Литературная деятельность Сент-Эвремона
Б. А. Кржевский
В истории французской литературы, начиная уже с Буало, то есть со второй половины XVII столетия, и на протяжении XVIII и XIX веков, особенно же во второй половине XIX века, мы наблюдаем следующее явление: официальная история французской литературы либо обходит полным молчанием некоторые важные факты, либо говорит о них настолько мало, что смысл целого ряда явлений полностью извращается. В частности, официальная история французской литературы почти совершенно игнорирует так называемых либертенов, или вольнодумцев, и творчество писателей, которые, подобно Мольеру, были непосредственным образом связаны как раз с этим течением.
Такой пробел в истории французской литературы XVII столетия, и именно в общих курсах, посвященных этой литературе, отмечался неоднократно, и, в частности, один из влиятельных критиков середины XIX и начала XX столетия Реми де Гурмон говорит о нем в связи с такой безобидной, на первый взгляд, темой, как тема французской сказки, и в особенности ее художественной обработки.
Реми де Гурмон пишет в своей книге «Promenades littéraires»: «Когда будет создана подлинная история французской литературы, когда научная точность в истории литературы не будет приноситься в жертву соображениям моральным и педагогическим, только тогда французская художественная сказка, сказка типа Перро и его современниц, вроде г-жи д’Онуа, может сделаться всеобщим достоянием». До сих пор история французской сказки не входит в официальную историю французской литературы. Таким образом, даже по этому, казалось бы невинному, поводу приходится констатировать, что французская история литературы не учитывает всех подлежащих ее ведению явлений. Создается специфическое положение, тесно связанное с известной политикой в деле просвещения и литературной политикой во Франции вообще.
Надо сказать, что в отношении литературного процесса XVII века над французской литературной историографией до сих пор еще тяготеют традиции книги Сент-Бева, опубликовавшего, как известно, огромное произведение, посвященное классицизму. В этой книге Сент-Бев делает попытку показать на очень обширном материале, что классицизм — это и есть будто бы тот центр идейной жизни и плодотворно работающей мысли, который характеризует наиболее боевые участки французской литературы.
Достаточно привести в пример традиционный способ истолкования творчества Расина, которого обычно изображали как добросовестного и прямолинейного ученика янсенистов, приверженца Пор-Рояля, причем совершенно не обращалось внимания на то, что как раз к тому времени, когда Расин стал писать для театра, он официально порвал с Пор-Роялем и в течение всей своей театральной карьеры был одним из злейших его врагов.
Факты показывают, что подлинные движущие силы, определяющие характер литературного процесса XVII столетия, развиваются совсем не в янсенистском духе. Здесь должна идти речь о традициях, которые связаны с европейским Ренессансом вообще и французским Ренессансом в частности, то есть о тех, которые в конечном счете позволяют и самую историю XVII столетия воспринять как один из поздних этапов в развитии Ренессанса. Такая точка зрения становится все более и более обязательной, и советские исследователи часто поддерживают тот тезис, что XVII век есть особый этап в развитии Ренессанса. Тем не менее из этого общего положения не делаются все необходимые выводы.
Бросив взгляд на главные течения литературы как первой, так и второй половины XVII столетия, мы заметим, что важное место в них занимают писатели, которые в официальной истории литературы обычно обозначаются терминами «attardés» и «irréguliers», то есть «запоздалыми» и «неправильными». К ним, безусловно, относятся скептик и сатирик Буало, писатели вроде Сент-Амана и Ренье, продолжавшего в своих сатирах традиции французского Ренессанса, к ним же относится и Сорель, который по своему удельному весу должен был бы занимать довольно видное место в истории литературы этого периода как один из основоположников реалистического романа.
Самого Скаррона официальная история французской литературы относит к числу писателей второго ранга, а между тем он, так же как и другие названные писатели, как раз принадлежит к тому идейному течению, которое тесным образом связано с традициями Ренессанса и, в частности, с материалистическими течениями внутри Ренессанса, именно с теми традициями, которые оживают с самого начала XVII века и продолжают развивать идеи, связанные с такими именами, как Монтень, Шарон и их последователи.
