ся в на­шем то­ва­рист­ве.

Между тем ку­рен­ные ку­ха­ри (по­ва­ра) ус­та­ви­ли сто­лы де­ре­вян­ны­ми ко­ры­та­ми с го­ря­чею ка­шей и та­ки­ми же ча­нами с ви­ном и ме­дом, на ко­то­рых ви­се­ли де­ре­вян­ные ков­ши с крюч­ко­об­раз­ны­ми руч­ка­ми - эти ков­ши называ­лись в Се­чи "ми­хай­ли­ка­ми", - раз­но­си­ли хлеб и ры­бу, норо­вя, чтоб она бы­ла об­ра­ще­на го­ло­вою к ата­ма­ну; при­несли на чис­той, длин­ной дос­ке ис­по­линс­ко­го осет­ра, по­ставили его на стяб­ло [4] пе­ред ата­ма­ном и, сло­жив на гру­ди ру­ки, низ­ко пок­ло­ни­лись, го­во­ря: "Бать­ку, ве­че­ря на сто­ле!"

- Спасибо, мо­лод­цы, - ска­зал ата­ман, встал, расп­ра­вил се­дые усы, вып­ря­мил­ся, вы­рос и гром­ко на­чал: "Во имя от­ца и сы­на и свя­то­го ду­ха".

- Аминь! - отг­ря­ну­ло в ку­ре­не, и все бла­го­го­вей­но за­молкло.

Куренной внят­но про­чел ко­рот­кую мо­лит­ву, перекре­стился и сел за стол. Это бы­ло зна­ком к ужи­ну: в ми­ну­ту ка­заки усе­лись за сто­лы, где кто по­пал; пош­ли по ру­кам ми­хайлики, под­ня­лись ре­чи, шум, смех.

- Да у вас на Се­чи едят чис­то, оп­рят­но, а как вкус­но, Хоть бы гет­ма­ну! - го­во­рил Алек­сей сво­ему то­ва­ри­щу Ни­ки­те. - Од­но только чу­до…

- Знаю, - от­ве­чал Ни­ки­та, - что мы едим из ко­рыт? Прав­да?

- Правда.

- Слушай-ка на­шу по­го­вор­ку: вы еди­те с блю­да, да ху­до, а мы из ко­ры­та до­сы­та…

- Дурни ж на­ши гет­ман­цы: они пе­ре­ни­ма­ют у За­по­рожья только дур­ное, а на хо­ро­шее не смот­рят.

- Люблю за прав­ду; вид­но, что бу­дет ка­зак. Выпьем еще по ми­ха­или­ку.

К кон­цу ужи­на ку­ха­ри соб­ра­лись в куч­ку сре­ди ку­ре­ня, ата­ман встал, за ним все ка­за­ки, про­чи­тал мо­лит­ву, покло­нился об­ра­зам, и все ка­за­ки то­же; по­том ка­за­ки поклонили­сь ата­ма­ну, раск­ла­ня­лись меж­ду со­бою и от­ве­си­ли по пок­ло­ну ку­ха­рям, го­во­ря: "Спа­си­бо, бра­ти­ки, что накормил­и".

- Это для че­го? - спро­сил Алек­сей Ни­ки­ту.

- Такая по­ве­ден­ция, из по­ли­ти­ки. Они та­кие же ка­за­ки, лы­ца­ри, как и про­чие: за что ж они нам слу­жи­ли? Вот мы их и по­ва­жа­ем

После ужи­на ку­рен­ной по­до­шел к де­ре­вян­но­му ящи­ку, сто­яв­ше­му на осо­бом сто­ле, бро­сил в не­го ко­пей­ку и вы­шел из ку­ре­ня; ка­за­ки де­ла­ли то же.

- Бросай свою ко­пей­ку, - ска­зал Ни­ки­та Алек­сею, - завт­ра на эти деньги ку­ха­ри ку­пят при­па­сов и из­го­то­вят нам обед и ужин.

"Чудные обы­чаи!" - ду­мал Алек­сей, вы­хо­дя из ку­ре­ня. А вок­руг ку­ре­ня уже гре­ме­ли пес­ни, зве­не­ли бан­ду­ры; кто рас­ска­зы­вал страш­ную ле­ген­ду, кто про уда­лой на­бег, кто отх­ва­ты­вал тре­па­ка… И мо­ло­дая лу­на, се­реб­ря­ным сер­пом вы­хо­дя из-за вы­со­кой ко­ло­кольни, на­во­ди­ла неж­ный, дро­жащий свет на эти раз­но­об­раз­ные груп­пы.

VIII

Проснувшись ра­но ут­ром, Алек­сей-по­по­вич за­ме­тил в ку­ре­не не­обык­но­вен­ное дви­же­ние - ка­за­ки нас­ко­ро одева­лись, бра­ли ору­жие и то­роп­ли­во вы­хо­ди­ли. Воз­ле церк­ви был слы­шен глу­хой гром.

- Зовут на ра­ду, - ска­зал Ни­ки­та, - пой­дем!

- Пойдем, - от­ве­чал Алек­сей. - За­чем же нас зо­вут?

- Придем, так ус­лы­шим. Мо­жет, по­ход ку­да или что дру­гое, бог его зна­ет!

Площадь пе­ред цер­ковью Пок­ро­ва ки­пе­ла на­ро­дом; у стол­ба, сре­ди пло­ща­ди, сто­ял до­убищ [5] и бил в ли­тав­ры. В раст­во­рен­ных цер­ков­ных две­рях вид­не­лись свя­щен­ни­ки и ди­ако­ны в пол­ном об­ла­че­нии. Но вот зазво­нили ко­ло­ко­ла, зас­вер­ка­ли пер­на­чи, бун­чу­ки, зашум­ели вой­ско­вые зна­ме­на; прек­ло­ня­ясь до зем­ли, явил­ся коше­вой ата­ман. Свя­щен­ни­ки выш­ли к не­му со крес­та­ми, на­род при­ветст­во­вал гром­ким "ура". Ко­ше­вой был одет, как про­стой ка­зак: в зе­ле­ной су­кон­ной чер­кес­ке с от­кид­ны­ми ру­кавами в крас­ных са­по­гах и не­большой круг­лой шапоч­ке-кабардинке, об­ши­той нак­рест по­зу­мен­том, толь­ко бу­ла­ва, осы­пан­ная дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми, да три ал­мазные пу­говицы на чер­кес­ке, ве­ли­чи­ною с по­ря­доч­ную виш­ню, от­личали его от ря­до­во­го за­по­рож­ца, меж­ду тем как бунчуж­ные и дру­гие из его сви­ты бы­ли в крас­ных кафтан­ах, изу­крашенных се­реб­ром и зо­ло­том.

Кошевой при­ло­жил­ся к крес­ту, взо­шел на воз­вы­шен­ное мес­то, на­роч­но для не­го при­го­тов­лен­ное, и, об­на­жив свою бри­тую го­ло­ву, пок­ло­нил­ся на­ро­ду.

- Здоров, батьку!.. - зак­ри­чал на­род и утих. Ли­тав­ры пе­рес­та­ли бить, ко­ло­ко­ла за­молк­ли.

- Я вас соз­вал на ра­ду, доб­рые мо­лод­цы, за­по­рожс­кое то­вариство! Как вы при­су­ди­те, так то­му и быть.

- Рады слу­шать! - зак­ри­ча­ли ка­за­ки.

- Вам из­вест­но, мо­лод­цы, что бог взял у нас вой­ско­во­го пи­са­ря. Так бо­гу угод­но; про­тив его не пос­по­ришь. Жил че­ло­век и умер, а мес­то его всег­да жи­ви: дру­гой че­ло­век жи­вет на нем. Так и мы ум­рем, и пос­ле нас бу­дут жить!

- Правда, батьку! Ра­зум­но ска­за­но! - отоз­ва­лось в тол­пе.

- Вот и у нас те­перь ос­та­лось мес­то вой­ско­во­го пи­са­ря; из­бе­ри­те, мо­лод­цы, дос­той­но­го че­ло­ве­ка.

Кошевой спо­кой­но стал, опер­шись на бу­ла­ву, а меж на­родом по­шел го­вор; ты­ся­чи имен, ты­ся­чи фа­ми­лий слы­шались в раз­ных кон­цах; не бы­ло сог­ла­сия. Дол­го сто­ял ко­ше­вой, на­ко­нец под­нял бу­ла­ву, мах­нул - и го­вор прекра­тился.

- Вижу, - ска­зал ко­ше­вой, - что де­ло труд­ное: Ива­ну хо­чется Пет­ра, Пет­ру - Гриц­ка, а Гриц­ку - Ива­на, и кто прав? Де­ло тем­ное, в чу­жую го­ло­ву не вле­зешь, будь спор о хра­брости, о ха­рак­терст­ве, сей­час бы ре­ши­ли - это де­ло види­мое; а письмен­ность не по нас…

- Правда, батьку!

- Хотите ли, мо­лод­цы, я вам пред­ло­жу пи­са­ря? Вче­ра при­шел к нам в на­ше то­ва­рист­во по­по­вич из Пи­ря­ти­на; я с ним го­во­рил вче­ра и удив­лял­ся его ра­зу­му. Сам бог его прис­лал на мес­то по­кой­но­го; вы­бе­ри­те его - и не бу­дет ни по-чьему, а бу­дет по во­ле гос­по­да.

Алексей слу­шал и не ве­рил ушам сво­им.

- Хитрая со­ба­ка наш ко­ше­вой! - шеп­нул ему Ни­ки­та, тол­кая в бок. Меж­ду тем на­род за­го­во­рил:

- Да, он мо­ло­дец, - кри­чал один ка­зак, - не за­ду­ма­ет­ся над ми­хай­ли­ком!

- А ка­кой ха­рак­тер­ный! - про­дол­жал дру­гой.

- А как иг­ра­ет на гус­лях и на бан­ду­ре! - подх­ва­тил тре­тий. - За­мо­рил нас тан­ца­ми у Вар­ки в шин­ке.

- Лучше этот, хоть я его и не знаю, не­же­ли прой­до­ха Стусь! - кри­чал чет­вер­тый.

Говор час от ча­су де­лал­ся сильнее, одоб­ри­тельнее - и вдруг ра­зом по­ле­те­ли квер­ху шап­ки: Алек­сей-по­по­вич был изб­ран в вой­ско­вые пи­са­ря. Тут же, на пло­ща­ди, наде­ли на не­го по­чет­ную одеж­ду, при­ве­си­ли к бо­ку саб­лю, а к по­ясу вой­ско­вую чер­нильни­цу и, вмес­те с ку­рен­ны­ми ата­манами и про­чею знатью, по­ве­ли на завт­рак к кошевому­. Прос­то­му на­ро­ду выс­та­ви­ли на пло­ща­ди жарен­ых бы­ков и боч­ку вод­ки.

После завт­ра­ка все ра­зош­лись; ко­ше­вой ос­та­вил пи­са­ря для за­ня­тий по де­лам вой­ска. Ког­да они ос­та­лись од­ни, дол­го ко­ше­вой смот­рел на Алек­сея и ска­зал:

- Алексей! Раз­ве ты не уз­на­ешь ме­ня?

- Давно уз­нал, да не знал, как приз­наться к те­бе.

- Ну, об­ни­мем­ся, ста­рый то­ва­рищ! Вот где мы сош­лись с то­бой!.. Пом­нишь Ки­ев? Быст­рог­ла­зую Са­шу? А?

- Помню, Гриц­ко! А как зли­лось на­чальство, ког­да уз­на­ло о тво­ем по­бе­ге!

- Неужели?.. Я ду­маю..

- Сказали, что ты зна­ком с не­чис­тою си­лою, а без нее не вы­ло­мил бы ре­шет­ки. И в го­ло­ву не приш­ло, что я подпи­лил ее…

- Век не за­бу­ду тво­ей ус­лу­ги. А Са­ша что?

- Три дня пла­ка­ла, на чет­вер­тый уте­ши­лась, а на пя­тый выш­ла за то­го ж ма­гист­ра, что по­са­дил те­бя в кар­цер.

- Вишь, гад­кая! Да я об ней больше не ду­маю… Рас­ска­жи. мне луч­ше, как ты сю­да по­пал? Алек­сей на­чал го­во­рить.

- Вот наш ко­ше­вой тру­дя­щий че­ло­век, - го­во­ри­ли за ужи­ном по ку­ре­ням ка­за­ки, - с ут­ра до са­мо­го ве­че­ра зани­мался с но­вым пи­са­рем вой­ско­вы­ми де­ла­ми: пи­сарь у не­го и обе­дал.

А у ко­ше­во­го во весь этот день о вой­ско­вых де­лах и по­мина не бы­ло. Алек­сей рас­ска­зы­вал свои прик­лю­че­ния, как он по­пал в Сечь и т. п., и ре­ши­тельно объявил сильное же­ла­ние уме­реть. Ко­ше­вой уте­шал его, обе­щал при слу­чае хло­по­тать у пол­ков­ни­ка Ива­на, а меж­ду про­чим, ска­зал, что ско­ро бу­дет слу­чай ему от­ли­читься и, зас­лу­жа из­вестность храб­ро­го пи­са­ря, лич­но про­сить ру­ки до­че­ри пол­ков­ни­ка, по­то­му что (при­ба­вил он) че­рез нес­колько дней мы отп­ра­вим­ся мо­рем жечь крымс­кие бе­ре­га; на­ши ла­зут­чи­ки из­вес­ти­ли, что хан хо­чет на­пасть на Ук­ра­ину - чуть уз­на­ем, что та­та­ры выш­ли в по­ход, мы на чай­ки и, слов­но снег на го­ло­вы, па­дем на их го­ро­да и се­ла. А до тех пор ты зай­ми па­лат­ку вой­ско­во­го пи­са­ря: она вот ря­дом с мо­им ко­шем - те­бе те­перь, как стар­ши­не, не прис­та­ло жить в ку­ре­не; да при лю­дях не по­ка­зы­вай ви­да, что мы ста­рые при­яте­ли: за­по­рож­цы очень по­доз­ри­тельны - и тог­да я ма­ло мо­гу сде­лать те­бе по­лез­но­го, не рис­куя по­те­рять свою власть Ну, про­щай, Алек­сей!

