Первый концерт Рубини

В четверг, то есть четвертого числа этого месяца, грустно я сидел в кабинете у камина; неумолимый доктор с варварским хладнокровием запретил мне выезжать и выходить на свет божий целую неделю. А в эту неделю, как нарочно, шел первый концерт Рубини. Давно, по от­зывам иностранных журналов, мы составили себе самое блестящее понятие об этом колоссальном европейском певце; рассказы путешественников, восхищенных, очаро­ванных, околдованных его голосом, еще более разжигали наше любопытство. Наконец, мы дождались его: Рубини здесь, Рубини поет сегодня — и ничтожный кашель, кото­рому, правда, доктор надавал множество самых отчаян­ных латинских прозваний, удерживает меня дома; я сижу, как школьник, наказанный строгим педагогом. Это невы­носимо.

Знаете ли вы, как в старину, в провинции, знакоми­лись с помещиками армейские офицеры? Положим, по­мещик, а особливо у которого есть дочки, пригласил к себе поручика; поручик приводил своего капитана, ка­питан рекомендовался и рекомендовал двух подпоручи­ков, очень милых и образованных молодых людей, каж­дый подпоручик приводил по два прапорщика и — вдруг, неожиданно, помещик был окружен многочисленным веселым обществом.

Точно таким образом приходит и беда к человеку: одна неприятность ведет за собою другую, другая — тре­тью. Таков порядок вещей на нашей планете.

Ударило девять часов. «Теперь мои приятели, зна­комые и незнакомые, слушают Рубини,— подумал я,— теперь, может быть, обширная зала Дворянского собрания полна восторженных рукоплесканий или невыразимой ти­шины, среди которой, как чарующий дух, носится обая­тельный голос несравненного певца, а тут... и камин гад­ко горит, и сигара не курится... Несчастие да и только!..» Подобные, очень разумные, как изволите видеть, размыш­ления прервал громкий звонок.

Бедный колокольчик звенел, дребезжал, стонал в пе­редней и, казалось, готов был разлететься вдребезги. Видно, нетерпеливая рука его дергала.

Еще дрожали, замирая, сердитые звуки звонка, как в кабинет вбежал молодой художник Облачков.

Теперь позвольте сказать несколько слов о художнике Облачкове.

Если случалось вам видеть молодого человека в стат­ском платье, в усах, с эспаньолкою, человека с немного размашистыми, немного военными манерами, который из любви к изящному старательно заглядывает под все встречные розовые, белые, зеленые и даже черные шляп­ки и в то же время с любовью, с наслаждением останав­ливается перед старухою нищею в лохмотьях, вглядыва­ется в неправильные черты ее лица, отдает ей последнюю полтину серебра из своего кармана, а сам идет к знако­мым искать обеда — смело верьте, что вы знаете худож­ника Облачкова.

Облачков часто бывает одет изысканно, словно кар­тинка из модного журнала, хотя всегда в его наряде есть какие-нибудь отметинки: или измятая шляпа, или широ­кие перчатки, или сапоги будто чужие, или что-нибудь подобное. Прическу переменяет он с каждым днем: то распустит волосы по плечам, точно львиную гриву, то за­чешет за уши, будто немецкий пастор, то пригладит их, будто лихач-извозчик, или завьет в тысячу мелких кудрей, так что не приберешь никакого благовоспитан­ного сравнения.

Облачков часто гуляет по Васильевскому острову, за­ложив руки в карманы и напевая какую-нибудь арию немного выше, нежели вполголоса, дружески расклани­вается с людьми, едущими в каретах, и с прачками, иду­щими по тротуару, и многим встречным офицерам гово­рит — ты.

Деньги у Облачкова как-то не держатся; если слу­чайно залезут в его карман, то он немедля берет места в первых рядах кресел во всех театрах в один день, по­купает кальян, химические кофейники, бархатные шапоч­ки или раздает их в долг товарищам, и таким образом очень скоро избавляется от этой тяжести; а после просит у приятеля горсть Жукова, берет в долг в мелочной ла­вочке на десять копеек жженого кофе, варит его на оде­колоне, пробует кальян и, надев бархатную шапочку, по­свистывая, ходит в нетопленой квартире, мечтая о сла­ве, о Риме, о хорошенькой магазинщице, живущей на­против.