Уже в первой половине XVII столетия эти течения во французской литературе делаются настолько заметными, что вызывают своеобразные отклики в культурных слоях французского общества. Примером может служить латинский трактат отца Гараса о так называемых сильных умах — «les esprits forts» (термин, которым обозначали вольнодумцев). Книга эта вышла в 1623 году, а через несколько лет, может быть именно под ее воздействием, возникает шумный процесс одного из видных поэтов, Теофиля де Вио, который за свой атеизм был присужден к казни, не состоявшейся только потому, что он вовремя успел скрыться, и вместо него была сожжена изображавшая его соломенная кукла.
Эти факты и другие не менее красноречивые явления характеризуют первую половину XVII столетия. В это же время появляется такая фигура, как Сирано де Бержерак, крупный ученый-физик, блестящий мыслитель, связанный с атеистической и научной мыслью Италии, продолжавший традиции утописта Кампанеллы. Еще при жизни Сирано де Бержерак был до такой степени окарикатурен, подвергнут осмеянию и резкой критике, что впоследствии вокруг его имени сложились самые нелепые легенды, и для массового читателя, не только русского, но и французского, представление о Сирано де Бержераке складывается по известной пьесе Ростана, где он выступает в фантастическом облике чудака, бретера и сентиментального человека.
Можно сказать, что развитие литературы, связанной с материалистическим учением, в частности с учением Эпикура, делается очень заметным как раз в то время, начиная с которого официальная историография эту линию полностью игнорирует. Даже зарисовка нового общественно-психологического типа вольнодумца и эпикурейца, которую сделал в 1669 году Мольер в образе Дон-Жуана, и само произведение Мольера о Дон-Жуане очень мало связываются с течением, подготовившим и вызвавшим их к жизни. Самый факт создания Мольером такого образа говорит о том, что это было явление, широко известное и закономерное во французском обществе того времени. Это не случайная фигура, родившаяся в фантазии автора, а конкретная зарисовка действительности. Но именно в этом плане образ Дон-Жуана трактуется обычно очень редко.
При общем истолковании путей развития французского классицизма делается обычно попытка связать их с содержанием философской системы Декарта. Однако при этом часто забывают, что Декарт в обстановке первой половины XVII столетия встретил очень резкие возражения, шедшие из лагеря более последовательных материалистов, чем сам Декарт. Об этом говорит Маркс в «Святом семействе», когда исследует вопрос о картезианстве и отмечает, что метафизика XVII столетия, главным представителем которой был во Франции Декарт, должна была со дня своего рождения вести борьбу с материализмом. Материализм выступил против Декарта в лице Гассенди, возродившего эпикурейский материализм (известно, что французские и английские материалисты всегда сохраняли внутреннюю связь с Демокритом и Эпикуром). Другим противником Декарта был английский материалист Гоббс.
Гассенди и Гоббс боролись со своей противницей — идеалистической философией — в то время, когда картезианство как официальная философская система господствовало во всех французских школах. Мы знаем, что целый ряд французских писателей, имена которых очень хорошо известны, были учениками Гассенди. Так, например, Мольер посещал у Гассенди на дому лекции по философии, в частности по материалистической философии Эпикура. На этих лекциях бывал и Сирано де Бержерак. Мы знаем, что Сент-Эвремон также слушал Гассенди, а вместе с ним и другие, более молодые люди, из которых писатель Франсуа Бернье обратил на себя внимание Маркса, высоко оценившего одно из его сочинений. Маркс особенно подчеркивал значение книги Бернье, озаглавленной «История великих потрясений царства Великого Могола». Бернье провел девять лет при дворе одного из индийских князей XVII столетия и был личным врачом Аурангзеба. Там он написал эту книгу, которая по приезде во Францию была опубликована и вскоре переведена на ряд европейских языков. Это произведение, как показали недавние годы, оказалось чрезвычайно актуальным, и в 1936 году оно было переведено и издано у нас; оно содержит великолепный материал по истории Востока, в частности по истории индийских городов и, главным образом, по вопросам землевладения этого периода.
Мы имеем во Франции XVII столетия один из этапов, характеризующих Ренессанс, один из этапов, когда духовная диктатура церкви была сломлена; германские народы в своем большинстве приняли протестантизм, между тем как у романских народов стало все более и более укореняться перешедшее от арабов и питавшееся новооткрытой греческой философией жизнерадостное свободомыслие, подготовившее материализм XVIII столетия.