- Прощай, Гриц­ко.

Старые при­яте­ли об­ня­лись и рас­ста­лись.

IX

Веди ме­ня, пус­тын­ный жи­тель,

Святой ана­хо­рет.

В. Жуковский

Никто в Пи­ря­ти­не не до­га­дал­ся, ку­да ис­чез Алексей-по­пович. Ут­ром наш­ли на бе­ре­гу Удая пус­тую лод­ку; в ней ле­жала шап­ка Алек­сея, и все по­ло­жи­ли, что он уто­нул. До­несли об этом пол­ков­ни­ку Ива­ну.

- Коли уто­нул, так ищи­те се­бе дру­го­го по­па, - хладно­кровно от­ве­чал пол­ков­ник, а сам к ве­че­ру со всем сво­им дво­ром уехал в Луб­ны.

Недели две пос­ле возв­ра­та пол­ков­ни­ка в Луб­ны при­ехал ту­да ста­рый за­по­ро­жец Касьян. Он уже не жил в Се­чи, а си­дел где-то в сте­пи зи­мов­ни­ком, по ста­рой при­выч­ке зани­мался охо­тою на Ве­ли­ком Лу­гу и при­во­зил по времен­ам в гет­ман­щи­ну шку­ры вид­ных [6] на так называе­мые ка­бар­динс­кие шап­ки, ко­то­рые бы­ли в вели­кой мо­де на За­по­рожье и, из под­ра­жа­ния, очень ува­жа­лись на гет­ман­щи­не. Расп­ро­дав свой то­вар и ку­пя кое-что в Луб­нах для до­маш­не­го оби­хо­да, Касьян возв­ра­щал­ся до­мой.

Запорожцы ни­ког­да не ез­ди­ли ни в ка­ком эки­па­же; но вез­ти раз­ные гро­мозд­кие ве­щи вер­хом бы­ло Касьяну не­ловко. Касьян ку­пил в Луб­нах бе­ду, то есть по­воз­ку на двух ко­ле­сах, зап­ряг в ог­лоб­ли осед­лан­ную ло­шадь и по­ехал, прок­ли­ная при каж­дом толч­ке глу­пую ез­ду в повозк­ах.

- Наказал ме­ня бог прок­ля­ты­ми ог­лоб­ля­ми, - вор­чал Ка­сьян, - да­вят ко­ня в бо­ка, да еще и раз­вя­зы­ва­ют­ся. Ну, бу­рый, ну, ста­рик! На­ка­за­ла и те­бя ли­хая го­ди­на! Бы­ли мы с то­бой, бу­рый, мо­ло­ды… Ой-ой! Сквер­ная тря­суч­ка слов­но ку­ла­ком в бок хва­ти­ла. Ну, бу­рый! Днепр не­да­ле­ко, на­пою… Так ли, бы­ва­ло, ез­дишь в ста­ри­ну! Опять развяза­лось! Тьфу ты, на­ка­за­ние, су­щая бабья ез­да; мо­ло­ко бы толь­ко во­зить… Стой, бу­рый!

Касьян при­вя­зал ог­лоб­лю к хо­му­ту, для кре­пос­ти за­тянул зу­ба­ми узел и про­вор­чал: "Че­го луч­ше? Нас­то­ящий кал­мыц­кий узел, пос­ле это­го раз­ве ка­ла­ча ей за­хо­чет­ся, прок­ля­той ог­лоб­ле!" Сел на бе­ду, ве­се­ло мах­нул кну­том и за­пел:

Славно жить на ко­шу:

Я зем­ли не па­шу,

А пар­чу все но­шу;

Я тра­вы не ко­шу,

Сып­лю зо­ло­том!

Тра-ла-ла! Тра-ла-ла!

- Эх, бу­рый, вы­но­си! Днепр не­да­ле­ко.

На вой­не не шу­чу,

А на смерть ко­ло­чу,

Без вой­ны я ку­чу,

Да ку­чу, как хо­чу,

В свою го­ло­ву!.

Тра-ла-ла! Тра-ла ла!

- Здоров, дядьку! - заз­ву­чал чис­тый, при­ят­ный го­лос за по­воз­кою.

- Тьфу ты, не­чис­тая си­ла, как че­ло­век сза­ди подк­рал­ся!.. Здо­ров, хлоп­че!

- Я не подк­рал­ся, дя­дюш­ка, а ска­кал вер­хом; вольно ж те­бе бы­ло не слы­шать.

- Тут не до то­го, что прис­лу­ши­ваться; прок­ля­тые ог­лоб­ли так и раз­ла­зят­ся, слов­но жи­вые ра­ки из горшй; так ума­ешься, так ума­ешься…

- Что за­по­ешь пес­ню.

- Ого, ка­кой вост­рый! И пес­ню за­по­ешь; так что же? Тут степь, а в сте­пи во­ля; пою, ко­ли хо­чет­ся…

- Не сер­дись, дя­дюш­ка Касьян, я по­шу­тил только. Ко­ли хо­чешь, и я с то­бой спою.

- А ты по­че­му зна­ешь, что я Касьян?.. Мо­жет быть, я Де­мьян или Мит­ро­фан…

- Как не знать! Те­бя все Луб­ны зна­ют; у те­бя мой двою­родный дя­дюш­ка ку­пил се­бе шку­ру.

- А зась ему, тво­ему дя­дюш­ке, хо­дить в мо­ей шку­ре: пусть свою но­сит.

- Э, дя­дюш­ка Касьян, буд­то я ска­зал твою шку­ру! Извест­но, ку­пил зве­ри­ную шку­ру то­го зве­ря, что на плав­нях ра­ки ест; вот у ме­ня из не­го ша­поч­ка

- Хорош ка­зак, не зна­ет ка­кую шап­ку но­сит.

- Не до то­го бы­ло преж­де, дя­дюш­ка, все учил­ся, и саб­ли в ру­ки не брал. Пос­лу­шай, дя­дюш­ка Касьян, ты до­мой едешь?

- Домой в зи­мов­ник.

- А Сечь да­ле­ко от те­бя?

- Далеченько.

- Послушай, дя­дюш­ка: возьми ме­ня с со­бою в зи­мов­ник.

- На что ты мне?

- Погоди, дя­дюш­ка Касьян, а из зи­мов­ки про­во­ди ме­ня до Се­чи.

- Тебя? До Се­чи? Да ку­ры ста­нут сме­яться, ко­ли я приве­ду в Сечь мальчиш­ку, шко­ля­ра! Вер­но, вы­сечь хо­чет дья­чок, так ты уд­рал из шко­лы и не зна­ешь ку­да де­ваться.

- Нет, - от­ве­чал ка­зак, по­ту­пив пол­ные слез гла­за, - не бра­нись, дя­дюш­ка, до­ве­ди ме­ня до Се­чи; дам те­бе два ду­ката, у ме­ня больше нет: я ухо­жу от бе­ды не­ми­ну­чей, от смер­ти Возьми ме­ня, дя­дюш­ка, не то бро­шусь при те­бе в Днепр - на тво­ей ду­ше грех ос­та­нет­ся.

- Пожалуй, по­жа­луй. Да кто ты сам?

- Ах, спа­си­бо те­бе, дя­дюш­ка!.. Я… Не вы­да­вай ме­ня, дя­дюшка!.. Я Алек­сей-по­по­вич из Пи­ря­ти­на

- С на­ми крест­ная си­ла!.. Тот са­мый, ко­то­рый уто­нул, го­ворят?

- Тот са­мый.

- И ты жив?

- Жив.

- Что ж за охо­та те­бе пря­таться без при­чи­ны?

- Слушай, дя­дюш­ка; я те­бе приз­на­юсь. Ви­дишь, я лю­бил, очень лю­бил доч­ку пол­ков­ни­ка Ива­на…

- Фи, фи, фи! - прос­вис­тел Касьян. - Ну?

- А пол­ков­ник и зас­тал ме­ня…

- Вот оно что!

- Я убе­жал и все пря­тал­ся в трост­ни­ках, да про­би­рал­ся в Сечь, по­ка те­бя не уви­дел. Све­зи, дя­дюш­ка!

- Сказал, све­зу, так све­зу. По­ез­жай за мною… От­ку­да ж ты взял та­кое доб­рое платье и ко­ня?

- Платье мое, дя­дюш­ка; а ко­ня, греш­ный че­ло­век, ук­рал. Не сер­дись…

- Вот еще! Кто не крал че­го-ни­будь на ве­ку… Пе­ре­ез­жая Днепр, Касьян ду­мал: чем больше жи­ву, тем больше уверя­юсь, что глу­пее ба­бы нет ни­че­го на све­те. Как мож­но пол­ковницкой доч­ке вре­заться в та­ко­го мальчиш­ку, в школя­ра? Был бы че­ло­век, здо­ро­вая, де­бе­лая ду­ша - ку­да бы ни шло, а то бог зна­ет что! Из­вест­но, ба­ба!..

- Что ты вор­чишь, дя­дюш­ка?

- А так, вспом­нил баб…

- Да и рас­сер­дил­ся?

- Да и рас­сер­дил­ся.

- Отчего?

- Не всем рас­ска­зы­вать! Сос­та­рил­ся, прис­мот­рел­ся, жи­ву дол­го на све­те - уми­рать по­ра!

Х

Во вре­ме­на За­по­рожья Ве­ли­кий Луг [7] был по­крыт дре­му­чим ле­сом, из это­го ле­са ка­за­ки стро­или большие од­но­мач­то­вые греб­ные лод­ки, вме­щав­шие в се­бе до сот­ни че­ло­век, и, к удив­ле­нию мо­ре­ход­цев, бе­зо­пас­но пе­реп­лы­ва­ли на них Чер­ное мо­ре, яв­ля­лись неж­дан­но да­же в Ма­лой Азии, гра­би­ли, ра­зо­ря­ли го­ро­да и бе­зо­пас­но возв­ра­ща­лись в Сечь. Эти лод­ки бы­ли уз­ки, длин­ны, лег­ки на хо­ду и на­зы­ва­лись чай­ка­ми, ве­ро­ят­но, по сво­ей быстро­те и по­то­му что по на­руж­ным кра­ям с обе­их сто­рон они бы­ли об­ши­ты смо­ле­ным трост­ни­ко­вым фа­шин­ни­ком, ко­торый да­вал им вид пти­цы с сло­женными крыльями и пре­пятст­во­вал лод­ке то­нуть, хо­тя бы она и на­пол­ни­лась во­дою.

Свежий юж­ный ве­тер быст­ро гнал по Чер­но­му мо­рю нес­колько сот ка­зачьих ча­ек; впе­ре­ди всех вы­ре­зы­ва­лась лод­ка ата­ма­на, с не­большим крес­ти­ком на мач­те. Ве­тер дул ров­ный, ок­руг­ляя тя­же­лые па­ру­са из ци­но­вок, кое-где зап­ла­тан­ных бар­ха­том и ту­рец­ки­ми ша­ля­ми. Ка­за­ки, под­няв вес­ла, от­ды­ха­ли, ку­ри­ли труб­ки. Бы­ло жар­ко; по­лу­ден­ное солн­це жгло, ве­тер ды­шал зно­ем, буд­то из рас­ка­лен­ной пе­чи. Ко­ше­вой и нес­колько че­ло­век ку­рен­ных, рас­стег­нув во­рот­ни­ки ру­ба­шек, по­луд­ре­ма­ли, прис­лу­ши­ва­ясь к одно­образному ро­по­ту и плес­ку морс­кой вол­ны; войсков­ой пи­сарь, ле­жа, пе­ре­лис­ты­вал ка­кую-то цер­ков­ную кни­гу; корм­чий, ста­рый ка­зак, си­дел на кор­ме, под­жав но­ги и не спус­кая глаз с пе­нис­той струи, бе­жав­шей за кор­мою, пел за­уныв­ную пес­ню:

Где ты хо­дишь, где ты бро­дишь,

Казацкая до­ля?

Придавила ка­за­ченька

Горькая не­во­ля!

О ох! Ох, о-хо!

Горькая не­во­ля!

Нет ни пле­ме­ни, ни ро­ду;

Тяжко жить на све­те:

Ну, хоть прос­то с мос­ту в во­ду.

Доля моя, где ты?

О ох! Ох, о-хо!

Доля моя, где ты?

Отозвалась моя до­ля

По тот бок Ли­ма­на:

"Терпи, ка­зак, я лас­каю

Богатого иана"

О ох! Ох, о-хо!

Богатого па­на'

Вдруг лод­ка дрог­ну­ла, нак­ре­ни­лась, па­рус зап­лес­кал по во­де, под­нял­ся, встре­пе­нул­ся, буд­то жи­вое су­щест­во, и об­рыз­гал всю лод­ку.

- Ого! - ска­зал ко­ше­вой, быст­ро вска­ки­вая на но­ги. - До­лой па­рус! Спус­кай мач­ты!

В ми­ну­ту упал па­рус, и мач­та ти­хе лег­ла в дли­ну ата­манской чай­ки; дру­гие сде­ла­ли то же. Греб­цы при­ня­лись за вес­ла. На кор­ме ста­рый ка­зак си­дел по-преж­не­му спо­койно, не­под­виж­но и на­пе­вал:

Доля моя, где ты?

- Вишь, как ра­зыг­ра­лась по­го­да, - зак­ри­чал ко­ше­вой, - мо­ло­дец­кая по­го­да, по­теш­ная по­го­да! А ты, ста­рый хрен, тя­нешь бабс­кую пес­ню; нак­ли­ка­ешь бе­ду на свою го­ло­ву, что ли? Ну-те, хлоп­цы, хо­ром, да по­ве­се­лее! - и ра­бо­тать луч­ше с пес­ня­ми. - Греб­цы пе­рег­ля­ну­лись, при­лег­ли на ве­сла и за­пе­ли в такт:

С по­ни­зовья ве­тер ве­ет,

Повевает;

Ветер ло­доч­ки ле­ле­ет

И ка­ча­ет.