Трудно решить, Облачков ли более должен своим приятелям или приятели Облачкову?

Приятели очень редко отдают ему должные деньги; Облачков решительно никогда не платит долгов.

Облачкова очень трудно застать на квартире, хотя он и ночует дома раза два в неделю; впрочем там постоянно стоит, кажется, кровать, стол, а на столе маленький бюст Наполеона, на окне лежит трубка, дамская головная шпилька и лорнетка без ушка; на полу в пыли валяется английский кипсек в богатом бархатном переплете, не­сколько разрозненных книг, взятых для прочета у знако­мых, и полдесятка начатых картин, между которыми угрюмо выглядывает портрет дворника.

Но обратимся к рассказу.

— Боже мой! Какой мороз! — кричал Облачков, бе­гая по комнате.

— Здравствуйте, m-r Облачков.

— А! Здравствуйте! Просто души не слышу...

Тут Облачков протянул ноги почти в самое пламя ка­мина, потом руки и заболтал ими, как черт у Гоголя, схвативший месяц голыми руками.

Облачков был завит, раздушен, распомажен, одет почти без роковой отметинки, кроме чудовищной булав­ки, сидевшей на галстухе: в булавке блестело граненое стекло, величиною с гривенник.

— У вас прекрасная булавка,— сказал я.

— Все это говорят. Неслыханное дело: в январе дож­ди, а к весне и прибрало в руки... да так проморозило!

— Это бриллиант?

— Бриллиант.

— В магазине купили?

— У ювелира, дал сто рублей.

— Ого!.. славная вещь!

— Вы не верите?
— Верю.
— Нет, не верите; я знаю, это Красоткин уже все раз­болтал, я по глазам вижу. Коли знаете, скажу.
— Что? В Гостином купили?
— Нет, не в Гостином, а тут, возле Гостиного, по Зеркальной линии есть лавочка, там можно купить по случаю очень дешево разные редкие вещи, и я заплатил...
— Ну, бог с нею, чаи, ye дороже четвертака. Скажи­те, куда вы ездили или едете, что так нарядились.
— Нет, ей-богу, дороже, дал полтинник. Ведь горит, как настоящий алмаз. А я никуда не еду, я одет так, за­просто.
— Полно скрываться, я вас давно знаю, m-г Облач­ков — расскажите-ка?

Облачков в раздумье прошелся по комнате, остано­вился, махнул рукою:
— Так и быть, расскажу, все равно придется же ко­му-нибудь рассказать, без этого нельзя; так слушайте, только прикажите дать мне чаю.
Принесли чай. Облачков раскурил сигару, уселся про­тив камина и, по временам вздрагивая, начал:

— Я сейчас, совестно сказать, приехал из концерта Рубини.
— Из концерта? Так он уже кончился?
— Не кончился! Здесь целая история. Я вам расска­жу ее сначала. В понедельник я был у генерала N. N.; оканчивал с него портрет. Работа шла хорошо, я положил на лбу блики, присмотрелся: очень хорошо, я и стал за­тенять под носом; затеняю и думаю про «Аскольдову могилу», вспомнил «Уж как веет ветерок» и начал его напевать понемногу, от удовольствия, что тень хорошо ложится. Верите ли, такая вышла тень, как у Доменикано в «Причащении Иеронима». Мало-помалу я и не опом­нился, как затянул песню во весь рот.
— Вы хорошо поете,— сказал генерал.
— Самоучкою, mon général! ^!
— А слышали «Руслана»?
— Слышал, но мне больше нравится «Аскольдова мо­гила», особливо Торопка чертовски хорош, настоящая

______________

¹ Miй генерал (франц.).— Ред.

русская душа, так с балалайкою отхватывает, даже под­жилки дрожат, когда смотришь, будто что за ноги дер­гает — сам бы пошел. Вот опера.

