Автобиографический миф в раннем творчестве А.А. Блока («Стихи о Прекрасной Даме»)

Д.М. Магомедова

Чрезвычайная важность биографического ряда для понимания не только судьбы, но и творчества Блока была замечена еще в статьях Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова, написанных в год смерти поэта. Оба критика проницательно заметили, что в 1921 г. Россия оплакивала не только поэта, но и человека, несмотря на то что именно Блока-человека мало кто из читающей публики знал лично. В обеих статьях звучит мысль, особенно четко сформулированная Тыняновым: «Блок — самая большая лирическая тема Блока. Эта тема притягивает как тема романа еще новой, не рожденной (или не осознанной) формации. Об этом лирическом герое и говорят сейчас». Позднейшие исследователи творчества Блока сосредоточились на категории лирического героя. Мне же хотелось бы выделить мысль Тынянова о поэзии Блока как романе еще не рожденной или не осознанной формации и понять, как связывается представление об автобиографизме творчества Блока со спецификой романной поэтики.

В общем виде связь романа и биографии была афористично определена О. Мандельштамом в статье «Конец романа»: «Мера романа — человеческая биография или система биографий». Но применимо ли это определение к лирическому творчеству, где каждое стихотворение — лишь точечный фрагмент личного биографического опыта, которому придается универсальный общечеловеческий смысл?

Шаг, сделанный русской лирикой рубежа веков от единственного стихотворения к целостной «книге стихов», радикально преобразует жанровую традицию: отдельные фрагменты входят теперь в объединяющий макросюжет сборника. Этот макросюжет зачастую, хотя и не всегда, представляет собой не что иное, как лирический дневник или вариант биографического повествования. В применении к творчеству Блока это настолько очевидно, что позволило Д.Е. Максимову назвать «миф о пути» универсальным «интегратором» его лирики. Но миф о пути может реализоваться в самых различных сюжетных версиях и по-разному соотноситься с жизненной событийной эмпирикой. Что происходит с так называемой биографией в лирике Блока?

Прежде чем перейти к анализу «Стихов о Прекрасной Даме», заметим, что Блок, по сути дела, непрерывно создает автобиографические версии как документального, так и художественного типа. Он написал ряд автобиографий — для университетского личного дела, для биографического словаря русских писателей, для «Русской литературы XX века» под редакцией С.А. Венгерова, для сборника «Первые литературные шаги», составленного Ф.Ф.Фидлером, и т.д. Все эти тексты выстраивают жизненные события в привычном, общезначимом смысле слова: упоминается семья, говорится о детстве, образовании, литературном дебюте, общественно значимых связях, вышедших книгах. Но одновременно Блок создавал автобиографические версии совершенно иного порядка. Речь идет об эзотерическом, сакральном ряде событий, значимых только для посвященных или даже исключительно для самого поэта (очень характерно его замечание в письме к жене: «Все ту же глубокую тайну, мне одному ведомую, я ношу в себе — один. Никто в мире о ней не знает. Не хочешь знать и ты»). Этот второй ряд и есть автобиографический миф, равно определяющий и «поэтику» жизненного поведения Блока, и развитие сюжета его «лирической трилогии», и ряд сюжетных ходов в драмах (особенно значима «Песня Судьбы»). В «середине жизни» (1910 г.) Блок попытался создать текст, в котором объединились бы оба ряда биографических событий, эмпирический и эзотерический: речь идет о поэме «Возмездие», так и оставшейся неоконченной.

Анализ взаимодействия эмпирического и сакрального биографических рядов в «Стихах о Прекрасной Даме» интересно начать почти с конца. В 1918 г., готовя переиздание своего первого сборника, Блок задумал сопроводить его развернутым автобиографическим комментарием, по типу «Новой жизни» Данте. Но начатый им, внешне очень подробный, помесячный комментарий поражает своей фактической неточностью. Л.Д. Блок в своих воспоминаниях утверждала: «Саша все перепутал, почти все не на своих местах, не на своей дате». Путаница — отнюдь не следствие забывчивости Блока: в его распоряжении были записные книжки и юношеский дневник, и восстановить подлинный порядок событий было совсем нетрудно. Но дело именно в том, что два ряда биографических событий имеют точки пересечения, однако развиваются относительно самостоятельно. В тексте сборника есть оба этих ряда, что порождает два варианта его интерпретации. Одни читатели видят в этих стихах любовную и пейзажную лирику с досадным «мистифицированным» усложнением в духе философии Вл. Соловьева.