Именно в ряду этих явлений и следует рассмотреть творчество Сент-Эвремона, с тем чтобы одновременно поднять и общий вопрос о роли и месте всего литературного течения, связанного с либертенами, и главным образом сделать некоторые выводы в отношении изучения литературного процесса XVII столетия.
Сент-Эвремон по рождению принадлежал к нормандской аристократии. Он родился в поместье Сен-Дени 1 апреля 1613 года. Ему суждена была долгая жизнь, умер он 20 сентября 1703 года, имея от роду девяносто лет, пять месяцев и двадцать дней. Умер он в Лондоне, причем он был единственным французским писателем, который похоронен в Вестминстерском аббатстве, в пантеоне крупнейших деятелей Англии, в том числе и литературных деятелей. Он был третьим сыном в семье, состоявшей из семи человек, имел сестер и братьев, причем у каждого из них была своя кличка: один прозывался «почтенным человеком», другой — «хитрецом», третий, Шарль, носил прозвище «остроумец». Воспитывался Сент-Эвремон в Париже, и так как он был младшим сыном и не мог рассчитывать на наследство, то был предназначен к чиновничьей карьере и поэтому получил солидное образование. Он учился в иезуитском колледже Клермон (известно, что образование в то время было целиком в руках иезуитов), где и прошел курс наук под руководством иезуита Канэй. В 1626 году он учится в городе Канн в университете, затем снова приезжает в Париж, но после 1627 года у него возникает интерес к военной карьере, и в 1629 году, в возрасте шестнадцати лет, он получает звание знаменосца, в 1632 году — чин лейтенанта, в 1637 году становится командиром полка. Как раз в это время, когда Сент-Эвремону было двадцать четыре — двадцать пять лет, он лично знакомится с Гассенди и под его руководством изучает философию Эпикура.
Далее он делает военную карьеру, причем близко знакомится с «великим» Конде, известным полководцем, и под его покровительством достигает довольно видных званий, участвуя в ряде крупных сражений того времени. Однако Сент-Эвремон разошелся с Конде, потому что проявил некоторую непочтительность к своему патрону. Он вернулся на родину и в то время, когда разгорелась Фронда, принял участие в военных операциях, причем стал на сторону королевской власти и был назначен королем на должность маршала. В 1654 году он находится во Фландрии с другим маршалом, по имени д’Окенкур. Пребывание его во Фландрии было ознаменовано одним из самых его удачных и популярных произведений — «Беседы маршала д’Окенкура с отцом Канэй».
К 50-м годам относится знакомство Сент-Эвремона с одной из самых характерных представительниц французской культуры того периода, с куртизанкой Нинон де Ланкло, которая, несмотря на свой не слишком высоконравственный образ жизни, сумела, особенно в пожилые годы, завоевать признание не только рядовых парижан, но и придворных кругов. Ее дом стал впоследствии одним из самых утонченных и культурных салонов конца XVII столетия — его посещали лучшие представители литературы, науки и философии того времени, а также знаменитые иностранцы. Известно, что ребенком Вольтер также был привезен к ней, и она, удивившись острому уму и способностям мальчика, подарила ему две тысячи франков.
Нинон де Ланкло интересна для нас тем, что это была женщина, стоявшая на уровне современной культуры, прекрасно знакомая с философией Эпикура, имевшая среди своих друзей таких лиц, как Сент-Эвремон. Между прочим, то, что нам известно об их знакомстве, имело место тогда, когда ему и ей было уже за восемьдесят лет.
В 1660 году, в связи с реставрацией Стюартов в Англии, когда на престоле оказался Карл II, которого Людовик XIV поддерживал и принимал у себя как гостя, Сент-Эвремон поехал в Англию. Отправился он туда в качестве специального посланника, который должен был поздравить Карла II с восшествием на престол, но через два года после этого визита Сент-Эвремону пришлось познакомиться с Лондоном уже гораздо ближе и в течение более длительного срока. Дело в том, что в 1650 году, во время заключения мира с Испанией, Сент-Эвремон находился в свите кардинала Мазарини и, следя за ходом переговоров, установил, что мир между Францией и Испанией был заключен на очень невыгодных для Франции условиях и только потому, что кардинал слишком позаботился о своем собственном кармане. Этот факт был изложен в письме Сент-Эвремона к его другу маркизу де Креки и подтверждался документом, который маркиз тщательно сохранял. Вскоре письмо это сделалось известным лично Людовику XIV, а так как мать короля всецело поддерживала Мазарини, то Сент-Эвремон попал в число политических преступников. Был издан приказ об его аресте, о чем он своевременно узнал. Он поспешил эмигрировать сначала в Голландию, а затем и в Англию. В общей сложности Сент-Эвремон провел в Англии не менее сорока лет, там он и умер.