Гей, хлоп­цы, жи­во, жи­во!

В Се­чи вод­ка, в Се­чи пи­во…

Будем от­ды­хать,

Будем от­ды­хать.

Дружно в вес­ла! Чай­кой чай­ку

Обгоняйте!

Про Под­ко­ву, На­ли­вай­ку

Запевайте.

Гей, хлоп­цы, пой­те пес­ни,

Словно пти­цы в под­не­бесье

Вольные по­ют,

Вольные по­ют!

Казалось, лод­ки пош­ли на вес­лах еще быст­рее; они буд­то по­ни­ма­ли пес­ню, нес­лись, как пти­цы, сме­ло пря­да­ли по вол­нам. А ве­тер все креп­чал; сильнее и сильнее колыха­лись вол­ны, круп­нее и круп­нее на­ка­ты­ва­лись ва­лы, сши­бали, раз­би­ва­лись друг о дру­га, об­да­вая мо­ре­ход­цев брыз­гами и пе­ною. Чер­ное мо­ре, всег­да го­то­вое по­шу­меть, ра­зыгралось не на шут­ку. Оно ки­пе­ло, сто­на­ло, кло­ко­та­ло; над во­дою под­нял­ся ту­ман от мел­ких брызг; на не­бе не бы­ло ни об­лач­ка, солн­це шло по не­бу, стран­ное, зло­ве­щее, без лу­чей, буд­то крас­ный шар. Ка­зачью фло­ти­лию разме­тало в раз­ные сто­ро­ны; чай­ки по­те­ря­ли друг дру­га из ви­ду.

На ата­манс­кой чай­ке греб­цы вы­би­лись из сил, по­ло­жи­ли вес­ла; ее ка­ча­ло, бро­са­ло по вол­нам, как мя­чик; стар­ши­ны и ка­за­ки соб­ра­лись вок­руг ко­ше­во­го.

- Чудная по­го­да, ко­ше­вой батьку! - го­во­рил один курен­ной. - Ви­ди­мое на­ка­за­ние бо­жее! Бы­ла бы ту­ча, бу­ря, гром, дождь, мол­ния и про­чее - оно бы ни­че­го; а то ду­ет, бог зна­ет от­ку­да и за­чем?.. Ви­ди­мое на­ка­за­ние!

- Не при­ду­маю, чем прог­не­ви­ли бо­га, - от­ве­чал ко­ше­вой, - в цер­ковь мы хо­ди­ли, пос­ты дер­жим, возв­ра­ща­ем­ся с лы­царского под­ви­га: мно­го ист­ре­би­ли бу­сур­манс­ких го­лов, чтоб хрис­ти­анам бы­ло жить на све­те ши­ре. Крым дол­го нас не за­бу­дет!

- Так; а за­чем же он ду­ет так страш­но, и че­го ему хочетс­я?

- Я знаю, че­го ему хо­чет­ся, - пе­ре­бил корм­чий, - ему хо­чется греш­ной го­ло­вы; по­ка не ки­нем в мо­ре эту го­ло­ву, ве­тер не утих­нет. Пом­ню, дав­но, еще при Сте­па­не Ба­то­рии, бы­ло на нас та­кое по­пу­ще­ние; ки­ну­ли в во­ду греш­ни­ка - как сто баб про­шеп­та­ло: ра­зом утих­ло!

- Что ж! Од­но­му не шту­ка уме­реть для сла­вы и доб­ра все­му то­ва­рист­ву, - зак­ри­ча­ли ка­за­ки, па­дая на ко­ле­ни, - слу­шай, ко­ше­вой батьку, на­шу ис­по­ведь; чьи гре­хи больше, то­го и ки­дай в мо­ре.

- Погодите, - ска­зал вой­ско­вой пи­сарь Алек­сей-по­по­вич, - за­вя­жи­те мне, брат­цы, гла­за чер­ною ки­тай­кою, привесь­те к шее ка­мень и бро­сай­те в мо­ре. Я греш­ник: пусть я один по­гиб­ну за все слав­ное ка­зац­кое во­инст­во.

- Как? - за­го­во­ри­ли ко­ше­вой и ка­за­ки. - Ты свя­тое пись­мо чи­та­ешь, на­род на­уча­ешь на доб­ро; не­уже­ли ты греш­нее нас?

- Я луч­ше се­бя знаю, брат­цы-то­ва­ри­щи; тяж­ки мои гре­хи: я ушел из до­му, как вор, не прос­тил­ся с от­цовс­кою мо­гилою, бро­сил бес­по­мощ­ную ста­ру­ху ма­туш­ку… Слы­ши­те? Это не ве­тер во­ет: это она пла­чет о не­дос­той­ном сы­не!.. Не мо­ре кло­ко­чет - гре­мят ее прок­ля­тия на мою греш­ную го­лову. Не бу­ря по­ды­ма­ет тя­же­лые вол­ны - это вздо­хи мате­ри ко­леб­лют мо­ре!.. И ма­ло ли еще гре­хов на мне! Бе­рите, брат­цы, ка­мень и бро­сай­те ме­ня с ним.

Алексей-попович на­дел бе­лую ру­ба­ху, стал на ко­ле­ни и, раск­рыв цер­ков­ную кни­гу, на­чал мо­литься. А меж­ду тем ве­тер стал ути­хать. Ка­за­ки пе­рег­ля­ну­лись и зак­ри­ча­ли: "Чи­тай Алек­сей! Чи­тай! Твои мо­лит­вы спа­са­ют нас". Ско­ро ве­тер со­вер­шен­но стих; за­хо­дя­щее солн­це свет­ло и ра­достно гля­ну­ло па мо­ре; вол­ны улег­лись; чай­ки, как пти­цы, сле­те­лись со всех сто­рон по сиг­на­лу к лод­ке ко­ше­во­го и на ночь прис­та­ли от­дох­нуть к не­большо­му ост­ров­ку не­далеко от ли­ма­на. Сос­чи­та­ли лод­ки, лю­дей - и, к изумле­нию всех, не бы­ло ни­ка­кой по­те­ри. Тог­да с кри­ка­ми радо­сти под­ня­ли ка­за­ки на ру­ках Алек­сея, на­зы­вая его спаси­телем, а пос­ле ужи­на, за чар­кою вод­ки, тут же сло­жи­ли про пе­го пес­ню, ко­то­рая и до сих пор жи­вет в ус­тах укра­инских коб­за­рей и бан­ду­рис­тов:

На Чор­но­му мо­рi, на бi­ло­му кам­нi,

Ясненький со­кiл жа­лiб­но кви­лить, прок­ви­ляє, и проч.

Эта ду­ма да­же на­пе­ча­та­на меж­ду ук­ра­инс­ки­ми народны­ми­ пес­ня­ми, из­дан­ны­ми в 1834 го­ду Ми­ха­илом Максимо­вичем.

Я вам пе­ре­ве­ду ее, ес­ли хо­ти­те.

"На Чер­ном мо­ре, на бе­лом кам­не, яс­ный со­кол жа­лоб­но сто­нет. Сму­тен со­кол прис­тально смот­рит на Чер­ное мо­ре. Не доб­ро по­чи­на­ет­ся на мо­ре. На не­бе звез­ды по­туск­не­ли, пол­ме­ся­ца за­тя­ну­ло ту­ча­ми, а ни­зо­вый ве­тер бур­но шу­мит; а на мо­ре под­ни­ма­ют­ся суп­ро­тив­ные вол­ны, разбива­ют­ су­да ка­зачьи на три час­ти.

Одну часть по­нес­ли вол­ны в Агарс­кую зем­лю, дру­гую по­жрало ду­най­ское устье. А третья где? - то­нет в Чер­ном мо­ре.

При третьей час­ти был и Гриц­ко Збо­ровс­кий, ата­ман за­порожский, он по суд­ну хо­дит и го­во­рит: "Кто-то меж на­ми, па­ны, ве­ли­кий греш­ник; не­да­ром злая по­го­да так нас го­нит, на­ле­га­ет на нас. Ис­по­ве­дуй­тесь, па­ны, милосердно­му ­бо­гу. Чер­но­му мо­рю да мне, ва­ше­му кошев­ому, и бро­сайтесь в мо­ре, не гу­би­те ка­зац­ко­го вой­ска".

Казаки это слы­ша­ли, но все мол­ча­ли; ник­то за со­бою не знал гре­ха.

Тогда отоз­вал­ся вой­ско­вой пи­сарь, ре­ест­ро­вый ка­зак Алек­сей-по­по­вич пи­ря­тинс­кий. "Хо­ро­шо вы, брат­цы, сде­лаете, ког­да возьме­те ме­ня, за­вя­же­те гла­за, при­це­пи­те к шее ка­мень и бро­си­те в мо­ре; пусть я один по­гиб­ну, а ка­зацкого вой­ска не до­пу­щу до бе­ды".

Услыша это, ка­за­ки ска­за­ли Алек­сею: "Ты свя­тое письмо в ру­ки бе­решь, чи­та­ешь, нас на доб­рые де­ла нас­тав­ля­ешь; как же ты име­ешь бо­лее гре­хов?"

"Хоть я и чи­таю свя­тое пи­са­ние, и вас нас­тав­ляю, а сам не­хо­ро­шо де­лаю. Ког­да я из Пи­ря­ти­на вы­ез­жал, не про­щался с от­цом и ма­терью, гне­вал­ся на стар­ше­го бра­та, до­брых лю­дей ли­шил хле­ба-со­ли, де­тей и ста­рых вдов тол­кал стре­ме­на­ми в гру­ди; гу­ляя по ули­цам, про­ез­жал ми­мо бо­жи­ей церк­ви, не сни­мал шап­ки, не крес­тил­ся - за это и гиб­ну те­перь! Не вол­на вста­ет по мо­рю, это ро­ди­тельская мо­лит­ва ка­ра­ет… Ес­ли б ме­ня не уто­пи­ла бу­ря и мо­лит­ва сох­ра­ни­ла, умел бы я ува­жать от­ца и ма­туш­ку, стар­ше­го бра­та по­чи­тал бы как от­ца. а сест­ру как ма­туш­ку".

Начал Алек­сей-по­по­вич ис­по­ве­ды­вать свои гре­хи, начал­а ути­хать бу­ря; вол­ны, слов­но ру­ка­ми, по­ти­хоньку поды­мали ка­зац­кие су­да и при­но­си­ли к Тен­те­ре­ву остров­у.

Тогда на­ча­ли ка­за­ки удив­ляться, что в Чер­ном мо­ре под бу­рею сов­сем по­то­па­ли, а ни од­но­го че­ло­ве­ка не по­те­ря­ли.

Тогда Алек­сей-по­по­вич вы­шел из суд­на, взял в ру­ки свя­тое письмо и стал на­учать на­род:

"Надобно, па­ны, лю­дей ува­жать, по­чи­тать от­ца и матуш­ку: кто это де­ла­ет, тот всег­да счаст­лив, смертельн­ый меч то­го об­ми­на­ет, ро­ди­тельская мо­лит­ва вы­ни­ма­ет че­ло­ве­ка из дна морс­ко­го, от гре­хов ду­шу ис­куп­ля­ет и по­могает на су­ше и на мо­ре…"

XI

На дру­гой день, к ве­че­ру, вся Сечь встре­ча­ет ко­ше­во­го и ка­зачью фло­ти­лию; при ра­дост­ных кри­ках раз­де­ли­ли на­грабленное се­реб­ро и зо­ло­то; быст­ро хо­ди­ли по ру­кам ми­хайлики за здо­ровье ко­ше­во­го и вой­ско­во­го пи­са­ря; по всем ку­ре­ням слыш­на бы­ла но­вая пес­ня:

На Чор­но­му мо­рi, на бi­ло­му кам­нi,

Ясненький со­кiл жа­лiб­но кви­лить, прок­пи­ляє.

И где ни про­хо­дил Алек­сей, ле­те­ли квер­ху шап­ки и раз­давались ра­дост­ные кри­ки. К ужи­ну поз­вал Алек­сея коше­вой.

- На лов­ца и зверь бе­жит, - ска­зал он вхо­див­ше­му Алек­сею, - про вол­ка по­молв­ка, а он и тут! Вот лу­бенс­кий пол­ковник Иван про­сит на­шей по­мо­щи. Крым­цы уз­на­ли, что по­ло­ви­на его пол­ка уш­ла по гет­манс­ко­му при­ка­зу к лях­овой гра­ни­це, и хо­тят на­пасть на Луб­ны. Те­перь полков­ник и про­сит нас, как доб­рых со­се­дей, по­мочь ему, ко­ли что слу­чит­ся не­хо­ро­шее. Так на­пи­ши ему, что я рад с това­риством по­мо­гать ему, на­ше­му соб­ра­ту, еди­но­вер­цу, как бог по­ве­лел, - только ко­ли он от­даст свою дочь за вой­скового пи­са­ря вой­ска За­по­рожс­ко­го, Алек­сея-по­по­ви­ча. На­пи­ши так пос­ко­рее; я под­пи­шу, и от­дай это­му пос­лан­цу - на­доб­но то­ро­питься.

Теперь только взгля­нул прис­тально Алек­сей на полков­ничьего гон­ца и ра­дост­но зак­ри­чал:

- Ты ли, Гер­цик?

- Я, па­не вой­ско­вой пи­сарь, - от­ве­чал го­нец, низ­ко кланя­ясь.

- А ты его зна­ешь, Алек­сею? - спро­сил ко­ше­вой.

- Знаю, батьку; это ис­кус­ный че­ло­век. Здо­ров ли полков­ник?

- Здоров, и пол­ков­ник здо­ров, и его доч­ка Ма­ри­на, и все здо­ро­вы..

- Думал ли ты ме­ня здесь уви­деть?

- Никак не ду­мал; все ду­ма­ли, что вы уто­ну­ли, ло­вя ры­бу, и пла­ка­ли по вас, а вы здесь… ве­ли­ким па­ном. Си­лен гос­подь в Си­оне!..

