Проблема любви в «Обручённых» А. Мандзони
А. А. Акименко
В литературоведении принято считать, что Алессандро Мандзони (1785-1873) своими «Обрученными» (I Promessi sposi, 1827) положил начало итальянскому историческому роману нового типа. Даже в условиях той «свободы», которую установила Австрия в оккупированных областях Италии, жанр исторического романа позволял, привлекая опыт прошлого, выполнять важные задачи национально-освободительной борьбы - будить национальное самосознание итальянского народа, указывать возможные пути будущего развития страны. Изображая жизнь Миланского герцогства в XVII в., Мандзони затрагивает философско-исторические, нравственные и политические вопросы, вызывавшие значительный интерес в обществе того времени.
Однако представителям католического направления в итальянском литературоведении было, очевидно, важно затушевать философскую и социальную ориентацию интересов Мандзони. Им удалось, делая упор на его религиозность, широко распространить мнение, что основная цель «Обрученных» заключается в проповеди христианского смирения и ортодоксальных догм католицизма. Подобный взгляд, ограничивающий круг идей и связей Мандзони с его эпохой, приводит к односторонности в освещении творческого наследия великого художника, которая сказывается и в попытках объяснить, почему автор «Обрученных», взяв за основу сюжета судьбу влюбленных, очень осмотрителен и сдержан в описании их чувств.
Проблеме изображения любви в «Обрученных» начали уделять повышенное внимание вскоре после смерти Мандзони, когда стали доступны отрывки из «Фермо и Лючия» (Fermo e Lucia) - черновой редакции романа, написанной в 1821-1823 гг. Отрывок, содержащий разговор издателя с воображаемым читателем, получил название «Спор о любви в романах» (Discussione sull'amore ne’romanzi), где Мандзони устами издателя заявил, что совсем не следует писать о любви. Сразу же был сделан вывод, что Мандзони, столь категорично возражавший против изображения любви в романе, руководствовался только соображениями нравственно-религиозного порядка - «моральной щепетильностью». Мнение это не вызывало возражений, пока не было указано на то, что автор «Фермо и Лючия», избегая подробного рассказа о чистой и добродетельной любви обрученных, не останавливается перед изложением ужасных подробностей другой любовной истории - истории монахини Гертруды. Была предпринята попытка объяснить данное противоречие, исходя из некоторого подобия между словами Мандзони и высказыванием французского моралиста XVII в. Пьера Николя. В конце рассказа о Гертруде Мандзони заметил, что «знание зла, когда оно внушает ужас, не только безвредна, но даже полезно». Николь же говорил: «Жизнь скверных людей может быть столь же полезной, как и жизнь святых, когда она представлена так, что показаны ее несчастья и она внушает ужас». Установленное таким образом сходство мысли Мандзони с мнением крупнейшего янсениста преподносится как еще одно доказательство почитания итальянским писателем церковных авторитетов, его религиозности и того, что именно религиозность обусловила отношение Мандзони к проблеме любви в художественном произведении. Но такое объяснение уже не удовлетворяет некоторых исследователей. Подобное произошло и с Дж. Джетто в его работе о связях «Обрученных» с культурой и литературой Франции. Э. Параторе, отмечая эту непоследовательность и отстаивая традиционное мнение, не соглашается с выводом Джетто о том, что Мандзони изъял страницы с описанием любви и преступлений монахини, повинуясь чувству прекрасного: «Такая неожиданная перемена разговора, столь противоречащая исходным положениям и результатам исторического исследования, носит черты мнения, составленного при первом знакомстве, и не имеет никакого оправдания: здесь речь идет не о вкусе, а о моральной щепетильности».
Но какова же действительная позиция Мандзони в вопросе о роли любви и принципах ее изображения в романе? Следует ли действительно рассматривать ее как результат его христианского мировоззрения или, не ограничиваясь им, попытаться, приняв во внимание общественные и литературные интересы эпохи, установить их связь с позицией автора «Обрученных»? Ответить на эти вопросы можно, очевидно, лишь проследив изменение отношения к проблеме любви в европейских литературах и у Мандзони.