Таким образом, Сент-Эвремон прибывает в Англию в почтенном возрасте — ему почти пятьдесят лет. Живя во Франции, он внимательно следил за литературой, сам писал уже в очень юные годы и ко времени своей эмиграции был совершенно сложившимся человеком. Распространенность французского языка при дворе Карла II была исключительно велика, так что Сент-Эвремону не пришлось учиться английской речи. Тем не менее он заинтересовался этим языком, овладел им и, благодаря своим английским друзьям, сумел составить себе представление о некоторых крупных фигурах английской литературы XVII столетия. Правда, в его сочинениях нет указаний на то, что он знает Мильтона, но в числе его друзей были Каули, Вильерс (герцог Букингемский). Он был в курсе важнейших событий английской литературы, вернее, того ее раздела, который в первую очередь его интересовал, а именно — театра. Он имел, в частности, довольно ясное представление о Бен-Джонсоне, которого сравнивал с Мольером, утверждая, что Мольер ему не уступает; он знал о пьесах Томаса Шедуэлла и Отвея, написавшего драму на сюжет новеллы аббата Сен-Реаля, тоже в 70-х годах прибывшего в Лондон.
Не было также недостатка в обновлении философских интересов Сент-Эвремона. Известно, что он был знаком и часто встречался с Гоббсом, и, таким образом, его склонность к материализму находила удовлетворение и по этой линии.
Если говорить о литературной деятельности Сент-Эвремона, то нужно в первую очередь выдвинуть и подчеркнуть его значение как критика, как теоретика драмы, тем более что благодаря своему особому положению и особого рода культурному окружению Сент-Эвремон смог фактически обратиться к сравнительному рассмотрению литературных явлений своего времени. Напомним, что он хорошо знал испанский язык и высоко ценил Сервантеса, читал в подлинниках итальянских поэтов, прекрасно знал латынь, имел представление о новейших образцах английской реалистической комедии, часто упоминал имя Шекспира, хотя и не обнаружил близкого знакомства с ним. В то время Шекспир не был в почете в английской литературе и не являлся боевым знаменем, и Сент-Эвремон, не имея самостоятельных интересов в этой области и руководимый литературными деятелями эпохи, не смог правильно подойти к вопросу о Шекспире. Тем не менее он одним из первых стал упоминать его имя, и это не лишено исторической пикантности, поскольку известно, что Людовик XIV просил своего полномочного посла в Лондоне осведомить его, имеются ли в Англии литература, изящные искусства и существуют ли там вообще эстетические интересы. Людовик XIV обо всем этом решительно ничего не знал. Сент-Эвремон же проявлял в этих вопросах незаурядную осведомленность.
Если перейти к краткой характеристике главнейших сочинений Сент-Эвремона, то сначала придется назвать небольшую группу его художественных произведений. Одно из них уже упоминалось, это — «Беседы маршала д’Окенкура с отцом Канэй». Сюда же можно причислить несколько комедий, интересных скорее по своим намерениям, чем по выполнению. Одна из них называется «La comédie des académistes». В ней Сент-Эвремон сатирически изображает Французскую академию. Действующие лица ее — французские академисты, работающие над языком и изобретающие формы слов. Сент-Эвремон подсмеивается над тем, что в Академию избираются неавторитетные писатели, приводит ряд довольно забавных случаев, характеризующих заседания и сеансы Академии, споры о словах и т. д. Здесь писатель борется с регламентацией языка и высказывается за более широкое и свободное к нему отношение. Это произведение вышло в 40-х годах.
Вторая вещь носит название «Les opéras» и написана в более поздние годы, в Англии (1676 г.). Эта комедия отражает тот интерес к опере, который появился во Франции после знакомства с произведениями Люлли.