— Я с вами согласен,— отвечал генерал и начал су­дить со мною о музыке, да, я вам скажу, так хорошо, как я и не ожидал от человека, занятого службою. Тут от нас всем порядочно досталось.
— Завтра идет первый концерт Рубини, между про­чим,— сказал генерал,— вы ведь любитель, верно, будете.
— Нет,— отвечал я,— к несчастью, моя тетушка ле­жит почти при смерти: должен буду просидеть у нее.
— Жаль, а у меня остается лишний билет, я хотел его предложить вам.
— Впрочем, пожалуйте, ваше превосходительство: мо­жет, тетушке будет легче или я как-нибудь распоряжуся с него. (Разумеется, я врал о болезни тетушки. Бог не наказал меня тетушками, а у меня всего было в кармане пять рублей, признаться в этом не хотелось.)
— Хорошо,— сказал генерал,— возьмите билет, поез­жайте: я уверен, что вашей тетушке завтра будет легче; да, кстати, приезжайте к нам в среду, расскажете, что вам понравилось, да и портрет окончательно окончите.
— Он совершенно готов.
— Это правда; но физиономия вообще как-то слиш­ком моложава и малозначительна: надо придать более важности или даже суровости, это, знаете, идет. Пони­маете?
— Понимаю.

Во вторник я целый день мечтал о концерте и в семь часов был уже у подъезда Дворянского собрания. Экипа­жей почти нет. «Хорошо,— подумал я,— займем получше место и будем сидеть да слушать; хоть какая ни приди дама — не уступлю, за свой грош везде хорош!.. Станут ворчать — прикинусь глухим и баста!» Впрочем, нашему брату и должно сидеть поближе, замечать выражение лиц, позы; авось после концерта набросаешь на бумагу самого Рубини карандашом или тердесенью...

Отдав шинель какому-то сторожу и заплатя за это 30 коп. серебром, я взбежал на лестницу. Народу мало, никакой давки, ни тесноты, у двери стоит лакей. Я по­смотрел на него, он посмотрел на меня.

— А куда тут? — спросил я.
— А куда вам надобно? — спросил он.
— В концерт, братец! Вот заплатил пятьдесят рублей, так хочется занять место получше.
— Концерта не будет.
— Как не будет?

— Так, не будет.
— Как же мой билет?
— Не знаю.
— Экой грубьян!
— Я не грубьян; а концерта все-таки не будет, по бо­лезни велено отказывать.

«И за что я заплатил за шинель рубль пять копе­ек?»— думал я, грустно сходя с лестницы. Не смейтесь; у кого в кармане одни целковый, тому тяжело заплатить рубль бог знает за что: за дне минуты почета старой ши­нели.

На другой день генерал очень смеялся над моею ошиб­кою, хотя я с своей стороны тут никакой ошибки не вижу. Я был не в духе и очень сердито поправил его физионо­мию: лицо стало такое страшное, что я сам оробел и бо­ялся дотронуться до него кистью.

— Браво! — закричал генерал.— Брависсимо! Вот теперь мужчина, серьезный мужчина! Благодарю!.. Я, ка­жется, вам ничего не должен?
— Ничего. Я взял плату еще за месяц до работы.
— Помню, помню!.. Ну, спасибо! А знаете что... Завт­ра будет концерт, в афишах уже объявлено; и чтоб не платить в другой раз за шинель, вы приезжайте к нам, поедем вместе: мой человек, Митька, подержит и вашу шинель. Да будьте у нас к семи часам — мы выедем по­раньше; я страх не люблю сидеть у дверей.

Это было вчера. Сегодня я с утра начал собираться к концерту; согласитесь, приехать с генералом не все одно, что приехать самому. Вот я отыскал белые перчат­ки, только раз надеванные в прошлую масляницу; акаде­мический сторож за гривенник не оставил ни одной пы­линки на моем платье и вычистил сапоги как зеркало; знакомый столоначальник дал мне съездить в концерт отличный бекеш; знаете, моя шинель — хоть и прекрас­ная шинель, да все шинель, не так модно, а в бекеше опрятнее сидеть в карете и, выходя из экипажа, ловче подать руку и поддержать даму. Словом, приготовился как следует, сложил платье и в пять часов пошел в рисо­вальный класс, не вытерпел: на натуру поставлена чудес­ная группа; подумал: до шести набросаю абрис, приду домой, переоденусь и к семи буду у генерала.