Ужинали у ко­ше­во­го очень ве­се­ло Каж­дый на это имел свои при­чи­ны. Пос­ле ужи­на ко­ше­вой от­дал письмо пол­ковничьему гон­цу, при­ка­зав ему то­ро­питься. Алек­сей за­звал Гер­ци­ка на ми­ну­ту в свою па­лат­ку. На до­ро­ге их встре­тил Ни­ки­та Прих­вос­тень, он был на­ве­се­ле и уже щел­кал се­бя по но­су, при­го­ва­ри­вая: "Да уби­рай­ся, прокля­тая га­ди­на, с доб­ро­го но­са! Вот на­ка­за­ние бо­жее!.. Да тут и си­деть нес­по­кой­но. Ка­зац­кий нос - вольный нос; ле­ти се­бе луч­ше вот к то­му па­ну, ста­ро­му шлях­ти­чу, за­был его про­звище… до­сад­но, за­был! Да те­бя не учить стать, злая личи­на, и сам зна­ешь… Вот у не­го нос уже оседланн­ый зо­лотым сед­лом со стек­лыш­ка­ми; си­деть бу­дет хорош­о, по­койно! Сту­пай же… А! И наш вой­ско­вой пи­сарь!.. Говор­ил вра­жьим де­тям, что бу­дет толк из Алек­сея-по­по­ви­ча, бу­дет - и вы­шел… И бьет во­ро­га, как мух, и на гус­лях играе­т, и бо­гу мо­лит­ся за на­ше то­ва­рист­во!.. И пес­ня есть, ей-бо­гу, есть… Вот она, пес­ня:

На бi­ло­му мо­рю, на со­ко­ли­но­му мо­рю,

Чорний ка­мень кви­лить, прок­ви­ляє.

Тут что-то не так, од­но сло­во не так пос­тав­ле­но, а завт­ра вы­учу, и бу­дет хо­ро­шо: се­год­ня не­ког­да!.. Ку­да ж ты идешь, па­не пи­сарь?

- Спать по­ра, брат Ни­ки­та, и ты ло­жись спать.

- Куда те­бе спать, тут та­кая ко­ме­дия! Пос­лу­шай. Прихож­у в ку­рень и сел ужи­нать; под­ле ме­ня но­ви­чок, прос­то дрянь, ре­бе­нок, си­дит и ни­че­го не ест, я ему ми­хай­ли­ка - не пьет, го­во­рит: "Нез­до­ро­вит­ся, дя­дюш­ка".

- Какой я те­бе дьяво­ла дя­дюш­ка? Зо­ви ме­ня брат Ники­та. А те­бя как звать?

- Я, го­во­рит, Алек­сей-по­по­вич.

- А мо­жет, еще и пи­ря­тинс­кий? - го­во­рю я.

- Именно пи­ря­тинс­кий!

- Вот тут я и по­ка­тил­ся от сме­ху. Ка­кой ты, го­во­рю, Алек­сей пи­ря­тинс­кий… Бог с то­бой, умо­рил ме­ня сме­хом! Есть у нас Алек­сей-по­по­вич пи­ря­тинс­кий, не те­бе че­та, хоть и мо­лод, да де­бе­лая ду­ша, и от ми­хай­ли­ка не от­ка­зы­ва­ет­ся, и про­чее… А ты что за ка­зак! Мо­ло­до, зе­ле­но, еще не сло­жился; хоть и по­ря­доч­но­го рос­та, да прям и то­нок, слов­но трос­тин­ка…

- Я вот с не­де­лю жи­ву в ку­ре­не, - ска­зал он, - от всех слы­шу, что есть дру­гой Алек­сей-по­по­вич пи­ря­тинс­кий и хо­тел бы пос­мот­реть на не­го.

- Увидишь, - ска­зал я, - он те­перь при­ехал вмес­те со мною. Я бы те­бе сей­час по­ка­зал, да он у ко­ше­во­го.

- Покажи мне, ког­да вый­дет.

- Ладно, - ска­зал я, - я вот тут уже дав­но бро­жу да напе­ваю но­вую пес­ню.

- Странно, ес­ли это те­бе не сни­лось, - от­ве­чал вой­ско­вой пи­сарь, - в Пи­ря­ти­не, сколько пом­ню, не бы­ло дру­го­го Алек­сея.

- А явил­ся, ей-бо­гу, явил­ся! Вот я те­бе его по­ка­жу.

- Пускай завт­ра.

- Нет, не завт­ра, се­год­ня по­ка­жу. Ни­ки­та Прих­вос­тень спра­вед­ли­вый ка­зак, не ста­нет снов рас­ска­зы­вать; вы­пить - выпьет при слу­чае, а лгать не ста­нет. При­ве­ду, сей­час при­ве­ду пи­ря­тин­ца, до­ка­жу прав­ду.

Ох! По со­ко­ли­но­му кам­ню, чор­но­му кам­ню,

Бiлое мо­ре кви­лить, прок­ви­ляє.

И Ни­ки­та ушел к По­по­ви­чевс­ко­му ку­ре­ню, на­пе­вая но­вую пес­ню. А Алек­сей-по­по­вич во­шел в свою вой­ско­вую па­лат­ку, рас­спро­сил Гер­ци­ка, на­да­вал ему про­пасть пору­чений и в Луб­ны и в Пи­ря­тин, снаб­дил на до­ро­гу несколь­кими ду­ка­та­ми и по­да­рил до­ро­гой ту­рец­кий кин­жал, осы­панный ал­ма­за­ми, го­во­ря: "Я сам сво­еруч­но убил па­шу и снял с не­го этот кин­жал; пусть он бу­дет за­ло­гом на­шей друж­бы".

Герцик со сле­за­ми об­нял Алек­сея, обе­щал вы­пол­нить все по­ру­че­ния, тот­час дать знать обо всем в Сечь и вы­шел.

Еще ти­хо ко­ле­ба­лась, еще не ус­пе­ла ус­по­ко­иться опу­щенная по­ла вой­лоч­ной па­лат­ки вой­ско­во­го пи­са­ря, как опять под­ня­лась - и роб­ко во­шел мо­ло­дой, строй­ный ка­зак; из-за не­го выг­ля­ды­ва­ла го­ло­ва Ни­ки­ты.

- Вот те­бе зем­ляк! - го­во­рил Ни­ки­та. - Тол­куй­те с ним про Пи­ря­тин, а мне не­ког­да, ме­ня зо­вут! Про­щай­те! Ники­та врет, Ни­ки­те снит­ся! Ни­ки­та так се­бе; ду­рень Ни­кита! А Ни­ки­та все свое… - Пос­лед­ние сло­ва ед­ва слыш­но уже от­да­ва­лись за па­лат­кой.

XII

Попiд гаєм, мов ла­соч­ка,

Крадеться Ок­са­на.

Забув, по­бiг, об­ня­ли­ся.

"Серце!" - та й зом­лi­ли.

Т. Шевченко

Скромно сто­ял у две­рей мо­ло­дой ка­зак, опус­тив гла­за, су­до­рож­но по­во­ра­чи­вая в ру­ках кра­си­вую ка­бар­динс­кую ша­поч­ку. Алек­сей взгля­нул на не­го, про­тер гла­за и поч­ти ше­по­том ска­зал:

- Боже мой! Или я рех­нул­ся, или это Ма­ри­на!.. Две круп­ные сле­зы по­ка­ти­лись по ще­кам мо­ло­до­го ка­за­ка, он бы­стро под­нял рес­ни­цы, вы­пус­тил из рук ша­поч­ку и уже ле­жал на гру­ди Алек­сея, ти­хо пов­то­ряя:

- Я, мой ми­лый! Я, мой не­наг­ляд­ный Алек­сей! И дол­го они ни­че­го це го­во­ри­ли, гля­де­ли друг на дру­га, сме­ялись, пла­ка­ли и, сли­ва­ясь го­ря­чи­ми ус­та­ми в один бес­ко­неч­ный по­це­луй, уно­си­лись да­ле­ко от зем­ли.

За все пе­ча­ли, за­бо­ты и стра­да­ния, за всю тя­жесть на­шей зем­ной жиз­ни ве­ли­кий тво­рец щед­ро наг­ра­дил че­ло­ве­ка, дав ему мо­ло­дость и лю­бовь…

- Как же ты по­па­ла сю­да, моя гор­ли­ца? - спра­ши­вал Алек­сей. - Как ты ос­та­ви­ла от­ца и прош­ла пус­тые вольные сте­пи?

- Помнишь ты страш­ный ве­чер, ког­да отец подс­те­рег нас на ост­ро­ве?.. Я ска­за­ла те­бе: бе­ги ско­рее, бе­ги в Сечь, я те­бе при­ка­зы­ваю! И ты убе­жал, по­це­ло­вав ме­ня; а из-за де­рева вы­шел отец, гроз­но пос­мот­рел на ме­ня, под­нял на­до мною сжа­тую ру­ку - и ос­та­но­вил­ся, буд­то не­жи­вой; пос­ле уда­рил се­бя ку­ла­ком по лбу и ти­хо, груст­но ска­зал: "Не гля­ди на ме­ня так страш­но! Ты по­хо­жа на мою по­кой­ни­цу.. по­едем до­мой!" От­вер­нул­ся и по­шел; я за ним иду и ног не слы­шу. Приш­ли к бе­ре­гу, там сто­ит лод­ка, на лод­ке Гадюк­а и Гер­цик. Ба­тюш­ка ска­за­ли им ве­се­ло: "Я по­шел гу­лять по ост­ро­ву и дочь на­шел; она тут же гу­ля­ла". Мы се­ли и при­еха­ли до­мой.

- А ты не ви­да­ла здесь Гер­ци­ка? - спро­сил Алек­сей.

- Как же! Он с на­ми повст­ре­чал­ся у са­мой тво­ей па­лат­ки, да не уз­нал ме­ня, только ска­зал Ни­ки­те: "Про­ве­ди ме­ня, доб­рый че­ло­век, к Пол­тавс­ко­му ку­ре­ню. "

- А ты его сра­зу уз­на­ла?

- Еще бы! Ночь лун­ная, как день… О чем ты заг­рус­тил?..

- Ничего. Те­бе на­доб­но бе­жать ско­рее из Се­чи. Ес­ли узна­ют, что ты здесь, бу­дет ху­до, мы мо­жем поп­ла­титься жиз­нию.

- Лишь бы вмес­те, я сог­лас­на уме­реть.

- К че­му уми­рать, ког­да мы бу­дем жить вмес­те счастлив­о, спо­кой­но? Наш ко­ше­вой пи­сал се­год­ня к тво­ему от­цу: он для ме­ня те­бя сва­тал, а ко­ше­вой ну­жен от­цу тво­ему. Как ты ду­ма­ешь: бла­гос­ло­вит нас отец?

- Бог его зна­ет, его не раз­га­да­ешь! Раз он при­шел ко мне ут­ром, а я пла­ка­ла. "Знаю, - ска­зал он, - о чем ты, ду­ра, пла­чешь. Ес­ли б мне пой­мать это­го Алек­сея…" - "Так что бы?" - спро­си­ла я. - "Че­му об­ра­до­ва­лась? Те­бе на что? Уж я знал бы, что с ним сде­лать!" - Я пу­ще зап­ла­ка­ла и пош­ла в сад; смот­рю - солн­це так све­тит теп­ло, а мои цве­ты цве­тут и нак­ло­ня­ют­ся друг к друж­ке; на них пол­за­ют, вок­руг лета­ют муш­ки, жуч­ки, пче­лы, все вмес­те, все ро­ем, а я од­на на све­те, по­ду­ма­ла я, как тот под­сол­неч­ник, что сто­ит одино­ко над до­рож­кою, но и ему есть де­ло, есть ра­дость: он лю­бит солн­це, и ку­да пой­дет оно, свет­лое, подсолнечни­к по­ворачивает за ним свою лу­чис­тую цвет­ную го­лов­ку. И ста­ло мне со­вест­но… Без­душ­ный цве­ток по­во­ра­чи­ва­ет­ся к солн­цу: будь у не­го си­ла, он отор­вал­ся бы от кор­ня и поле­тел бы к не­му - а я? Мое солн­це, моя ра­дость да­ле­ко; знаю, где он, и си­жу, буд­то свя­зан­ная!.. До­си­жусь, что просватают­ ме­ня за не­лю­ба… страш­но!.. К ве­че­ру моя цы­га­ноч­ка про­да­ла все мои до­ро­гие серьги и ду­ка­то­вые оже­релья, и в ту же ночь я убе­жа­ла из от­цовс­ко­го до­ма, прис­та­ла дорог­ою к за­по­рож­цу Касьяну, от­дох­ну­ла у не­го день на зимовк­е, а пос­ле он, спа­си­бо, про­вел ме­ня до са­мой Се­чи… Ну пол­но, пол­но, пе­рес­тань, ты ме­ня за­це­лу­ешь!..

