Шафран и лепестки гиацинта. Рецензия на книгу «Тысяча и одна ночь»

Написано специально для конкурса книжных отзывов проекта «Книжный штурман» библиотеки Семеновской, С.Петербург

Тысяча и одна ночь

בס"ד

Сказки «Тысячи и одной ночи» среднестатистическому читателю представляются… сказками. Более того — сказками для детей. Это не так. Безусловно, адаптированные для детей облысевшие пересказы, в которых полностью счесана красота языка и исторический, религиозный, философский, эзотерический и чувственный слои, детям сгодятся. Но… секунду. Сгодятся ли? Прочитаем убогий, лишенный ориенталистской напевности и богатства аллюзий, скучный пересказ сказки о двух братьях — царях Шахрияре и Шахземане:

Жил-был когда-то злой и жестокий царь Шахрияр. Он каждый день брал себе новую жену, а наутро убивал ее. Отцы и матери прятали от царя Шахрияра своих дочерей и убегали с ними в другие земли.

Так начинается пересказ.

А так начинается не-пересказ в переводе (1929—1939 гг. по калькуттскому изданию) М.А. Салье. Заметим в скобках, что и этот перевод не отображает оригинал в точности, и тому много причин: и сложность перевода с арабского сама по себе, и ханжеские разнарядки советской цензуры, и спорность изданий, с которых перевод делался:

Слава Аллаху, господу миров! Привет и благословение господину посланных, господину и владыке нашему Мухаммеду! Аллах да благословит его и да приветствует благословением и приветом вечным, длящимся до Судного дня! А после того: поистине, сказания о первых поколениях стали назиданием для последующих, чтобы видел человек, какие события произошли с другими, и поучался, и чтобы, вникая в предания о минувших народах и о том, что случилось с ними, воздерживался он от греха. Хвала же тому, кто сделал сказания о древних уроком для народов последующих!

В детской адаптации убрано всё то, что делает сказки Тысячи ночей нетленным и драгоценным памятником культуры, истории и изысканной словесности, путеводителем по философским воззрениям и образу жизни средневековых семитских и персидского народов. В пересказе убран даже внешний слой: причина, по которой братья — нежно любящие друг друга, справедливые, верующие в Б-га — так изменились. Ребенку всё преподносится иначе: Шахрияр в пересказе — безусловный «анти»: жестокий убийца, ненасытный маньяк.

Но… обратит ли внимание и взрослый, интеллектом не обиженный, читатель на вот эти слова: чтобы, вникая в предания о минувших народах и о том, что случилось с ними… Поймет ли, какой огромный смысл в них заложен? А ведь это только второй абзац первой сказки, и впереди — их целая тысяча ночей.

Эта книга переполнена как реальными именами (Аббасид халиф аль-Рашид, поэт Абу Нувас, царь Шломо, визирь Джафар Бармакид и многие другие), так и философскими концептами, историческими отсылками, поэзией настоящих поэтов. Человеку, незнакомому с культурой, историей, религиозными школами Востока, его географией, его поэтической традицией, эту книгу скорее всего не осилить.

Отбросим сложность поиска истоков этого сборника. Море гипотез, океан изданий, джунгли искажений, сельва переводов — когда по воле переводчика (того же А. Галлана) добавлялись сказки, в оригинальные манускрипты не входившие, или же переводчиком (в особенности, если он талантлив и сам по себе хороший рассказчик) переосмысленные до полунеузнаваемости. Ученые спорят до хрипоты, пытаясь понять, где, где же исток? Кто, кто же написал? Простолюдин — рыночный сказитель или же высокообразованный придворный? Египтянин, перс, осман (иначе откуда в сказках взялся кофе?) или еврей (в Государственной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в С.Петербурге хранятся списки XI—XII веков на иудео-арабском языке)? Но возьмем пока то, что доступно русскоязычному читателю — собственно, треть от того, что существует, а именно четырехтомник, изданный в СССР в 1986 году (заметим: если начать вдаваться в историю переводных изданий, можно написать многотомную монографию; она же — увлекательнейший детектив). И что предстанет перед глазами? Чем усладятся уши? Каким медом ляжет на сердце разгадка величайшего из квестов по Универсуму Ближнего Востока и общечеловеческой мудрости?

Обратимся лишь к одному эпизоду из «Сказки о рыбаке». Какая россыпь исторических, лингвистических и аллюзивных жемчужин-загадок для пытливого ума!