Ударило шесть. Я уже начал убирать свой рисунок в папку, смотрю, возле меня стоит профессор и гово­рит: — Хорошо!

Я поклонился, он взял в руки карандаш.

— Вот тут,— говорит,— у вас очень хорошо, только одно ребро выше, немного выше, на волос, видите, вот так.

«Ребро опущено, авось уйдет»,— подумал я.

— Да этот следок надо сделать поменьше,— продол­жал профессор, садясь на мое место, и начал хлопотать около следка.

А между тем время шло, меня бросало в пот при мыс­ли, что я опоздаю. Каждая черта профессорского каран­даша резала меня по сердцу. Было половина седьмого, когда профессор положил карандаш, говоря:

— Вот теперь так, теперь будет изрядно.

Я вздохнул свободнее.

— Да вот еще, у вас поворот головы натянут,— опять начал профессор, принимаясь за карандаш,— это неесте­ственно, надо вольнее.

И только когда ударило семь часов, он оставил меня. Я стремглав бросился домой; второпях два раза надевал жилет наизнанку, исколол себе руки, зашпиливая галстух, и выбежал на улицу, дорогою натягивая перчатки. Са­дясь на извозчика, я вспомнил, что забыл дома билет и побежал назад; наконец, измученный, усталый, приез­жаю к генералу:

— Дома барин?
— Никак-с нет, уехавши в концерт.
— Давно?
— Давно-с; они изволили вас поджидать до половины восьмого.
— А теперь который?
— Девятый.

Генерал живет недалеко от дома Дворянского собра­ния; через пять минут я был уже в сенях. Разных ливрей­ных лакеев битком набито. Как тут отыскать генераль­ского Митьку? Я стал всматриваться: кажется, он про­шел по лестнице, я закричал: «Митька! Митька!... Чело­век генерала Н. Н.!» Ушел и не оглянулся. Придется опять заплатить за бекеш, а делать нечего, время дорого, где искать Митьку. Я подошел к прилавку, за которым принимали шубы, снял бекеш и, положа перчатки на при­лавок, начал доставать из кошелька 30 копеек серебра, вдруг откуда ни возьмись ливрейный дурак и спраши­вает

— Вам угодно человека генерала Н. Н.?
— Мне, братец.
— Что прикажете?
— Ты не Митька?
— Никак нет-с, я Егор, а Митька пошел к карете.

— Ну, все равно; возьми, братец, этот бекеш и подер­жи его вместе с генеральскими одеждами.

Лакей взял бекеш, а я, вынув из кармана билет, по­бежал в залу; почти у входа я посмотрел на билет и уви­дел, что держу его голыми руками: перчатки остались на прилавке,- к счастью, никто не взял перчаток, и я, надев их, пошел. У входа в залу стоит человек во фраке и от­бирает билеты, а там, за дверью, раздается музыка. Я протянул к фрачнику руку с билетом.

— Что вам угодно? — спросил он меня полунемецким выговором, всматриваясь в мое лицо.

— Разве не видите,— отвечал я.

— Извините,— отвечал он, вежливо пожимая протя­нутую к нему руку,— вы с острова?

— С острова, с острова,— отвечал я, удивляясь не­уместной вежливости немца, и взялся за ручку двери.

— Нельзя, Адам Иванович.

— Кой черт! Я Макар Макарович!

— Все равно; нельзя без билета.

Точно, моя рука была сжата, а билета в ней не было; надевая перчатки, второпях я оставил билет.

На этот раз на прилавке ничего не было, кроме ре­зинковой калоши, которую какой-то старичок убедитель­но просил спрятать. Представьте мое бешенство! Я был очень похож на пери, которая, блуждая у ворот рая, не может в него попасть. Пришлось ехать домой.

— Гей! Митька, где мой бекеш? Мне что-то нездоро­вится; домой поеду.

— Не могу знать,— отвечал Митька.

— Как же! Я дал подержать вашему Егору.