Сент-Эвремон был сам прекрасным музыкантом, сочинял небольшие музыкальные пьесы, и он сумел как следует оценить модного композитора. Он в комической форме изображает пристрастие к модному композитору девиц и молодых людей, которые целыми днями распевают оперы и даже в жизни начинают разговаривать стихами и объяснять свои мысли при помощи пения. Сцены подобного рода разнообразятся введением двух забавных эпизодических фигур — медика, который тридцать лет лечил пациентов, а сам не верит в медицину, и теолога, который такое же количество лет врачует души и сам не тверд в вере.
Наряду с художественными произведениями Сент-Эвремона следует назвать его литературно-критические работы и его переписку. Есть еще ряд мелких вещей, по своему происхождению тесно связанных со своеобразным литературным салоном, существовавшим в 70-х годах; хозяйкой этого салона была одна из родственниц кардинала Мазарини, его племянница герцогиня Мазарини, к которой был близок Сент-Эвремон, — в ее доме собирался цвет литературы и искусства Франции и Англии того времени. Герцогиня Мазарини была известна как представительница либертенских кругов; она рассказывала, что кардинал Мазарини, сам не бог весть какой святой, всегда выговаривал ей за ее недостаточно крепкие религиозные убеждения. Жизнь этого салона и темы, которые возникали там во время бесед и споров, перекликаются с рядом произведений Сент-Эвремона, рассматривающих несколько случайные вопросы, но в духе широкого свободомыслия и очень критически остро. К ним относится, например, небольшое рассуждение о дружбе или рассуждение о религии под таким весьма остроумным и любопытным заглавием: «Религия для женщин — это их последняя любовь». Сент-Эвремон развивает эти рассуждения совсем не в каноническом духе.
Мы позволим себе для характеристики его произведений остановиться на наиболее удачном — «Беседы маршала д’Окенкура с отцом Канэй» — и затем перейдем к освещению его взглядов в области театра.
Это первое произведение некоторые критики, внимательно изучившие творчество Сент-Эвремона, сопоставляли в известной мере с «Lettres provinciales» Паскаля, направленными, как известно, против морали иезуитов. Однако Паскаль во время создания этих «Писем» был убежденным янсенистом, он переживал религиозный кризис, возникший в результате того, что до этого Паскаль был либертеном, но затем не удержался на своих позициях и впал в полосу уныния и покаяния, которая привела его в конце концов в лагерь янсенистов. Несмотря на остроумие и блеск «Lettres provinciales», Паскаль связан и ограничен в них своими религиозными убеждениями.
Если сопоставление «Беседы» с «Lettres provinciales» и является закономерным с точки зрения литературной эволюции, то нужно сказать, что это произведение по своему содержанию и по мировоззрению, в нем отраженному, переросло уровень, доступный в то время Паскалю.
Перед нами небольшая сцена, и сам Сент-Эвремон в своих мемуарах и высказываниях говорит, что изображаемое и в самом деле имело место. Он в самом деле служил при маршале д’Окенкуре. Отец Канэй был действительно его учителем в иезуитском колледже, а впоследствии был выдвинут на должность королевского каноника действующей армии. И именно в военной обстановке, в обстановке лагерной жизни за столом встречаются маршал д’Окенкур и отец Канэй, иезуит, находящийся при исполнении своих прямых обязанностей. Они сидят за столом и беседуют, причем отец Канэй счел нужным завести речь о «les esprits forts», то есть о вольнодумцах, о которых он высказывается весьма неодобрительно. Услышав заявление своего собеседника, маршал д’Окенкур, человек, пожалуй, грубоватый, но очень неглупый, заявляет отцу Канэй, что он, маршал, великолепно знает вольнодумцев, и переходит затем к характеристике ряда своих друзей, принадлежащих именно к группе вольнодумцев. «Один из них, — говорит он, — некий Лафрат, человек исключительного свободомыслия и совсем не христианского образа жизни и поведения, однажды тяжело заболел и на наших глазах умирал. Он до такой степени пал духом, что мог даже дойти до того, чтобы малодушно призвать священника. Подобная мысль, — продолжает маршал, — до такой степени меня возмутила, что я в ту же минуту решил за это малодушие убить его на месте. Я выхватил пистолет, навел на больного, но в это время некто Б., иезуит, бывший с нами, толкнул меня под руку. Пуля пролетела мимо, и я был так разозлен, что в ту же минуту перестал признавать иезуитов и сделался янсенистом». Услышав рассказ о подобной сцене, иезуит заявляет: «Да, действительно, в этом случае очевидна роль сатаны, видно, как он подстерегает людей, ходит кругом и отыскивает, кого бы пожрать. В самом деле, у вас появилось легкое недовольство против одного из наших собратьев иезуитов, и вдруг сатана довел вас до того, что вы сделались янсенистом».