Понятие любви эволюционировало в связи с изменениями в общественном сознании и почти одновременно с ними. В чувствительной французской литературе второй половины XVII в. любовь была добродетельной страстью, следовавшей законам природы и доказывавшей противоестественность и неразумность законов и морали феодально-сословного общества. После революции взгляд на любовь постепенно меняется. В 1806 г. Шарль де Виллер опубликовал сочинение «О том, как различно изображают любовь французские и немецкие поэты». Автор называл салонной ту неистовую любовь, которую изображали французы. Образцом возвышенной и идеальной любви он считал любовь Теклы и Макса Пикколомини в «Валленштейне» Шиллера. Бенжамен Констан, приступивший в том же году к переводу этой трагедии на французский язык, разделял точку зрения Виллера. Разумная и спокойная любовь Теклы, не вступающая в противоречие с долгом и разумом, противопоставлялась всепожирающей страсти героинь классических трагедий. Пьеса Констана с предпосланным ей обширным предисловием, где рассматривались вопросы взаимоотношения немецкой и французской драматических систем, появилась в продаже в январе 1809 г. Она обсуждалась в салонах и журналах. Мандзони, живший в Париже с середины 1808 по июнь 1810 г., несомненно, был с ней знаком.
В английской литературе борьба с этикой чувствительности началась уже с первых лет XIX столетия. Чувствительному идеалу и абсолютному герою противопоставлялись мораль долга и обычные добродетели обыкновенных людей. В «Уэверли» (1814), первом романе В. Скотта, также отрицается неистовая любовь и утверждается, что она должна быть разумной и нравственной, содействовать благополучию общества.
Во времена Реставрации неистовая любовная страсть рассматривается как явление опасное в нравственном и общественном плане.
Проблема изображения любви занимала Мандзони еще до начала работы над «Обрученными». В предисловии к трагедии «Граф Карманьола» (1820), отмечая важность воспитательной функции театра, Мандзони констатирует, что драматическое искусство полезно для общества.
Свой вывод, противоречивший суждениям по этому вопросу Николя, Боссюэ, К.-Ж. Руссо, он обосновывал возможностью создания трагедии, отличной от классической французской, которая строилась главным образом на изображении любовной отрасти. В написанном в 1820 г. «Письмо г-ну Шовэ» Мандзони, развивая свои взгляды на роль любви в трагедии, устанавливает, что среди причин, приведших к засилью любви в театре французского классицизма, были и требования единств времени и места. Любовь оказалась тем средством, которым наиболее легко могли воспользоваться драматурги, чтобы соблюсти их. Для показа проявления любовной страсти, которая развивалась быстро и изобиловала внезапными переменами, приносились в жертву не только все другие драматические происшествия,но ей оказались подчиненными и остальные человеческие чувства, даже самые благородные и значительные.
В ту пору Мандзони прежде всего считал нужным доказать вредность условностей, укоренившихся в практике французского театра. Он утверждал, что зритель сам сможет судить о степени важности поставленных проблем, когда действительность будет представлена правдиво, без утрированных страстей. Принципам, сформулированным в «Письме Шовэ», Мандзони следовал в трагедии «Адельгиз» (1822). Возможно, ими руководствовался и А. С. Пушкин, создавая «Бориса Годунова» (1825) При написании «Обрученных» Мандзони снова столкнулся с проблемой изображения нежной страсти, которая для романа была не менее важной, чем для драмы. Ведь в традициях жанра было брать любовную интригу за основу сюжета и подробно описывать все этапы развития чувства. Но уже ясно ощущалось отрицательное отношение к романам старого типа с изобилием любовных переживаний. О действии, которое оказывали романы такого рода на молодых читателей, рассказывает Пушкин в IX строфе, изъятой им из первой главы «Евгения Онегина» (1823):
Нас пыл сердечный рано мучит,
Очаровательный обман,
Любви нас не природа учит,
А Сталь или Шатобриан.