Вторая группа читателей усматривает «код», с помощью которого можно дешифровать «Стихи о Прекрасной Даме», именно в учении Вл. Соловьева о Вечной Женственности, о Софии, Душе Мира в земном плену. Действительно, исходная точка формирования сюжета лирической трилогии — именно здесь, в лично пережитой Блоком убежденности в земном воплощении Софии и в собственной призванности к ее освобождению из плена земного зла. Однако, как бы ни относиться к «соловьевскому» или к «реалистическому» прочтению сюжета «Стихов о Прекрасной Даме», ясно, что... ни в одно из них стихи Блока не укладываются. И даже «сочетание» того и другого подходов мало что дает для понимания живой конкретности поэтического текста.

Посмотрим, например, на начало стихотворения «Вступление», открывающего цикл «Стихи о Прекрасной Даме»:

Отдых напрасен. Дорога крута.
Вечер прекрасен. Стучу в ворота.
Дольнему стуку чужда и строга,
Ты рассыпаешь кругом жемчуга.
Терем высок, и заря замерла.
Красная тайна у входа легла.

Спросим себя: почему героиня стихотворения «рассыпает жемчуга»? Почему она находится в тереме? Почему в этом, да и во многих других стихотворениях сборника она появляется только на закате и в вышине?

Стихотворение «В бездействии младом, в передрассветной лени...», рисующее встречу героя с «Ней», создает еще более странную картину ее появления:

Невозмутимая, на темные ступени Вступила Ты и, Тихая, всплыла.

Кто бы ни была героиня цикла — Вечная Женственность или Любовь Дмитриевна Менделеева, вряд ли можно внятно объяснить, почему она «всплывает». Случайная оговорка, поэтическая вольность? Но этот глагол, как и родственные ему «плыть» и «восходить», повторяются и в других стихотворениях:

Прозрачные, неведомые тени
К Тебе плывут, и с ними Ты плывешь.
Тебя не вижу я, и долго Бога нет.
Но верю, ты взойдешь, и вспыхнет
сумрак алый,
Смыкая тайный круг, в движеньи запоздалом.
Ты в белой вьюге, в снежном стоне
Опять волшебницей всплыла...

Столь же трудно понять, какая героиня может появляться перед героем так, как в стихотворении «За туманом, за лесами...»:

За туманом, за лесами Загорится — пропадет,
Еду влажными полями —
Снова издали мелькнет.
Так блудящими огнями Поздней ночью за рекой
Над печальными лугами Мы встречаемся с Тобой.

И уже совсем необъяснимо, почему в стихотворении «Она росла за дальними горами...» о героине сказано: «И, влажный злак, она к нему всходила», а в финале: «Она течет в ряду иных светил». Или почему в стихотворении «Молитву тайную твори...» говорится: «Проникнешь ты в Ее черты, // Постигнешь ты — так хочет Бог // Ее необычайный глаз». Всего непонятнее здесь именно этот «необычайный глаз» героини.

Таких «наивных», но вполне правомерных вопросов может быть еще очень много: почему, например, героиня «смыкает круги», почему с ней связаны мотивы «двуликости» («Но страшно мне, изменишь облик Ты...»), «ворожбы», и ни на один из них нельзя дать убедительного ответа, исходя из привычных прочтений ранней лирики Блока. Можно, правда, вообще отказаться от решения таких вопросов, указать, что символистские стихотворения не поддаются рациональному осмыслению, что установка на «загадочность» и «темноту» — одна из основ их поэтики. Но, отказавшись от рационально-логического прочтения, мы не можем отказаться от постижения художественной логики стихотворения. Иначе пришлось бы предположить, что ранняя лирика Блока — некий набор субъективных образов, произвольно объединенных вокруг идеи Вечной Женственности. Но с таким предположением не согласится ни один серьезный читатель Блока.