Маршал д’Окенкур, продолжая беседу, обращается к другой теме: «Поговорим о чем-нибудь ином. Я больше всего любил войну, а после войны больше всего любил госпожу де Монбазон, а после нее больше всего любил философию». Услышав такое категорическое заявление относительно любви маршала к замужней женщине, к тому же к даме, которую он знал, иезуит замечает: «Когда вы говорите, что любите госпожу де Монбазон, вы имеете в виду, что любите ее невинной любовью?» На это маршал отвечает: «Я любил ее самым настоящим образом». — «Вплоть до алтаря?» — «Никакого алтаря». При этом он берет нож, которым разрезал за столом дичь, и восклицает: «Видите, если бы она велела мне убить вас, я убил бы вас сию же минуту». И он поднял нож с таким видом, что иезуит стал осторожно пятиться от д’Окенкура.
Дальше маршал объясняет, что, к сожалению, около госпожи де Монбазон было много других поклонников, и один из них, аббат ранее, янсенист, часто что-то нашептывал ей на ухо. Это так возмутило маршала, что он решил порвать всякую связь с янсенистами и отдать свои симпатии иезуитам. «Правда, — признается он, — от того, что я отдал свои симпатии иезуитам, я не стал больше верить».
Никаких оснований, никаких причин для того, чтобы верить, у него по-прежнему не было, хотя тут же он добавляет: «Не могу вам этого объяснить, сам не знаю почему, но я пойду за нее (за религию. — Б. К.) на распятие».
Высказывания д’Окенкура характеризуют его как грубоватого солдафона, которого раздражают назойливые заботы о спасении его души.
Вскоре маршал получает приказ выступить в поход. Вся воинская часть двинулась с места. Должен ехать и отец Канэй. Ему досталась очень норовистая лошадь, с которой он порядком намучился. Когда приключение с лошадью благополучно завершилось, к нему подъехал рассказчик, Сент-Эвремон, и тут иезуит в несколько более откровенном настроении заговорил с ним уже не так, как разговаривал с маршалом, а начистоту, по-военному.
Раздоры с янсенистами, сказал он, теперь имеют у нас только одно основание. Все дело в том, кто будет иметь доступ к управлению душами сильных мира сего. Иезуиты раньше других захватили в свои руки влияние на правящие круги. Янсенисты пробовали сделать то же самое. Следовательно, в основе лежит борьба за власть. Мы, иезуиты, — руководители совести своей паствы, но когда дело доходит до коренных интересов, то интересы опекунов всегда ставятся впереди интересов опекаемых. Словом, раскрываются все карты, Сент-Эвремону становится ясно, с кем он имеет дело, и он приходит к правильному выводу — и иезуитов и янсенистов занимает лишь вопрос о власти и о способах ее достижения.
Такого рода мнение, совпадающее с мнением Ларошфуко, свидетельствует об остроте аналитического взгляда Сент-Эвремона, об отличном понимании им тех реальных сил, которые действовали в современном ему обществе.
Думается, что и одного этого примера достаточно для того, чтобы осветить вопрос об отношении Сент-Эвремона к религии. Он практически обходится совершенно без нее, что, как мы видим на примере Паскаля, отнюдь не является характерным для эпохи. Власть религиозных предрассудков очень заметна даже у крупных людей того времени. Однако в кругу либертенов, и у Сент-Эвремона в частности, мы можем отметить черты совсем иного мировоззрения. С таким же беспристрастием и внутренней свободой смотрел на вещи хотя бы Бернье, друг Сент-Эвремона.
Говоря о взглядах Сент-Эвремона на литературу и искусство и, в частности, на театр, можно указать на ряд очень важных и ценных его наблюдений, которые отводят Сент-Эвремону совершенно особое место в развитии критической мысли и заставляют считаться с ними в этом отношении, хотя в это же время появляются очень серьезные литературно-критические высказывания других авторов. Мы имеем в виду не одного только Буало, но таких современников Сент-Эвремона, как Корнель, Расин, Лафонтен. Сент-Эвремон выгодно отличается от них прогрессивностью своих взглядов.