…он нашел в ней кувшин из желтой меди, чем-то наполненный, и горлышко его было запечатано свинцом, на котором был оттиск перстня господина нашего Сулеймана ибн Дауда, — мир с ними обоими! И, увидев кувшин, рыбак обрадовался и воскликнул…

оттиск перстня господина нашего Сулеймана ибн Дауда

Как не вспомнить «Старика Хоттабыча» Лазаря Лагина — книгу, тоже переполненную тайнами и намеками, разгадать которые под силу либо людям уже знающим, либо еще не знающим, но уже начавшим искать ответы. Впрочем, параллель очевидна. Где брал Лагин сюжет — в Тысяче ночей или иных исламских и/или еврейских источниках, не так уж важно. Важно, что старик Хоттабыч — брат халифа Омара ибн Хаттаба, чьим именем названа одна из старинных иерусалимских площадей, — терял то самое эзотерическое кольцо царя Иудеи — Шломо сына Давида, которое по преданию распечатывало величайшие из тайн.

У пытливого читателя сразу возникнет и вопрос: а отчего же «господина нашего»? Разве мусульмане были подданными царя Соломона? Нет. И для ислама история приберегла еще тысячу семьсот лет небытия. Тогда что за этим стоит?

А вот еще одна любопытная деталь:

И рыбак сказал ему: «О марид, ты говоришь: «Сулейман — пророк Аллаха», а Сулейман уже тысяча восемьсот лет как умер, и мы живем в последние времена перед концом мира.

Рыбак живет в 8 веке н.э. — в правление Харуна аль-Рашида, которому Шахразад расскажет немало сказок — и… он удивительно сведущ в истории и хронологии.

мы живем в последние времена перед концом мира

Что это? В исламской эсхатологии Последний Час (киямат) известен только Б-гу, откуда же такой вывод?

А вот лингвистические паззлы:

О марид, ты говоришь…

Кто такой марид? Википедия расскажет, что это мифологический и фольклорный персонаж в арабских преданиях. Разновидность джинна или ифрита, отличающаяся особой свирепостью и жестокостью. По преданию, мариды были прокляты и изгнаны из Рая. Но впоследствии перехитрили стихии Земли, покинули Мир Теней и вновь поселились в Царстве Света. И что это за слово? Не родственное ли имени царя Нимрода, однажды возомнившего, что величием превзойдет Б-га? Нимрод значит «повстанец», «бунтарь», и не напрасно его имя содержит корень «МРД». Так может, марид — аналог восставшего Люцифера, ведь что позднехристианский Люцифер, что марид — глубоко верующие ангелы. Марид говорит рыбаку: Нет бога кроме Аллаха! Но если в доисламские времена рассказывали о падших ангелах — Иблисе, Харуте и Маруте (а если вникнуть в этимологию этих имен, раскроются многие тайны), то в исламе все ангелы — просто ангелы, никуда не падавшие — ни с Вавилонской Башни Нимрода, ни с Небес.

А ифрит? Что значит его имя? «Сделанный из пепла». А потом из кувшина пошел дым, который поднялся до облаков небесных и пополз по лицу земли, и когда дым вышел целиком… Как же близко стоят дым и пепел! Как же многозначны эти символы в понимании мировой эсхатологии!

Нет, «Альф Лайла ваЛайла» — книга не для заурядных читателей. Этот орех не по зубам обывателю, желающему развлечь себя после серого дня сказочными приключениями. Этот орех не по зубам и искателям непритязательной эротики. Эротика здесь — миндаль в меду: иногда лукавая, иногда возвышенная, но всегда изысканная. Более того, малограмотные ханжи скорее всего швырнут книжку в стену, когда прочитают эти строки:

И когда опьянение одолело Абу Нуваса и он не мог отличить руки от головы, он склонился к юношам, целуя их и обнимая и свивая ноги с ногами…

Эта книга — квест, сотканный из шафрана и лепестков гиацинта, мудрости и плутовства, иносказаний и аллюзий, метафизики и метафор. Она для корсаров интеллекта, для страждущих найти Семь золотых городов знания и войти в Пардес тайных смыслов, для тех чувствительных душ, которые оценят и восхитятся. Восхитятся так, что заноет сердце, и не столько от материализовавшегося из дыма ифрита или сварливой жены, силой чар превратившейся в газель, сколько от истинного волшебства — красоты языка, нежнейшего гедонизма, роскоши поэзии и лабиринтов аллюзий.