- Ах ты, моя не­наг­ляд­ная Ма­ри­на! И для ме­ня ты бросил­а дом, от­ца, ро­ди­ну? Для ме­ня ре­ши­лась ехать вер­хом, по ди­кой сто­ро­не, на­де­ла ка­зац­кое платье, об­ре­за­ла свои длин­ные, тем­ные ко­сы? [8]

- На что они бы­ли мне?… Раз­ве уда­виться бы­ло ими?.. Я с ра­достью взя­ла нож­ни­цы и об­ре­за­ла их. Но ког­да они упа­ли пе­ре­до мною на стол, тем­ные, длин­ные, вол­нис­тые - слов­но что отор­ва­лось от мо­его серд­ца; не ста­ну скры­вать, я зап­ла­ка­ла. "Ко­сы, мои ко­сы! - по­ду­ма­ла я. - Сколько лет я сви­ва­ла и раз­ви­ва­ла вас, сколько лет я гор­ди­лась ва­ми пе­ред под­ру­га­ми, ког­да вы, как чер­ные змеи, кра­си­во обви­вались, пе­реп­ле­та­лись вок­руг го­ло­вы мо­ей и крас­ный мак по­рою го­рел над ва­ми, слов­но пла­мя! Сколько раз вы жар­ко раз­ме­ты­ва­лись по из­го­ловью мо­ей де­вичьей постел­и, ког­да чуд­ный сон о нем вол­но­вал мою кровь, и сколько раз чер­ною ту­чею зак­ры­ва­ли мое ли­цо от светлог­о ут­ра, от божьего солн­ца, ког­да я, про­бу­дясь, крас­нела, вспоми­ная сон свой!.. Ду­ма­ла я в гроб лечь с ва­ми, тем­ные мои ко­сы, с ва­ми, под­ру­ги мо­ей оди­но­кой ра­дос­ти и пе­ча­ли… И вот я под­ня­ла на вас ру­ку, под­ня­ла ру­ку на са­мое се­бя!.. Па­дай­те, сле­зы, круп­ным дож­дем на мои ко­сы; не прирос­тут они, не прис­та­нет ско­шен­ная тра­ва к сво­ему кор­ню, не цвес­ти сор­ван­но­му цвет­ку…" Так я ду­ма­ла - не сер­дись, мой ми­лый… но это бы­ло не­дол­го: я вспом­ни­ла, для ко­го ли­ши­лась сво­ей кра­сы - и пе­рес­та­ла пла­кать, да­же са­ма спле­ла об­ре­зан­ные ко­сы, спря­та­ла на гру­ди сво­ей и при­несла те­бе в по­да­рок. На, возьми их, они твои!..

Алексей при­жал их к серд­цу, об­нял и рас­це­ло­вал Мари­ну. Алек­сей и Ма­ри­на пла­ка­ли.

- Скажи мне, - спро­сил Алек­сей пос­ле дол­го­го мол­ча­ния, - за­чем ты наз­ва­лась Алек­се­ем?

- Оттого, что мне нра­вит­ся это имя… Ох вы, ка­за­ки, каза­ки! Ду­ма­ете, что у баб и ума нет; а пой­дет на хит­рос­ти - пят­над­ца­ти­лет­няя дев­чон­ка про­ве­дет ста­ри­ка. Ви­дишь, я наз­ва­лась Алек­се­ем, пи­ря­тинс­ким по­по­ви­чем, на­роч­но, чтоб сыс­кать те­бя ско­рее. Я зна­ла, что ты дол­жен быть на Се­чи; я и не зна­ла да­же вер­но это­го, но мое серд­це вещева­ло­, что ты здесь. А как сыс­кать те­бя? Ста­ну рас­спра­ши­вать - мо­жет, до­га­да­ют­ся, да и спра­ши­вать как? А мо­жет, ты еще и не в Се­чи?.. Я и по­ду­ма­ла: на­зо­вусь са­ма Алек­се­ем; ко­ли кто те­бя не зна­ет, тот ни­че­го не ска­жет, а дру­гой, мо­жет, ска­жет: знаю и я од­но­го Алек­сея-по­по­ви­ча пиря­тинского, ви­дел его вот там и там, или что по­доб­ное. Это мне и на ру­ку…

- Вишь, ка­кая хит­рая!

- Придется хит­рить, ког­да си­лы нет. Чуть я ска­за­ла в ку­рене свое имя, так все и зак­ри­ча­ли: "Вот шту­ка! Есть у нас уже один Алек­сей-по­по­вич да еще и пи­ря­тинс­кий; вот ко­медия! Да его те­перь нет, по­ехал на крым­цев; да что за мо­лодец! Да он вой­ско­вым пи­са­рем!" И я все уз­на­ла, не спра­шивая о те­бе, мой со­кол. Не грус­ти же так! Или ты разлю­бил ме­ня?..

- Меня бог по­ка­ра­ет, ко­ли раз­люб­лю те­бя! От­то­го я и за­думался, что люб­лю те­бя, что мне жал­ко те­бя. Мои товари­щи­ не злы, но су­ро­вы и не­умо­ли­мы, ког­да кто наруш­ает их за­кон. Бе­да, ес­ли те­бя уз­на­ют! У ме­ня серд­це за­ми­ра­ет, как по­ду­маю… Я бо­юсь, что этот Гер­цик…

- Что за нуж­да Гер­ци­ку ме­шаться в ва­ши вой­ско­вые де­ла? Ведь он не за­по­ро­жец, а твой при­ятель; да он и не уз­нал ме­ня!..

- Последнему-то я не ве­рю: у не­го гла­за, как у кош­ки; ска­жи раз­ве, что ему го­раз­до вы­год­нее не из­ме­нять нам…

- Разумеется!.. Ос­тавь свои чер­ные ду­мы, пос­мот­ри на ме­ня ве­се­лее, по­це­луй ме­ня!..

- Рад бы ос­та­вить, са­ми ле­зут в го­ло­ву. Опять ду­маю: ведь Гер­цик знал, что ты убе­жа­ла?

- Он ос­тал­ся в Луб­нах, в на­шем до­ме, так, вер­но, знал.

- Отчего же он мне не ска­зал? Как по­ду­маю, тут есть не­доб­рое…

- Ничего!.. Вот ты мне дай доб­ро­го ко­ня, я по­еду пря­мо на зи­мов­ник Касьяна и там по­дож­ду те­бя; ба­тюш­ка, вер­но, сог­ла­сит­ся на на­шу свадьбу; не сог­ла­сит­ся - бог с ним, зай­мем ку­сок сте­пи, сде­ла­ем зем­лян­ку, и за­жи­вем.

Тут пош­ли тол­ки, пла­ны о бу­ду­щем, уве­ре­ния в люб­ви, клят­вы - сло­вом, пош­ли ре­чи длин­ные, длин­ные и очень бес­тол­ко­вые для вся­ко­го третьего в ми­ре, иск­лю­чая са­мых двух лю­бя­щих­ся. На­ко­нец, Алек­сей вдруг буд­то вз­дрогнул и то­роп­ли­во ска­зал:

- Пора нам ехать; ночь ко­рот­ка; чу­ешь, как ста­ло све­жо в па­лат­ке, ско­ро ста­нет рас­све­тать. Мне нельзя от­лу­читься, я те­бе дам в про­вод­ни­ки Ни­ки­ту: он че­ло­век доб­рый, лю­бит ме­ня и мне не из­ме­нит; бо­юсь только, что он пьян… Ну, пой­дем! Бо­же мой! Слы­шишь, кто-то раз­го­ва­ри­ва­ет за па­лат­кой?..

Марина мол­ча кив­ну­ла го­ло­вою.

- Да, раз­го­ва­ри­ва­ют; не бой­ся, это за­поз­да­лые гу­ля­ки, я сей­час про­го­ню их…

Алексей быст­ро рас­пах­нул по­лы па­лат­ки и ос­та­но­вил­ся: на дво­ре уж сов­сем рас­све­ло; пе­ред па­лат­кой сто­ит тол­па ка­за­ков.

- Что вам на­доб­но? - спро­сил Алек­сей.

- Власть твоя, пан пи­сарь, - от­ве­ча­ли ка­за­ки, - а так де­лать не го­дит­ся. Не­дол­го прос­то­ит на­ша Сечь, ког­да на­чальство са­мо ста­нет ру­гаться на­ши­ми за­ко­на­ми, ког­да…

- Убирайтесь, брат­цы, спать!.. Вы со вче­раш­не­го похме­лья…

- Дай гос­по­ди, чтоб это бы­ло с пох­мелья! Вот я со­рок лет жи­ву на Се­чи, а ни­ког­да с пох­мелья не гре­зи­лось та­кое, как на­яву со­вер­ша­ет­ся, - го­во­рил се­дой ка­зак,- как мож­но пря­тать в Се­чи жен­щи­ну? От жен­щи­ны и в раю че­ло­ве­ку житья не бы­ло; а пус­ти ее в Сечь…

- Жаль, что из мо­его ку­ре­ня вы­шел та­кой греш­ник! - ска­зал ку­рен­ной ата­ман. - Ис­по­кон ве­ку не бы­ло на Поповнче­ском ку­ре­не та­ко­го пят­на.

- Вишь, ка­кое без­за­ко­ние! - го­во­ри­ли мно­гие го­ло­са гром­че и гром­че. - Вот оно, не­чис­тое ис­ку­ше­ние! Вот си­дит она. Возьмем ее, хлоп­цы, да пря­мо к ко­ше­во­му

- Вы вре­те! - ска­зал Алек­сей. - Сту­пай­те по ку­ре­ням, а то вам ху­до бу­дет.

- Нет, нет! - кри­ча­ли ка­за­ки - Лы­ца­ри не врут; мо­жет, врут письмен­ные, в шко­ле вы­учи­лись; еще до рас­све­та нам ска­за­ли, что у пи­са­ря в па­лат­ке жен­щи­на, мы и собра­лись сю­да и слы­ша­ли ва­ши ре­чи, и ва­ши по­це­луи - все слы­ша­ли, и по­па приз­ва­ли…

- Так есть же, ко­ли так, у ме­ня в па­лат­ке жен­щи­на: она моя не­вес­та. Не хо­тел я ос­корб­лять то­ва­рист­ва и нару­шать Се­чи; че­рез час ее уже здесь бы не бы­ло, а те­перь ва­ша ру­ка не кос­нет­ся ее чис­той, не­по­роч­ной; раз­ве труп ее и мой вмес­те вы по­лу­чи­те…

Алексей об­на­жил саб­лю.

- Стой, сын мой! - зак­ри­чал го­лос свя­щен­ни­ка, выходив­шего из тол­пы. - В без­за­ко­ни­ях за­чат еси и во гре­ха ро­жден ты, яко че­ло­век; не при­бав­ляй но­вой тя­жес­ти на со­весть. Прочь ору­жие! Сми­рись, греш­ник, пе­ред кре­стом и рас­пя­тым на нем.

Священник под­нял крест; ка­за­ки сня­ли шап­ки, Алек­сей бро­сил саб­лю и стал на ко­ле­ни.

- Так, сын мой, по­ко­рись бо­гу и за­ко­нам; бе­ри свою неве­сту и пой­дем на суд ко­ше­во­го и все­го то­ва­рист­ва. Не троньте его, братья, он сам пой­дет.

- Пойдем, - твер­до ска­за­ла Ма­ри­на, вы­хо­дя из па­лат­ки, - пой­дем, мой ми­лый; на­ша лю­бовь чис­та, бог ви­дит ее и спа­сет нас.

И, ок­ру­жен­ные ка­за­ка­ми, Алек­сей и Ма­ри­на пош­ли за свя­щен­ни­ком к став­ке ко­ше­во­го.

Строго при­нял ко­ше­вой весть о прес­туп­ле­нии войсково­го­ пи­са­ря, сей­час же соб­рал ра­ду (со­вет), и, нес­колько ча­сов спус­тя, Алек­сей и Ма­ри­на бы­ли осуж­де­ны на смерт­ную казнь. Из ува­же­ния к зас­лу­гам пи­са­ря сде­ла­ли ему снисхо­ждение: поз­во­ли­ли уме­реть вмес­те с Ма­ри­ною. В Се­чи не наш­лось ка­за­ка, ко­то­рый бы ре­шил­ся каз­нить жен­щи­ну.

- Нет ли где та­та­ри­на? - спро­сил ко­ше­вой.

- Известно, мы не бе­рем в плен этой сво­ло­чи, - от­ве­ча­ли ему, - а сот­ник Бу­ла­ный, ко­то­рый те­перь жи­вет зимовни­ком, вес­ною пой­мал на охо­те отс­та­ло­го та­та­ри­на й заса­дил его мо­лоть в жер­но­вах ку­ку­ру­зу (ма­ис), так раз­ве при­вести это­го та­та­ри­на, ко­ли он не за­мо­лол­ся уже до смер­ти.

Послали за та­та­ри­ном, казнь отс­ро­чи­ли до завт­ра, а пре­ступников по­са­ди­ли под ка­ра­ул в руб­ле­ную из­бу с же­лезными ре­шет­ка­ми на ок­нах.

XIII

Отакий то Пе­ре­бен­дя

Старий та хи­мер­ний!

Заспiває ве­сiльної,

А на жур­бу звер­не.

Т. Шев­чен­ко

У за­по­рож­цев был обы­чай дос­тав­лять прес­туп­ни­кам пе­ред ка­зи­ию все­воз­мож­ные удо­вольствия. Вкус­ные куша­нья и до­ро­гие на­пит­ки бы­ли при­не­се­ны к обе­ду Алек­сею и Ма­ри­не; но они не тро­ну­ли их и груст­но си­де­ли, по вре­менам взгля­ды­ва­ли друг на дру­га и, с ка­кою-то бешен­ою ра­достью улы­ба­ясь, сжи­ма­ли друг дру­га в объяти­ях. Но вот уже солн­це кло­нит­ся к за­па­ду; в воз­ду­хе ста­ло про­хладнее; тол­пы ка­за­ков, шум­но раз­го­ва­ри­вая, бро­ди­ли меж­ду ку­ре­ня­ми; вда­ле­ке на­иг­ры­ва­ла бан­ду­ра пля­со­вую пес­ню, слы­шал­ся то­пот раз­гульно­го тре­па­ка, нес­лись не­яс­ные сло­ва пес­ни:

От Пол­та­вы до При­лу­ки

Заломала за­каб­лу­ки!

Ой ли­хо! За­каб­лу­ки!

Дам ли­ха за­каб­лу­кам!

- и уси­лен­ный тре­пак заг­лу­шал окон­ча­тельные сло­ва. С дру­гой сто­ро­ны слы­ша­лись тор­жественные, про­тяж­ные ак­кор­ды, и чис­тый мужественны­й го­лос пел:

На Чор­но­му мо­рi, на бi­ло­му камні,

Ясненький со­кiл жа­лiб­но кви­лить, прок­ви­ляє.