Мы алчем жизнь узнать заране,
Мы узнаем ее в романе,
Мы все узнали, между тем
Не насладились мы ничем.
Как видно, в то время, когда создавался «Фермо и Лючия», изображение и оценка роли любви выросли в литературную проблему общеевропейского масштаба. Мандзони как романист определил к ней свое отношение в «Споре о любви в романах», которым начиналась первая глава второго тома «Фермо и Лючия»: «... я придерживаюсь мнения тех, которые говорят, что не следует писать о любви так, чтобы увлечь читателя этой страстью». С точки зрения Мандзони, чтение романов с описанием даже самых добродетельных любовных чувств может смутить душевный покой и вызвать жажду любви. Многие люди могут удовлетворить ее, лишь нарушив принятые ранее обязательства, изменив образ своего существования.
Эти суждения дали Дж. Джетто основание заявить, что Мандзони, следуя за Ж.-Ж. Руссо, выступает за неизменность человеческого удела. Джетто также пишет, что французский писатель считал романы вредными потому, что они совращают читателей, показывая им в привлекательном свете иной образ жизни и заставляя их ненавидеть свое собственное положение. В данном случае ссылка на Руссо представляется малоубедительной. Руссо ратовал за сельскую жизнь, за близость человека к природе, которая может вернуть ему добродетели, утраченные под воздействием цивилизации. Поэтому Руссо осуждал не все романы вообще, а только те, в которых привлекательно описывалась жизнь в городе. Иначе говоря, опасность для семейных и нравственных устоев, он видел не в любви, а в пороках городской жизни. А Мандзони полагал, что именно проповедь любви в романах может быть помехой в выполнении семейного и общественного долга, что необузданная любовная страсть толкает на преступление. В этом отчетливо проявилась связь взглядов Мандзони с теми воззрениями эпохи, согласно которым любовь - явление общественной жизни, определяющее нравственное благополучие общества.
Любовь в этом мире необходима. Но ее столько, что не стоит выращивать ее еще. При желании это сделать, нельзя добиться ничего другого, как заставить ее произрасти там, где этоне нужно», - писал Мандзони. Примечательно, что никто из исследователей не цитирует в связи с рассматриваемой проблемой дальнейшие рассуждения Мандзони. Остановился на этом месте и Л. Руссо, который, хотя и принимает положение о «моральной щепетильности», все же обнаруживает в «Обрученных» более широкий, выходящий за пределы христианской тематики, круг проблем. Таким образом, вне внимания остаются слова, свидетельствующие о том, что проблема любви рассматривалась Мандзони и в тесной связи с пониманием общественной функции писателя: «Существуют другие чувства, в которых нуждается этот мир и которые писатель может в меру сил своих сеять в душах. Это могли бы быть сострадание, любовь к ближнему, доброта, снисходительность, самопожертвование. О, эти чувства никогда не бывают в избытке! И хвала тем писателям, которые стараются побольше их внедрить в дела этого мира...».
Адресуя свое произведение к демократическому читателю, а не к праздной публике, ищущей и в романе развлечений, Мандзони сознательно отказывается от придания ему интереса за счет развитой любовной интриги. «Если бы литература, - говорит он, - ставила своей целью только развлечение того класса людей, которые не делает почти ничего другого, как развлекаются, то она была бы самым легкомысленным, самым рабским, последним из занятий». Итак, позиция автора «Обрученных» в дискуссии о проблеме любви в романе объясняется пониманием значимости этого чувства в общественной жизни и осознанием важности роли писателя, силы его влияния на общество и ответственности перед ним.
Л-ра: Вопросы филологии. – Ленинград, 1976. – Вып. 5. – С. 189-195.
Критика