— И в доме у нас нет Егора; правда, был Егор, ста­рый кучер, да третьего года о святой скончался.

— Егор, что с тобою приехал за каретою...

— За каретою я один приехал

Видимо, что бекеш украли. Я начал горячиться, кри­чать. Какой-то франт, проходя мимо, осмотрел меня в лорнетку с головы до ног. Мне посоветовали не делать шуму, и я, как видите, в одном фраке да в белых перчат­ках должен был ехать на остров.

А тут, как на зло, погода какая-то январская, так и пробирает; я приехал домой, хвать за карман распла­титься с извозчиком — кошелька нет: бог его знает, или я выронил его, или куда он девался!.. Квартира заперта, хозяйки дома нет; она и права: я сам сказал, что целый вечер дома не буду. А извозчик не отстает: «Давай, ба­рин, деньги». Я вспомнил, что, едучи мимо вас, видел в ваших окнах огонь — и поехал. Вы, слава богу, дома, да еще у вас топится камин... Вашего человека я просил расплатиться с извозчиком. Вот и конец моему концерту!

Тут Облачков как-то странно захохотал; видно было, что ему вовсе не было смешно, и в его хохоте отзывалось что-то страшное. Потом он немного задумался, вздрогнул и, обратясь ко мне, сказал:

— Вот и конец моему концерту! Опишите его.
— А вам хочется?
— Нет, не нужно; надо мною станут смеяться, ну, да это ничего; может, обо мне станут жалеть — это досад­но... После моей смерти опишите.

— В таком случае, вряд ли девятнадцатое столетие узнает о вашем похождении, да и не мне придется описы­вать его.
— Не говорите, я чувствую, мне не пройдет даром концерт Рубини, не пройдет...
— Я согласен: вы будете чихать с неделю.
— Дай бог! — сказал Облачков таким голосом, будто желал величайшего блага.

Я невольно улыбнулся.

— Не смейтесь,— продолжал он,— теперь я припоми­наю музыку, которую я слышал за дверью, когда говорил с немцем: она точь в точь была погребальный марш...

Облачков ушел от меня поздно, взяв мою шубу. На­завтра я послал к нему за шубой и велел спросить о здо­ровье. Облачков отдал шубу и приказал сказать мне, что он болен. Дня через два я навестил его и застал в постели. Какой-то товарищ Облачкова, куря зеленоватую сигару давал ему через час по ложке микстуры слизисто-грязно­го цвета.

Больной узнал меня, хотя был в горячке, и тихо про­шептал:

— Здравствуйте! Не говорил ли я вам — а?.. А в Риме, говорят, так много хорошего... Не видать мне его!. — Тут он покачал головою и отер глаза рукою.

— Андрюша!

— Что, Макар? — отвечал приятель.

— Натура до сих пор та же?

— Та самая.

— Посмотри, какой у нее поворот головы! Славный поворот!.. Хорошая натура... Послушай, Андрюша, выпол­ни мою просьбу: не брей усов, тебе лучше в усах.

— Экие глупости тебе лезут в голову! Стоило о чем просить!

— Нет, я не об этом хотел... они так на глаза попа­лись... А ты скажи ей, моей матушке, пусть не плачет.., она такая добрая...

— Скажу, скажу.

— Она мне певала песни над озером... далеко... ви­дишь это озеро, синее... Ну, вот пошли ей портрет Мак­сима, дворника... больше ничего нет конченого. Пусть бе­режет на память... Да отдай ей кальян — она подарит городничему... надобно ей жить в городе — все лучше, когда городничий будет к ней в хороших отношениях...

Пришел доктор, перебил речь Облачкова, пощупал пульс и прописал какую-то очень красивую светло-синюю микстуру через час по две ложки.

Сегодня ровно две недели от первого концерта Руби­ни, а третьего дня уже товарищи схоронили бедного Облачкова. Давно ли, подумаешь, он, молодой, здоровый, ветреный, сидел здесь, у этого камина, в этом самом ка­бинете, где я пишу теперь, сидел и рассказывал свои кон­цертные похождения!!.

18 марта 1843

СТОРІНКА АВТОРА