Ответ на эти вопросы, как ни странно, можно найти, если на некоторое время забыть и о Вечной Женственности, и о Л.Д. Менделеевой, а еще раз вдуматься в смысл неоднократно описанной «вертикальной» композиции цикла, т.е. попросту в то, что героиня обычно находится в вышине, а герой внизу, что «всплывает» или «восходит» она неизменно в вечерних сумерках, на заре, что она «светильник», «источник света», «белая», «Закатная, Таинственная Дева». И, вернувшись к нашему первому вопросу (почему Она «рассыпает жемчуга»), вспомнить стихотворение Фета «Мудрым нужно слово света...»:

Я не знаю: в жизни здешней Думы ль правы, чувства ль правы?
Отчего так месяц вешний Жемчугом осыпал травы?

Итак, «рассыпает жемчуга» — уже известная русской лирике метафора, обозначающая лунный свет, отраженный в каплях росы. Знакома русской лирике XIX в. и другая «странная» метафора Блока: «Ее необычайный глаз». Источник ее — стихотворение Я. Полонского «Царь-Девица», оказавшее огромное воздействие на образную систему «Стихов о Прекрасной Даме». Луна в этом стихотворении названа «влажный глаз». Стихотворение же «За туманом, за лесами...» содержит несомненные аллюзии на пушкинские «дорожные», «зимние» стихотворения («Еду влажными полями» — «Еду, еду в чистом поле»):

Сквозь волнистые туманы Пробирается луна,
На печальные поляны Льет печально свет она.

* * *

Так блудящими огнями Поздней ночью за рекой

Над печальными лугами Мы встречаемся с Тобой.

Если предположить, что все эти совпадения не случайны и что центральный образ «Стихов о Прекрасной Даме» — Луна, не называемая, но сквозящая через перифрастические описания, то многие «загадки» цикла прояснятся сами собой. Заслуживает внимания, что «луна» («месяц») в тексте «Стихов о Прекрасной Даме» названа прямо всего 6 раз. Создается впечатление, что Луна как главный сакральный предмет табуируется, зашифровывается. Тем более что в стихотворениях, не вошедших в основной текст первого тома лирической трилогии, прямых именований Луны очень много.

При таком прочтении многие стихотворения будут выглядеть как «стихотворения-загадки» (термин М.Л. Гаспарова), которые мгновенно проясняются, как только названо ключевое слово:

Признак истинного чуда
В час полночной темноты —
Мглистый мрак и камней груда,
В них горишь алмазом ты.
В полночь глухую рожденная
Спутником бледным земли,
В ткани земли облаченная,
Ты серебрилась вдали.

Но, не умножая примеров, отметим, что не все стихотворения сборника легко прочитываются как зашифрованные «пейзажные» зарисовки, и Она далеко не всегда отождествляется с чувственным образом Луны. Так, по-прежнему необъяснимыми кажутся стихотворения, где Она названа «Царевной» в тереме, «влажным злаком», где говорится о ее «Храме», «престоле», где говорится о ворожбе, гаданиях, двойничестве или двуликости, о царстве мертвых. Но все эти стихотворения становятся понятнее, как только от чувственного образа Луны мы перейдем к многозначному лунарному мифу. Блок, безусловно, мог знать, по крайней мере, античные варианты мифа о Луне, отчасти из гимназического курса, но в наибольшей степени — из университетских лекций, в первую очередь Ф.Ф. Зелинского. Влияния филологических штудий на свое поэтическое творчество Блок не отрицал. Так, 16 декабря 1902 г. он писал невесте о том, как помогает ему греческая философия: «Удивит ли Тебя это? Как ни странно, не только греческая философия (особенно времен Христа), но и всякая «настоящая» книга, трактующая о вечном, теперь понятна и близка мне. Я уже могу найти там Твое изображение». Ретроспективно, в 1918 г., в неоконченном автокомментарии к «Стихам о Прекрасной Даме» Блок утверждал: «На мое восприятие влияет и филология».