Остановимся на суждениях Сент-Эвремона о комедии.
Надо заметить, что, несмотря на живую зарисовку характеров в его собственных произведениях, хотя бы, например, характеров маршала д’Окенкура или отца Канэй, критические установки Сент-Эвремона имеют много общего с установками Буало и других его современников. Это сказывается в том, что Сент-Эвремон во многом чужд историзму в анализе литературных явлений. Выводы его сформулированы иногда очень образно, но их не всегда легко «расшифровать», наполнить реальным историческим содержанием. В области французской комедии внимание Сент-Эвремона приковало к себе такое явление, как Мольер, и все произведения этого жанра расцениваются им с точки зрения установок Мольера, хотя среди историко-литературных сочинений Сент-Эвремона есть высказывания о развитии комедии и у испанцев, и у англичан, и у итальянцев.
Что касается комедии итальянской, он рассматривает не литературные ее образцы, а наиболее народную и одновременно наиболее зрелищную и технически совершенную ее форму — комедия дель арте. Сент-Эвремон мало ее одобряет, с его точки зрения в ней мало содержания, мало мысли. Напротив, присутствие мысли и анализа действительности приятно поражает его в комедиях англичан. Он с удовольствием говорит о тематике английской комедии (Бена Джонсона, Шедуэлла и др.), с одобрением отмечает, что в центре этих комедий стоят характеры, наблюденные в действительности, разработанные с учетом занятий людей (например, характеры алхимика, политика и т. п.), что зарисовки картин из современной английским драматургам жизни связаны с характерами, как, например, в «Варфоломеевской ярмарке» Бена Джонсона, цитируемой Сент-Эвремоном по этому поводу. Сент-Эвремон знает также о существовании старых английских трагедий, он отличает их несколько «жестокое» содержание, изобилие в них убийств, кровавых сцен — то есть всего того, что во французском театре мы почти не наблюдаем. Но вместе с тем он подчеркивает глубину и драматизм этих произведений, которые на французской сцене, по его мнению, встречаются гораздо реже.
Сент-Эвремон не связывает познавательные возможности той или иной художественной системы с соблюдением в ней неких правил. Он даже не говорит о трех единствах, о своем признании или непризнании их, подходит к анализируемым произведениям со значительно более широкой точки зрения, и выводы его в конечном счете часто очень убедительны.
Сент-Эвремон был горячим защитником передовых идей, высказанных во Франции во время знаменитой дискуссии о древних и современных авторах; это сказалось в его сопоставлениях современного ему театра с античным, Корнеля с греческими трагиками.
Сент-Эвремон явно отдавал предпочтение Корнелю перед Расином. Сопоставляя Корнеля с греческими трагиками, он, несомненно, преувеличивал достоинства Корнеля, но вместе с тем высказал и ряд довольно интересных замечаний о его произведениях, замечаний метких и справедливых. Он утверждал, что при чтении греческих трагиков всегда чувствуешь, что греки были гражданами очень небольшой страны, людьми с неширокими интересами и часто с варварским кругозором. Им дается безусловно отрицательная оценка тех религиозных представлений, которые лежат в основе греческой трагедии. Сент-Эвремон находит, что Корнель в этом смысле отличается от греков самым выгодным образом. Он ценит в Корнеле то, что его герои совершенно свободны от власти над ними рока, сам Корнель не карабкается на небеса, а остается на земле, глубоко и всесторонне изучая мотивы человеческих страстей и поступков. Сент-Эвремон при этом, однако, считает, что в молодости Корнель, изображая человеческие страсти, добивался огромного эмоционального эффекта, в старости же чересчур увлекся анализом, и это сделало ряд его произведений мало приемлемым для критика.