Народ кру­гом слу­шал пес­ню о храб­ром вой­ско­вом писар­е, - а сам пи­сарь, при­го­во­рен­ный к смер­ти, за­дум­чи­во сто­ял у ре­шет­ки и, слу­шая хва­леб­ную пес­ню, груст­но гля­дел на солн­це, иду­щее к за­па­ду. Рез­вая лас­точ­ка вы­со­ко ре­яла в воз­ду­хе, ве­се­ло ще­бе­та­ла и, спус­ка­ясь к зем­ле, ви­лась око­ло тюрьмы; не­да­ле­ко пе­ред ок­ном на ста­рой кры­ше вы­тя­ги­вал­ся оди­но­кий то­щий сте­бель ка­кой-то трав­ки; он скво­зил­ся, блес­тел от кос­вен­ных лу­чей солн­ца и, ко­леб­ле­мый ве­чер­ним ве­тер­ком, ти­хо нак­ло­нял­ся к тюрьме, буд­то про­ща­ясь с зак­лю­чен­ны­ми. На гла­зах Алек­сея по­ка­за­лись сле­зы.

- О, не гля­ди так груст­но, мой ми­лый! - го­во­ри­ла Ма­ри­на, ло­мая свои бе­лые ру­ки. - Твоя тос­ка раз­ры­ва­ет мое серд­це! Я, не­ра­зум­ная, до­ве­ла те­бя до смер­ти… знаю, что ты ду­ма­ешь.

- Полно, Ма­ри­на! Пе­рес­тань кру­чи­ниться; не зна­ешь ты мо­их тяж­ких дум.

- Знаю, знаю! Про­щай, ты ду­ма­ешь, яс­ное солн­це, завт­ра не я уже ста­ну гля­деть на те­бя! Завт­ра в это вре­мя ве­се­лая лас­точ­ка ста­нет петь и ле­тать, как и се­год­ня, и спо­кой­но ус­нет ве­че­ром в сво­ем гнез­дыш­ке, да и эта хи­лая трав­ка завт­ра бу­дет еще ко­ле­баться на божьем све­те, и какой-ни­будь за­лет­ный жу­чок по­се­тит ее, оди­но­кую, а ме­ня уже не бу­дет! Не ста­нет мо­ло­до­го удальца; бу­дет меньше на све­те од­ним доб­рым ка­за­ком, и нап­рас­но во­ро­ной конь ста­нет ждать к се­бе хо­зя­ина - не при­дет больше хо­зя­ин! Дру­гой гос­по­дин ся­дет на ко­ня! Зак­ро­ют­ся, ты ду­ма­ешь, мои свет­лые очи! Сор­вет хищ­ный во­рон чуб с мо­ей буй­ной го­ло­вы и совьет из не­го гнез­до для сво­их де­тей!.. - Рыдан­ия пре­рвали сло­ва Ма­ри­ны.

- Бог с то­бой, моя лас­точ­ка! Что за чер­ные мыс­ли при­шли к те­бе? Ви­дит бог, я не ду­мал это­го.

- Знаю, ты ду­мал, к че­му до­ве­ла лю­бовь на­ша? Что из нее выш­ло, кро­ме пе­ча­ли и нес­частья?.. Алек­сей, мой нена­глядный со­кол! Раз­ве я хо­те­ла это­го? Я нес­ла к те­бе мою чис­тую лю­бовь, мое не­по­роч­ное серд­це, а при­нес­ла - смерть!.. Завт­ра мы ум­рем, гак возьми се­год­ня мою чи­стую лю­бовь… Пос­лу­шай, - ше­по­том про­дол­жа­ла Ма­ри­на, роб­ко ози­ра­ясь, - ско­ро бу­дет ночь; про­жи­вем ее как ни­когда не жи­ли, а завт­ра пос­ме­ем­ся над людьми; они хо­тят каз­нить лю­бов­ни­ков, им за­вид­на чис­тая лю­бовь на­ша - пус­кай каз­нят суп­ру­гов… Бу­дем знать, за что ум­рем!

И Ма­ри­на спря­та­ла пы­ла­ющее ли­цо свое на гру­ди Алек­сея.

- Ну, о чем же ты еще грус­тишь, мой ми­лый? - ска­за­ла Ма­ри­на, с ти­хим уп­ре­ком гля­дя в очи Алек­сею.

- Не о се­бе гру­щу я: я вспом­нил Пи­ря­тин, мою ста­ру­ху ма­туш­ку; мо­жет быть, в это са­мое вре­мя она уз­на­ла от Гер­ци­ка о мо­ем по­че­те, по­мо­ло­де­ла, ду­мая ско­ро уви­деть ме­ня… И, мо­жет быть, она гля­дит там да­ле­ко, в Пи­ря­ти­не, на это са­мое солн­це и про­сит бо­га, чтоб спря­та­лось оно ско­рее за го­ру, вы­во­ди­ло ско­рее дру­гой день, и чтоб и тот про­хо­дил ско­рее и приш­ло ра­дост­ное вре­мя на­ше­го свида­ния. И те­перь, ког­да я, гля­дя на солн­це, про­ща­юсь с ним, мо­жет быть, она в зам­ковс­кой церк­ви, пе­ред об­ра­зом богом­атери, сто­ит на ко­ле­нях, ра­дост­но пла­чет и благода­рит ее… Чу­ет ли твое серд­це, доб­рая ма­туш­ка, что ты не уви­дишь бо­лее сы­на, что он, убе­гая, как вор, из Пи­рятина, не прос­тясь с то­бою, на­ве­ки по­ки­нул те­бя, остав­ил беспо­мощную на ста­рос­ти и завт­ра ум­рет по­зор­но? Вот что ду­мал я, моя ми­лая. А смер­ти я не бо­юсь, за гро­бом жизнь веч­ная! Там не пла­чут, не взды­ха­ют.

- Там мы не раз­лу­чим­ся с то­бою! - ве­се­ло ска­за­ла Ма­ри­на - Мы ста­нем жить вмес­те веч­но, веч­но! Не прав­да ли? На­ши ду­ши бу­дут ле­тать на свет­лом об­лач­ке, ся­дут на мо­ре и поп­лы­вут с вол­ны на вол­ну да­ле­ко-да­ле­ко, и ник­то им не ска­жет: ку­да вы? За­чем вы? Мы бу­дем вольнее птиц небес­ных, ве­се­ло сле­тим на мо­ги­лу, где бу­дут по­ко­иться на­ши кос­ти; я раз­рас­тусь над тво­ею мо­ги­лою кус­том калин­ы, пу­щу кор­ни глу­бо­ко и обовью ими те­бя, слов­но ру­ка­ми, рас­ки­ну вет­ви ши­ро­ко, чтоб твой прах не топ­та­ли лю­ди, не пек­ло солн­це; тем­ною ночью вспом­ню на­шу здеш­нюю жизнь, на­ше го­ре - и ти­хо зап­ла­чу; но чуть взой­дет солн­це, от­ру сле­зы, пусть ник­то не ви­дит их, ве­се­ло за­ше­ве­лю, зас­ме­юсь дроб­ны­ми лис­точ­ка­ми и ду­шис­ты­ми цве­точ­ка­ми; мо­ло­дой ка­зак сор­вет вет­ку мо­их цве­тов, по­да­рит их сво­ей ко­хан­ке, ко­хан­ка внле­тет мой цве­ток се­бе меж­ду ко­сы - и пу­ще по­лю­бит ка­за­ка; я су­мею на­ве­ять, на­шеп­тать ей ча­ры люб­ви - я лю­би­ла на све­те… лю­би­ла те­бя, мой чер­но бро­вый ка­зак, те­бя, моя ра­дость.

- Ого! Ка­кие ве­се­ленькие! - ска­зал, вхо­дя, Ни­ки­та.

- А о чем же нам пе­ча­литься? - спро­си­ла Ма­ри­на.

- Разве вас прос­ти­ли?

- Нет; а мы здесь вмес­те, и ум­рем вмес­те, и бу­дем всег­да вмес­те…

Никита по­ка­чал го­ло­вой.

- Как нам не ра­до­ваться, брат Ни­ки­та! - ска­зал Алек­сей. - По­па­ли в бе­ду, а тут как все нас лю­бят, все на­ве­ща­ют, при­ходят уте­шать…

- Гм! Вот оно что! Хит­ро ска­за­но! Чис­тый мос­ковс­кий оби­няк. На что лю­дям ме­шать? Вам, я ду­маю, ве­се­лее без третьего… А то до­сад­но, что Алек­сей дур­но ду­ма­ет о Ники­те, а Ни­ки­та вот и те­перь по­обе­щал ка­ра­ульным со­рок ми­хайликов ви­на да ме­ду сколько в гор­ло вле­зет, чтоб пусти­ли уви­деть вас, па­ру глу­пых Алек­се­ев… Гос­по­ди, про­сти, что ба­бу на­ре­каю мужс­ким име­нем!.. На Ни­ки­ту сер­дятся, а Ни­ки­та це­лый день по­ил ста­ри­ков, го­во­рил с по­пом да с письмен­ны­ми людьми, ка­ким бы по­бы­том и сред­ствием спас­ти па­на пи­са­ря. Бог вам судья, бра­ти­ку!

- Ну, что ж они го­во­ри­ли? - спро­си­ла Ма­ри­на.

- У! Быст­ра! Ци­ка­ва! До­ве­ла до бе­ды доб­ро­го ка­за­ка да и не ка­ет­ся! Что го­во­ри­ли? Ни­че­го не го­во­ри­ли. Вот уже и пла­кать со­би­ра­ет­ся!

- Оставь ее, Ни­ки­та; грех оби­жать жен­щи­ну. Что? Вид­но, нет на­деж­ды?

- Да я только так, я знаю их на­ту­ру; с то­бою дру­гая речь пой­дет Го­во­рить-то они го­во­ри­ли мно­го, а тол­ку ма­ло; все рав­но, что ка­шу ва­рить из то­по­ра: хоть полд­ня ки­пит, и шу­мит, и пе­нит­ся; сни­ми с ог­ня ко­те­лок, хлеб­ни лож­кою - чис­тая во­да, а то­пор сам по се­бе ос­тал­ся… По­ил я до обе­да ста­ри­ков-ха­рак­тер­ни­ков; не­че­го ска­зать, ста­рос­ветс­кие лю­ди, ста­ро­дав­ние го­ло­вы, де­бе­лые ду­ши, а к обе­ду сда­лись - лос­ком лег­ли; я тог­да за со­ве­том к од­но­му, к друго­му: мол­чат, хоть бы те­бе сло­во, ни па­ру из уст, ле­жат, как осет­ры! Сам ви­но­ват, по­ду­мал я, пе­ре­дал ма­те­ри­алу. Пос­ле обе­да соб­рал с де­ся­ток письмен­ных душ, пос­та­вил пе­ред ни­ми це­лое вед­ро го­рел­ки и го­во­рю, вы, брат­цы, на­род ра­зумный, не че­та нам, ду­ра­кам, вы час­то в письмо гля­ди­те и зна­ете, что там до че­го пос­тав­ле­но и что за чем ру­ку тя­нет, дай­те со­вет и по­мощь в та­ком де­ле, как оно бу­дет?..

- А бу­дет так, как бог даст, - от­ве­ча­ли они.

- Разумно ска­за­но! Сей­час вид­но пти­цу по по­ле­ту, - при­бавил я.

- О! Мы, бра­ге, жи­вем на этом; от нас все уз­на­ешь, вот только хва­тим но ми­хай­ли­ку.

Выпили по два, по три ми­хай­ли­ка, а все мол­чат: гля­жу- пьют уже по де­ся­то­му, я вспом­нил сер­деч­ных характерни­ков­, что до сих пор хра­пят под ва­лом, и ска­зал:

- Что ж, па­но­ве, как ва­ша бу­дет ра­да (со­вет)?

- Вот что я те­бе ска­жу, Ни­ки­та, - на­чал один, - а что я ска­жу, то­му так и быть; вся Сечь зна­ет, что я са­мый ра­зум­ный че­ло­век.

- Не знаю, бра­ти­ку, где он та­ко­го ра­зу­ма наб­рал­ся. Раз­ве в шин­ке у Вар­ки, - пе­ре­бил дру­гой, - я не ска­жу о се­бе, а Бо­лиголова его за по­яс затк­нет.

- Убирайся ты с сво­ею Бо­ли­го­ло­вою по­дальше, ку­да и ку­риный го­лос не за­хо­дит; вот я рас­ска­жу…- ска­зал тре­тий.

- А чтоб ты каш­лял че­реп­ка­ми, стек­лом да панс­ки­ми бу­динками! [9] - зак­ри­чал дру­гой. - Да как под­ня­ли меж со­бою письмен­ные ду­ши спор, кри­ки, брань, что твои тор­гов­ки на ба­за­ре в гет­ман­щи­не, только и слыш­но: Я! Я! Я! Я! Не ус­пел ог­ля­деться да рас­слу­шаться, а они уже друг дру­га за чу­бы; пе­рес­со­ри­лись, пе­ред­ра­лись, слов­но пе­ту­хи вес­ною, и пош­ли до ку­ре­ня по­зы­ваться; [10] пропа­ла только моя го­рел­ка! А вот уже ве­че­ре­ет, я и по­шел до па­нот­ца. [11]Па­но­тец ме­ня выс­лу­шал и го­во­рит:

- Дело, бра­ге, важ­ное, не выс­ко­чить Алек­сею от смер­ти.

- Будто, батьку, ни­как не мож­но спас­ти? - спро­сил я.

- Нельзя, - ска­зал па­но­тец, - та­ков за­кон на Се­чи. Прав­да, ко­ли най­дет­ся жен­щи­на, ко­то­рая за­хо­те­ла бы из-под топо­ра или пет­ли пря­мо вес­ти прес­туп­ни­ка в цер­ковь и пере­венчаться с ним, то его прос­тят; да кто за­хо­чет опозор­ить се­бя? Да и где возьмет­ся на Се­чи жен­щи­на? Лю­ди в стари­ну на­роч­но сде­ла­ли та­кой за­кон: зна­ли, что женщин­е не­от­ку­да взяться.

- Вот и все тут, бра­те Алек­сею! Пло­хо!

- Плохо, Ни­ки­та! Вид­но, на то во­ля бо­жия! А все-та­ки те­бе спа­си­бо, бог те­бе зап­ла­тит за твое ста­ра­ние.