Хорошо известно, например, что Селена (Геката) в греческой мифологии покровительствует любовным чарам, гаданиям и колдовству. Связь Луны с богиней плодородия (Деметрой, Церерой) и ее дочерью — царицей Аида Персефоной (Прозерпиной) объясняет и символику злака, и мотивы царства мертвых в «Стихах о Прекрасной Даме». Мотив «смыкания кругов» звучит впервые... в гомеровском гимне «К Селене»:

...Селена-богиня Вечером в день полнолунья.
Великий свой круг совершая,
Ярче всего в это время она,
увеличившись, блещет... (Пер. В. Вересаева)

На вопрос о ближайшем и вероятном источнике этих сведений, помимо академических штудий, ответить достаточно просто: в наиболее концентрированном виде изложение всех перечисленных модификаций символа Луны содержится в начале одиннадцатой книги романа Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел», которая открывается молитвой героя к Луне и ее ответным обращением к нему. Напомню, что Блоку принадлежит рецензия на фрагмент этого романа об Амуре и Психее. Из этого фрагмента становится ясно, насколько не случайны в ранней лирике Блока такие именования героини, как «Владычица вселенной», «Российская Венера», «голубая царица земли», «царица звездных ратей», «Ты, держащая море и сушу». Ср.: «Владычица небес, будь ты Церерою, благодатною матерью злаков <...>; будь ты Венерою небесной, что рождением Амура в самом начале веков два различных пола соединила <...>, будь сестрою Феба <...>; будь Прозерпиною, ночными завываниями ужас наводящею, что триликим образом своим натиск злых духов смиряешь и над подземными силами властвуешь». Богиня, отвечая герою, тоже перечисляет свои имена-атрибуты: «Мать природы, госпожа всех стихий, изначальное порождение времен — высшее из божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь, мановению которой подвластны небес лазурный свод, моря целительные дуновения, преисподней плачевное безмолвие».

Наконец, мотивы Царевны в тереме восходят не только к известным русским сказкам, но и к гностическому варианту мифа о Софии-Премудрости, заключенной в тело земной женщины — Елены, спутницы Симона-Мага (Волхва). В изложении Ф.Ф. Зелинского этот сюжет является частью мифа о Елене Спартанской. Ср.: «Мудрость Бога снизошла с неба на землю; Мудрость воплотилась в образе смертной; Мудрость была взята в плен темными силами; Мудрость в образе Елены стала причиной Троянской войны; Мудрость, пленная, ждет своего освобождения, и богом станет тот, кто ее освободит». Известно, что Ф.Ф. Зелинский был одним из самых почитаемых Блоком профессоров историко-филологического факультета Петербургского университета. Но если даже этот сюжет не излагался на его лекциях, Блок мог прочесть статью «Елена Прекрасная» в журнале «Вопросы жизни» (1905, №12), в котором и сам сотрудничал. Деревянная башня (терем), в которой находилась Елена, излучает свет одновременно из всех окон, поскольку она Луна: подобное отождествление порождено созвучием слов Елена — Селена. Древние отождествляли Елену также с Астартой, называли ее колдуньей, почитали ее храм в Спарте как источник чудес (позднее эти мотивы отразились в драме Блока «Песня Судьбы»). Русский фольклорный вариант сюжета о царевне Елене Прекрасной в тереме сохраняет некоторые признаки связи с мифом о Луне: вспомним, что Елена, сидя в тереме, ударяет доскакавшего до нее жениха перстнем, отчего у него во лбу загорается звезда.

Из всего сказанного ясно, что связь центрального женского образа «Стихов о Прекрасной Даме» с лунарным мифом вовсе не отменяет возможности прочтения этого цикла через соловьевский миф о Софии. Тем более что влияние гностической мифологии на философскую лирику Соловьева — факт общепризнанный. София же у гностиков тоже связывается с символом Луны. Сложнейшая образная структура «Стихов о Прекрасной Даме» заключается именно в этой уникальной для русской поэзии многослойности смыслов и прочтений, где ни один слой не уничтожает предыдущий или последующий, а лишь способствует его дальнейшему углублению и разветвлению. Это и есть подлинный символ как принцип поэтического воссоздания мира.