- Да я вый­ду за Алек­сея, - поч­ти зак­ри­ча­ла Ма­ри­на, - я ска­жу пе­ред на­ро­дом, что…

- Ов-ва! Опять свое. Что ты ска­жешь? Ну что? Са­ма зава­рила ка­шу да хо­чешь и расх­ле­бать.. Не до по­ро­сят сви­нье, ког­да ее сма­лят (па­лят)... Мол­ча­ла б луч­ше, да бо­гу молил­ась… Про­щай, Алек­сей!

- Куда ты?

- Так, скуч­но, бра­те, хоть в во­ду бро­ситься, скуч­но! Це­лый день по­ил ду­ра­ков, а сам ни кап­ли в рот не брал; кут­ну с до­са­ды…

- Не хо­ди, Ни­ки­та, по­тол­куй с на­ми.

- С ва­ми те­перь тол­ко­вать, что во­ду то­лочь - только уста­нешь; и вам ве­се­лее вдво­ем, на­го­во­ри­тесь, по­ка есть вре­мя.

- Куда же ты?

- Поеду с го­ря к Вар­ке в ши­нок!..

- Что ж-те­бе за го­ре?

- Грех спра­ши­вать, бра­те Алек­сею! Раз­ве мне не жал­ко те­бя? Черт вас зна­ет, за что я по­лю­бил вас, сам не до­бе­ру тол­ку! Еще те­бя ку­да ни шло, ты че­ло­век с ха­рак­те­ром, а то и ее по­лю­бил… кто-ни­будь подс­лу­ша­ет, сме­яться ста­нет, а ей-бо­гу, по­лю­бил! Будь она ка­зак, я плю­нул бы на нее, она дрянь-ка­зак, не­жен­ка, а для ба­бы - мо­ло­дец ба­ба, ха­рак­тер­ная ба­ба! Вот что!.. Как вспом­ню про вас про обо­их, тош­но ста­нет, слов­но не ел трое су­ток… Про­щай­те! Тя­жело на ду­ше; раз­ве ус­по­ко­юсь, как… как по­хо­ро­ню вас.. - Ни­ки­та мах­нул ру­кой и вы­шел.

XIV

Тiлько бог святий знає,

Що Хмельницький ду­має, га­дає

Малороссийская на­род­ная ду­ма

Встало ут­ро, ти­хое, свет­лое, ра­дост­ное, на вос­то­ке пока­залось солн­це, и навст­ре­чу ему под­ня­лись жа­во­рон­ки с ши­рокой сте­пи, взви­лись вы­со­ко под чис­тое не­бо, за­пе­ли звон­кую при­ветст­вен­ную пес­ню; в са­дах отоз­ва­лась ку­кушка, зас­вис­те­ла ивол­га; бе­лый аист, дре­мав­ший над гнез­дом на кров­ле ха­ты, за­ки­нул за спи­ну го­ло­ву и, гром­ко щел­кая но­сом, мед­лен­но при­под­нял ее и опус­тил до са­мо­го гнез­да, буд­то при­ветст­вуя этим нас­ту­па­ющий день, по­том рас­пус­тил свои ши­ро­кие бе­лые крылья, при­под­нял их квер­ху, слов­но ру­ки, и плав­но от­де­лил­ся от кры­ши вольны­ми кру­га­ми, по­ды­ма­ясь все вы­ше и вы­ше, с любов­ью пос­мат­ри­вая на зем­лю, на де­тей сво­их, про­тя­нув­ших к не­му из гнез­да шеи. Был ве­сел бо­жий мир, а в Се­чи нерад­остно встре­ча­ли свет­лое ут­ро, смут­но, уг­рю­мо схо­дил­ся на­род на пло­щадь; на пло­ща­ди про­ха­жи­вал­ся ря­бой уз­коглазый та­та­рин, в крас­ной ру­ба­хе с ко­рот­ки­ми рукавами­, в крас­ной шап­ке; ли­цо та­та­ри­на бы­ло блед­но, из­му­че­но, но жи­лис­тые ру­ки лег­ко по­во­ра­чи­ва­ли, иг­ра­ли то­по­ром. По вре­ме­нам та­та­рин ды­шал на свет­лое, ост­рое его лез­вие и вни­ма­тельно смот­рел, как сбе­га­ло с не­го лег­кое об­лач­ко, на­ве­ян­ное ды­ха­ни­ем, или ос­то­рож­но тро­гал пальцем ост­рие, при­чем злая, мгно­вен­ная, не­уло­ви­мая улыб­ка быст­ро мелька­ла на уз­ких, плот­но сжа­тых гу­бах му­сульма­ни­на. Ка­за­ки с през­ре­ни­ем от­во­ра­чи­ва­лись от та­та­ри­на, да­же ски­ды­ва­ли и бро­са­ли на зем­лю жу­па­ны, до ко­то­рых он слу­чай­но дот­ра­ги­вал­ся.

Перед тюрьмою ви­лась и ще­бе­та­ла вче­раш­няя лас­точ­ка; как и вче­ра, ти­хо ко­ле­ба­лась на кры­ше оди­но­кая трав­ка, в тюрьме Алек­сей и Ма­ри­на сто­яли на ко­ле­нях пе­ред ико­ною и мол­ча слу­ша­ли нас­тав­ле­ния свя­щен­ни­ка. Но вот по­слышался на пло­ща­ди глу­хой гром ли­тавр.

- Пора, де­ти! - крот­ко ска­зал свя­щен­ник. - Го­то­вы ли вы?

Заключенные взгля­ну­ли друг на дру­га, по­том на об­раз, пе­рек­рес­ти­лись, креп­ко об­ня­лись и ти­хо выш­ли из тюрь­мы за свя­щен­ни­ком, че­ты­ре во­ору­жен­ные ка­за­ка шли за ни­ми. Кру­гом бес­чувст­вен­но гля­де­ли су­ро­вые ли­ца запо­рожцев, по­рою с со­жа­ле­ни­ем ки­вал в тол­пе чер­ный чуб, по­рою ска­ты­ва­лась по се­дым усам ста­ри­ка блес­тя­щая сле­за, но ста­рик сей­час же спе­шил ска­зать "Экие ово­да! Хва­тил за ухо, слов­но со­ба­ка, да­же сле­зы по­ка­ти­лись".

Перед церьковью Пок­ро­ва Алек­сей и Ма­ри­на упа­ли ниц, мо­лясь со сле­за­ми, по­том вста­ли, отер­ли сле­зы и бод­ро, сме­ло по­дош­ли к под­мост­кам, на ко­то­рых сто­ял страш­ный та­та­рин, с то­по­ром в ру­ках, в крас­ной ру­ба­хе.

- Христианские ду­ши! - за­ме­ча­ли в тол­пе.

- Характерные ду­ши! - го­во­ри­ли дру­гие. Пло­щадь бы­ла бит­ком на­би­та на­ро­дом; не­ку­да бы­ло яб­ло­ку упасть, как го­во­рил Ни­ки­та. Про­тив под­мос­ток, где был палач-татари­н, сто­ял на воз­вы­ше­нии ко­ше­вой, ок­ру­жен­ный стар­ши­ми; в тол­пе на­ро­да, у са­мых под­мос­ток, был Ни­ки­та Гля­дя на Ни­ки­ту, мож­но бы­ло по­ду­мать, что он для бод­рос­ти в та­ком пе­чальном слу­чае спо­за­ран­ку был пьян. Он сто­ял как-то стран­но, пе­ре­ми­на­ясь с но­ги на но­гу, точ­но школьник, пос­тав­лен­ный че­ло­ве­ко­лю­би­вым пе­да­го­гом на го­рох на ко­ле­ни; его гла­за страш­но свер­ка­ли и хло­па­ли, он по вре­менам, нак­ло­ня­ясь к сво­ему то­ва­ри­щу, за­ку­тан­но­му в ко­бе­няк, [12] та­инст­вен­но шеп­тал­ся, гром­ко каш­лял и са­мо­до­вольно опус­кал ру­ки в бес­ко­неч­ные кар­ма­ны сво­их ши­ро­ких ша­ро­вар.

Осужденные, по­до­шед к под­мост­кам, низ­ко поклони­лись ко­ше­во­му и все­му на­ро­ду. Пе­ред ни­ми бы­ла малень­кая пло­щад­ка. В это вре­мя Ни­ки­та зна­чи­тельно пос­мот­рел на сво­его то­ва­ри­ща, за­ку­тан­но­го в ко­бе­няк, миг­нул ему усом и на­ко­нец толк­нул лок­тем под бок; то­ва­рищ сто­ял, как ста­туя.

- Вот, брат­цы… - на­чал бы­ло Ни­ки­та, но вдруг за­молк: его мол­ча­ли­вый то­ва­рищ ров­ным ша­гом выс­ту­пил на пло­щадку, пок­ло­нил­ся на­ро­ду, снял шап­ку и спус­тил с плеч ко­бе­няк. На­род с ужа­сом по­дал­ся в сто­ро­ны: на пло­щад­ке сто­яла жен­щи­на.

- Урожай на баб в это ле­то! - за­ме­тил кто-то в тол­пе.

Бледная, дро­жа­щая сто­яла эта жен­щи­на, рас­пус­тив по пле­чам длин­ные каш­та­но­вые ко­сы, ти­хо по­ве­ла гла­за­ми над пло­щадью и ос­та­но­ви­лась на Алек­сее. Вмиг ще­ки ее вспых­ну­ли, гла­за заб­лис­та­ли, ру­ки вы­тя­ну­лись, и твер­дым го­ло­сом ска­за­ла она "Во­лею или не­во­лею я возьму у смер­ти Алек­сея-по­по­ви­ча; пус­кай на ме­ня па­дут гре­хи его, я от­ве­чу за них бо­гу. Алек­сей! Об­ни­ми ме­ня, же­ну твою".

- Ай да Татьяна! - ска­зал в тол­пе мо­ло­дой ка­зак и все утих­ло.

В ка­кой-то тор­жест­вен­ной кра­со­те сто­яла пе­ред Алексе­ем Татьяна, соз­нав в ду­ше всю це­ну сво­ей зас­лу­ги пе­ред лю­би­мым че­ло­ве­ком, ее гла­за блес­те­ли, ще­ки горел­и, пол­ная, круг­лая грудь вы­со­ко по­ды­ма­лась.

Алексей мол­чал, тол­па при­та­ила ды­ха­ние.

- Хочешь ли ты, вмес­то пла­хи, об­ру­читься со мною? - спро­си­ла Татьяна; но уже го­лос ее дро­жал, преж­няя блед­ность быст­ро сго­ня­ла с ли­ца ру­мя­нец.

Алексей пог­ля­дел на Татьяну, по­дал Ма­ри­не ру­ку - и твер­до взо­шел на под­мост­ки. Ни­ки­та плю­нул и мах­нул обе­ими ру­ка­ми; Татьяна, ша­та­ясь, упа­ла на зем­лю.

- Молодец! От­ка­зал­ся! - раз­да­ва­лось в тол­пе. - Характер­но­, черт возьми! И по­га­ная Татьяна хо­те­ла его взять му­жем! Хо­те­ла из­вес­ти доб­рую ду­шу! Вон ее, сквер­ную ба­бу! Го­ни­те ее пал­ка­ми, ко­ли не хо­чет про­гу­ляться меж­ду не­бом и зем­лею…

И с нас­маш­ка­ми и толч­ка­ми тол­па пе­ре­да­ва­ла с рук на ру­ки Татьяну. На пло­ща­ди под­нял­ся шум и го­вор. Уж не вид­но ста­ло Татьяны, а тол­па все еще вол­но­ва­лась и толь­ко за­молк­ла, ког­да ко­ше­вой взмах­нул бу­ла­вою.

- Тише! - раз­да­лось в тол­пе. - Ко­ше­вой про­сит сло­ва

- Войсковый пи­сарь Алек­сей-по­по­вич на­ру­шил за­ко­ны на­ше­го то­ва­рист­ва, - ска­зал ко­ше­вой, - это ве­до­мо?

- Ведомо,ведомо!

- Старшины вой­ско­вые и ра­да при­су­ди­ла его, Алек­сея, с его ис­ку­си­те­лем, Ма­ри­ною, ли­шить жи­во­та, хоть Алек­сей и вер­но слу­жил вой­ску и ни в ка­кие ху­до­жест­ва не мешал­ся - да за­кон ве­лит.

Народ мол­чал.

- Что же вы, па­ны то­ва­рист­во, сог­лас­ны?

- Делать не­че­го, ко­ли за­кон ве­лит, - уг­рю­мо от­ве­ча­ли ка­заки.

- Хорошо, хлоп­цы! Зна­ме­ни­тые лы­ца­ри вы ес­те! За­кон преж­де все­го, а там уже про­чее. За­чем же мы до сих пор без­за­кон­но пос­ту­па­ли с на­шим вой­ско­вым пи­са­рем? Да­же сам я, ка­юсь в гре­хе сво­ем, и я пос­ту­пил без­за­кон­но.

- Не зна­ем, батьку.

- А я так знаю. Не сле­ду­ет ли вся­ко­му че­ло­ве­ку на­ше­го то­ва­рист­ва да­вать бла­го­род­ное лы­царс­кое проз­ви­ще?

- Следует, сле­ду­ет! Как же без это­го?.

- Сами го­во­ри­те; а ка­кое дос­той­ное лы­царс­кое проз­ви­ще да­ли вы сво­ему соб­ра­ту Алек­сею-по­по­ви­чу?

- Какое?.. Ка­кое?.. Из­вест­но ка­кое - по­по­вич.

- Ведь с этим проз­ви­щем при­ехал он из гет­ман­щи­ны; да это не проз­ви­ще: ма­ло ли у нас есть по­по­ви­чей, а все они ти­ту­лу­ют­ся по-лы­царс­ки: вот пе­ред на­ми Ла­поть, вот Чу­барый.

- Вот и я, Мак­сим-по­по­вич из Чи­ги­ри­на, - отоз­вал­ся один ка­зак, - а зо­вут ме­ня Не­до­ед­ком, и за то спа­си­бо.

- Тши!..