Пожалуй, самым чутким читателем ранних стихов Блока оказался Андрей Белый, сразу же угадавший связь блоковской героини с Луной. В одном из первых своих писем Блоку (от 6 января 1903 г.), размышляя над фразой Вл. Соловьева «Душа мира есть существо двойственное», Белый указывал на возможность двоякой интерпретации Вечной Женственности: «Воплощая Христа, Она — София, Лучистая Дева; не воплощая Христа — лунная Дева, Астарта, огненная Блудница, Вавилон». В позднейших воспоминаниях о Блоке он вновь возвращается к их юношеской переписке и утверждает, что центральный образ «Стихов о Прекрасной Даме» двоится: «Астарта, Луна вечно силится заслонить Ее». Говоря о мотивах второго тома лирической трилогии, Белый проницательно указал на значение лейтмотива искривленного, ущербного, мертвого гримасничающего месяца («Третий — месяц наверху — /Искривил свой рот»; «Выйдет месяц — небесный Пьеро, / Встанет красный паяц на юру» и т.п.).

Заслуживает переосмысления и структура первого издания «Стихов о Прекрасной Даме», где циклы сгруппированы тематически и названы «Неподвижность», «Перекрестки» и «Ущерб». Названия двух последних циклов в этом контексте принимают дополнительные значения, связанные с лунной символикой (поясним, что перекресток — место для ворожбы, гаданий). Но и позднейшая перециклизация стихов по хронологическому принципу позволяет увидеть, как не совпадают с деталями написания темы весны, лета и зимы, но зато несомненна их периодичность, связанная с лунным циклом.

Однако это единство «биографического», «лунного», «сакрально-мистического» планов продержалось недолго. Распадение единого космоса «Стихов о Прекрасной Даме» на множество автономных миров в «Распутьях» (в основном тексте первого тома), как это неоднократно отмечалось, начинается со счастливого завершения первой фазы романа Блока с будущей женой 7 ноября 1902 г., с ее согласия стать его невестой. Именно с этого момента внутренний мир первого тома проникается атмосферой тревоги, неблагополучия, двойничества. Укажем, например, на «странное» стихотворение «Голос», написанное от лица героини, называющей себя «царицей звездных ратей» и упрекающей героя в измене или, скорее, в том, что он принял за нее другую:

Ты — во сне. Моих объятий
Не дарю тебе в ночи.
Я — царица звездных ратей,
Не тебе мои лучи.
Ты обманут неизвестным:
За священные мечты
Невозможно бестелесным
Открывать свои черты.
Углубись еще бесстрастней
В сумрак духа своего:
Ты поймешь, что я прекрасней
Привиденья твоего.

В других стихотворениях в привычный природный, почти вневременной мир встреч героя и героини врывается современный дисгармоничный город, а сам сюжет «мистического романа» резко десакрализуется: отсекаются все возможные его символические прочтения, кроме земного, биографического:

Когда я в сумерки проходил по дороге, Заприметился в окошке красный огонек. Розовая девушка встала на пороге И сказала мне, что я красив и высок.

В этом вся моя сказка, добрые люди.
Мне больше не надо от вас ничего:
Я никогда не мечтал о чуде —
И вы успокойтесь — и забудьте про него.

Чем же объяснить это несоответствие счастливого финала в жизни ощущению драматичности и даже гибельности происходящего в мире? Психологические причины распада прежнего мира сформулированы З.Г. Минц: «Блок, «старомодно» честный, до ужаса страшившийся всякого «мистического шарлатанства», не мог отождествить девушку, с которой его на всю жизнь связали «морозные поцелуи», и гностическую «Деву Радужных ворот», случившееся счесть «мировой мистерией», концом всемирной истории <...>. Выхода, по сути дела, не было. «Романтические» потребности личности, мистический идеал и реальность, внешне, казалось бы, слившиеся, в действительности именно после 7 ноября 1902 г. вступили в трагическое для Блока и его невесты противоречие. Первый же день «свершения» многолетних экзальтированных мечтаний стал началом гибели мифа о личном воплощении мировой мистерии”.

С этого момента блоковские «Стихи о Прекрасной Даме» утрачивают всякое сходство с сонетами Данте к Беатриче или Петрарки к Лауре: ни один из подобных мистических романов в мировой литературе не мог закончиться реальным соединением героев в материальном мире.

Для того чтобы «роман в стихах» мог получить продолжение, нужны были разнонаправленные поиски, резкая трансформация основного автобиографического мифа о Душе мира, открытость внешней действительности, все упорнее проникающей не только в события личной жизни, но и в художественное пространство блоковского творчества.

Л-ра: Русская словесность. – 1997. – № 2. – С. 32-38.

Биография

Произведения

Критика