- Не ши­кай­те, брат­цы! - про­дол­жал ко­ше­вой. - Не переби­вайте хо­ро­шей ре­чи вольно­го ка­за­ка; ка­зак во­лен гово­рить тол­ко­вые ре­чи. Так вот вам и Не­до­едок, вот Бре­хун, вот Бро­дя­га, а все они суть по­по­ви­чи! И как дано им но­сить доб­рые име­на, и, пос­мот­ри­те, как ве­се­ло гля­дит на них солн­це, от­то­го что они за­кон­но жи­вут на све­те.

- Правда, прав­да.

- Сами зна­ете, брат­цы, что прав­да; вы на­род ра­зум­ный - а про­мах­ну­лись, не да­ли име­ни храб­ро­му ка­за­ку; за то, мо­жет быть, бог ка­ра­ет его и нас вмес­те, от­ни­мая у Се­чи ха­рактерного че­ло­ве­ка.

- А мо­жет, и так?.. - ска­зал кто-то в тол­пе.

- Именно так, де­ло яс­ное! - поч­ти вскрик­нул Ни­ки­та и за ним нес­колько го­ло­сов.

- За что ж мы оби­де­ли хрис­ти­анс­кую ду­шу, - про­дол­жал ко­ше­вой, - не да­ли за­по­рожс­ко­го име­ни лыцарю-товари­щу? ­Без име­ни ов­ца - ба­ран, го­во­рят муд­ре­цы…

- Баран, батьку, ба­ран!..

- Как же явит­ся на тот свет доб­рый ка­зак без за­кон­но­го проз­ви­ща? Грех нам всем, ве­ли­кий грех! Го­то­ви­лись к на­бегу на Крым и за­бы­ли за­кон ис­пол­нить.

- Виноваты, батьку! Что ж нам де­лать?

- Дадим ему хоть те­перь доб­рое имя, сни­мем грех с ду­ши.

- Добре, батьку! Доб­ре - дельно ска­за­но! Ка­кое же ему имя дать?

- Вот пос­лу­шай­те, брат­цы, мо­ей ра­ды (со­ве­та). Вам из­вестно, что Алек­сей-по­по­вич сам хо­тел уме­реть за на­ше вой­ско, про­сил, чтоб его бро­си­ли в мо­ре, лишь бы спас­ти на­ши чай­ки, а с чай­ка­ми, из­вест­но, и на­ши го­ло­вы - испо­ведовал пе­ред бо­гом, мо­рем и на­ми, старшинами-товарищ­ами,­ свои гре­хи, уми­лос­ти­вил бо­га сво­ими молит­вами и тем спас на­ши чай­ки. Мно­гим из нас не сто­ять бы на пло­ща­ди, не ду­мать бы о Се­чи и о ми­хай­ли­ках без за­ступлення Алек­сея.

- Повек не за­бу­дем это­го! - гром­ко зак­ри­ча­ли ка­за­ки.

- И хо­ро­шо де­ла­ете. Так не наз­вать ли Алек­сея-по­по­ви­ча, в па­мять из­бав­ле­ния ча­ек, Чай­ковс­ким? Как вы ду­ма­ете?

- Ты нам, батьку, го­ло­ва, ты ду­ма­ешь, и мы ду­ма­ем быть ему Чай­ковс­ким!

Громкое "ура!" отоз­ва­лось на пло­ща­ди; шап­ки по­ле­те­ли квер­ху…

- Итак, - про­дол­жал ко­ше­вой, под­ни­мая бу­ла­ву, от че­го на­род­ные кри­ки утих­ли, - от­ны­не впредь ник­то не сме­ет под смерт­ною казнью ина­че на­зы­вать быв­ше­го Алек­сея-по­по­ви­ча, как Алек­се­ем Чай­ковс­ким. Слы­ши­те, храб­рые лы­ца­ри?

- Чуем, батьку! Ник­то не сме­ет!..

- Теперь на про­щанье не спеть ли нам, брат­цы, Алек­сею Чай­ковс­ко­му пес­ню про Алек­сея-по­по­ви­ча? Пус­кай чело­век в пос­лед­ний раз ус­лы­шит наш ка­зац­кий, лы­царс­кий на­пев про свои доб­рые де­ла для на­ше­го во­инст­ва!

Хорошо, брат­цы?

- Добре, доб­ре! - кри­ча­ли ка­за­ки. - На­чи­най, Да­ни­ло.

И Да­ни­ло коб­зарь чис­тым ров­ным те­но­ром за­тя­нул:

На Чор­но­му мо­рi, на бi­ло­му кам­нi,

Ясненький со­кiл жа­лiб­но кви­лить, прок­ви­ляє.

Мало-помалу ок­ру­жа­ющие при­ни­ма­ли учас­тие в пес­не, и под ко­нец вся пло­щадь сли­лась в один звуч­ный, ди­кий, но строй­ный хор. Пес­ня, ви­ди­мо, раз­жа­ло­би­ла за­по­рож­цев…

- Жалко доб­ро­го ка­за­ка! - ска­зал буд­то сам се­бе ко­ше­вой, ког­да ка­за­ки окон­чи­ли пес­ню и сто­яли в ка­ком-то разду­мье.

- Жалко, жал­ко! - Со всех сто­рон отоз­ва­лось в на­ро­де. - Жал­ко, а де­лать не­че­го, ког­да за­кон­но…

- Еще, хлоп­цы, я про­шу у вас од­ной ра­ды: вой­ско-вый пи­сарь Алек­сей Чай­ковс­кий хо­чет же­ниться на до­че­ри лу­бенского пол­ков­ни­ка Ива­на. Пол­ков­ник Иван сду­рел на ста­рос­ти и бы­ло при­за­ду­мал­ся, да его доч­ка луч­ше зна­ет, что та­кое за­по­рожс­кий лы­царь, бро­си­ла от­ца и приш­ла в Сечь про­сить у то­ва­рист­ва бла­гос­ло­ве­ния!.. Сог­лас­ны вы на это?

Казаки в не­до­уме­нии мол­ча­ли.

- Знаю, брат­цы, - про­дол­жал ко­ше­вой, - вам жал­ко ли­шиться та­кой ха­рак­тер­ной ду­ши, как Алек­сей Чай­ковс­кий, но на­доб­но ему зап­ла­тить за ус­лу­гу Он обе­ща­ет­ся всег­да по­мо­гать нам на вой­не и де­тей сво­их приш­лет слу­жить на слав­ное За­по­рожье.

Казаки лю­би­ли Алек­сея и ува­жа­ли за лич­ную храб­рость и не­ук­лон­ный ха­рак­тер, а по­то­му с ра­достью сог­ла­си­лись на его свадьбу.

- Ай да со­ба­ка наш ко­ше­вой! - кри­чал Ни­ки­та, размаши­сто тол­кая то­ва­ри­щей - Вы­ки­нул шту­ку!

- Штука! - го­во­рил на­род. - И спра­вед­ли­во, и за­кон­но, и ве­се­ло!..

- А для че­го ж я при­вез та­та­ри­на? - спро­сил уг­рю­мо се­дой ка­зак.

- Чтоб каз­нить Алек­сея-по­по­ви­ча, - от­ве­чал стро­го коше­вой, - най­ди его и при­ка­жи каз­нить.

- Да, най­ди его, Дмит­ро, - кри­ча­ли ста­ри­ку ка­за­ки, - и пус­кай его каз­нят! - Вот шту­ка!.. Ей-бо­гу, шту­ка!

- Смерть Алек­сею-по­по­ви­чу и мно­гая ле­та Алек­сею Чай­ковс­ко­му! - гре­ме­ла тол­па, ло­мая под­мост­ки и торже­ственно уво­дя Алек­сея и Ма­ри­ну к церк­ви Пок­ро­ва.

- Бейте для по­те­хи по­га­но­го та­та­ри­на!

Подмостки рух­ну­ли, и дол­го еще бы­ло вид­но меж­ду дос­ками те­ло та­та­ри­на, оде­тое в крас­ную ру­ба­ху, ког­да на­род ото­шел и ок­ру­жил цер­ковь, в ко­то­рой вен­ча­ли Алек­сея Чай­ковс­ко­го с Ма­ри­ною.

После вен­ца сей­час же вып­ро­во­ди­ли но­воб­рач­ных за во­рота Се­чи: там стар­ши­ны прос­ти­лись с Чай­ковс­ким; коше­вой по­да­рил ему па­ру доб­рых ко­ней и по­ря­доч­ный ме­шок ду­ка­тов, со­ве­то­вал ехать на зи­мов­ник ста­ро­го Ка­сьяна и там ждать вес­тей от пол­ков­ни­ка, обе­щал­ся приех­ать к ним на свадьбу в гет­ман­щи­ну и быть по­са­же­ным от­цом.

Случалось ли вам ви­деть страш­ный сон? Не то буд­то вы про­иг­ра­ли пульку в пре­фе­ранс, или вас ок­ле­ве­тал ближ­ний, или вам по­да­ли хо­лод­но­го су­пу, или смаз­ли­венькое ли­чи­ко, дав­ши вам сло­во тан­це­вать, от­ка­за­лось и пош­ло с мяг­ки­ми бар­хат­ны­ми уси­ка­ми, а вы для vis-a-vis пол­ча­са гу­ля­ли по за­ле с ка­ким-то при­ви­де­ни­ем - или буд­то вы в те­ат­ре, где иг­ра­ют нес­тер­пи­мую не­ле­пи­цу: пе­ред ва­ми на сце­не рус­ский му­жик, бо­ро­дач, ши­ро­ко­ве­ща­тельно перел­агает на рос­сий­ский ди­алект de of­fic­lis. Ци­це­ро­на и ма­шет ру­ка­ми и го­ря­чит­ся, как в ста­ри­ну сам оный прес­ло­ву­тый ви­тия пе­ред ро­манс­ким на­ро­диш­ком, а его же­на в ко­кош­ни­ке, в са­ра­фа­не и фран­цузс­ких баш­мач­ках, по­пи­вая пра­вос­лав­ный ква­сок, ре­ша­ет воп­рос о Вос­то­ке луч­ше за­морс­ких га­зет и пар­ла­мен­тов. Вы хо­ти­те бе­жать, но две­ри за­пер­ты, ни­ко­го не пус­ка­ют, а меж­ду тем ав­тор пьесы са­мо­до­вольно гля­дит на вас из ло­жи и, улы­ба­ясь, буд­то го­во­рит "Что, при­ятель, по­пал­ся? Знай на­ших!" Сог­ла­сен, это страш­ные ви­денья, не­вы­но­си­мые сны - но не о та­ком го­во­рю я: нет, слу­ча­лось ли вам ви­деть сон тяж­кий, сок­ру­ши­тельный, уби­ва­ющий ваш дух в са­мом су­щест­ве его, сжи­ма­ющий ва­ше серд­це, отк­ры­ва­ющий пе­ред ва­ми од­но от­ча­яние и без­на­деж­ность?.. Ис­пы­та­ли ли вы ра­дость при про­буж­де­нии от та­ко­го сна?.. Не прав­да ли, что эта ра­дость не име­ет ни­че­го об­ще­го с дру­ги­ми на­ши­ми ра­дос­тя­ми? Пе­ред нею блед­ны и бесц­вет­ны, как го­ря­щие све­чи пе­ред солн­цем, луч­шие ми­ну­ты, ук­ра­ша­ющие ва­шу жизнь, и пер­вые эпо­ле­ты, и гар­мо­ни­чес­кое "люб­лю", ска­зан­ное вам ког­да то очень бла­го­вос­пи­тан­ною ба­рыш­ней, ска­зан­ное, мо­жет быть, по­то­му, что ей очень хо­те­лось ска­зать ко­му-ни­будь это сло­во, и ру­ко­по­жа­тие ва­ше­го на­чальни­ка, и приг­ла­ше­ние на обед к зна­чи­тельно­му ли­цу, и все про­чие бла­га зем­ли, ко­то­рые в свое вре­мя сильно зас­тав­ля­ли тре­пе­тать ва­ше серд­це, не прав­да ли?

Если вы мо­же­те предс­та­вить эту вос­хи­ти­тельную, свет­лую, спо­кой­ную ра­дость, это ус­по­ко­ительное соз­на­ние, что про­шед­шее - меч­та, пус­той сон, тог­да вы приблизи­тельно пой­ме­те сос­то­яние Алек­сея и Ма­ри­ны - я не бе­русь его опи­сы­вать: есть ми­ну­ты в жиз­ни, есть чувст­ва, ощуще­ния, ко­то­рые не под­ле­жат ни­ка­ко­му опи­са­нию, хоть они дос­туп­ны поч­ти вся­ко­му. Кто из нас не по­ни­ма­ет впол­не кра­со­ты и ве­ли­чия солн­ца и кто из прос­лав­лен­ных живоп­исцев изоб­ра­зил его, хо­тя мно­гие изоб­ра­жа­ли, изображают­ и бу­дут изоб­ра­жать?

[1] - Пусть все дро­жат, я ска­жу, что чув­ствую!

[2] - длин­но­го ре­мен­но­го по­вода

[3] - без­род­ные, хо­лос­тя­ки

[4] - воз­вы­ше­ние

[5] - ли­тавр­щик

[6] - выд­ра, lo­ut­re

[7] - бо­ло­тис­тые ост­ро­ва и низ­мен­ные мес­та днеп­ровс­ко­го бе­ре­га

[8] - И до сих пор в Ма­ло­рос­сии счита­ется ве­ли­чай­шим бес­чес­ти­ем от­ре­зать де­вуш­ке ко­су. Ни за ка­кую пла­ту де­вуш­ка не сог­ла­сит­ся доб­ро­вольно ли­шиться это­го ук­ра­ше­ния. "Ко­са вы­рас­тет, а по­зо­ру не вер­нешь", - обык­но­вен­но от­ве­ча­ет она на пред­ло­же­ния па­рикмахера или дру­го­го афе­рис­та, по­ку­па­юще­го во­ло­сы.- (авт.)

[9] - хо­ро­ма­ми

[10] - су­диться

[11] - свя­щен­ни­ка

[12] - плащ с ка­пю­шо­ном

СТОРІНКА АВТОРА