К концу 60-х годов Сент-Эвремон признал также и значение Расина и отмечал, что введенное Расином изображение характеров с их противоречиями, с их внутренней борьбой, имеет преимущества перед Корнелем. Тем не менее Корнель все же оставался его слабостью, и Сент-Эвремон немало сделал для того, чтобы распространить интерес к нему в Англии и в Голландии. Так, например, по прямой рекомендации Сент-Эвремона Уоллер из каждой новой трагедии Корнеля переводил на английский язык один-два акта для того, чтобы познакомить своих соотечественников с новым произведением. По утверждению Сент-Эвремона, англичане конца XVII столетия находили, что среди французских писателей, пожалуй, единственный мыслитель — это Корнель.
Одним словом, Сент-Эвремону свойственно было увлечение Корнелем, но это не мешало ему видеть недостатки в творчестве великого драматурга, которого он обвинял в схематизации характеров и в излишней склонности к анализу в конце его деятельности. А главное, Сент-Эвремон высказывает недоверие к самому жанру трагедии и в заключение разбора достоинств трагедии замечает: «Впрочем, из всех поэтов наиболее полезными и нужными приходится признать тех, которые пишут комедии. Именно они, эти поэты, действуют непринужденно и естественно, изображают то, что прямо передает чувства и страсти человека. Не в прикрашенном, не в стилизованном виде рисуют они жизнь и характеры».
Здесь Сент-Эвремон явно имел в виду деятельность Мольера и ту своеобразную позицию, которую занимал Мольер в классическом театре. Мольер до такой степени усложнил и обогатил в «Дон-Жуане» и «Тартюфе» тематику и действенность комедии философской, в «Мизантропе» — комедии общественно-политической, что для комедии возникла возможность успешно конкурировать по глубине содержания с трагедией.
Лучшими своими произведениями, которые обозначаются термином «haute comédie» («высокая комедия»), Мольер, по мнению критика, в сущности перешел за старые границы жанра. Сент-Эвремон называет в этой связи «Дон-Жуана», где все время трагические мотивы в судьбе героя уживаются с комедийными, с непринужденностью в передаче картин жизни, в зарисовках бытовых сцен.
Углубленное изображение жизни, сочетание высокой проблематики со свободным объединением серьезного и веселого, трагического и комического в пределах одного и того же произведения и есть, как полагает Сент-Эвремон, путь, уже предуказанный развитием английского и испанского театра, Шекспиром и Лопе де Вегой, объединением в одном жанре трагического и комического. Но путь этот был закрыт для трагедии, потому что, как известно, из нее беспощадно выкорчевывали все, что хоть сколько-нибудь могло бы вывести действие за пределы трагической ситуации. В жанре же комедии Мольеру удалось добиться значительных результатов в борьбе за расширение границ и возможностей жанра. Поэтому Сент-Эвремон и выдвигал комедию и отдавал ей предпочтение перед другими видами драматургического искусства.
Мы не имеем возможности в небольшой статье более подробно изложить его критические суждения, более обстоятельно охарактеризовать его метод. Хочется, однако, в заключение сделать некоторые выводы.
Таким образом, при анализе явлений французского классицизма и при оценке литературных процессов XVII века совершенно необходимо с таким же вниманием, с каким обычно относятся к Декарту, относиться и к течениям, связанным с Гассенди и его последователями в литературе.
Думается, что именно здесь мы сталкиваемся во французской культуре XVII века с двумя культурами. Вся эта полоса в истории французской литературы, начиная с первых десятилетий века, уже выдвигает крупные фигуры материалистов, и уже на этом раннем этапе можно заметить две тенденции в развитии французской литературы так называемого классического века. Одна из этих тенденций — передовая, демократическая, которая со временем достигла блестящего развития, вторая же тесно связана с церковью. В борьбе этих двух сил, которая как раз в это время проявляется в литературе как отражение борьбы классовой, и нужно искать корни всех важнейших особенностей французской литературы XVII века.
Именно поэтому целесообразно изучение творчества Сент-Эвремона, который, как уже говорилось, был не одинок и был тесно связан с определенным течением в развитии французской общественной мысли — течением, обычно мало учитываемым в официальной истории литературы и далеко не занимающим в ней места, по праву ему принадлежащего.
Сент-Эвремон вполне заслуживает того, чтобы его творчество было исследовано тщательно и в подробностях. Исследование такого рода может принести нам самые неожиданные результаты. Изучение связанной с материалистической философией струи в литературе «классического века», несомненно, открывает перед историей литературы и перед отечественным литературоведением в первую очередь очень большие возможности.
Л-ра: Кржевский Б. А. Статьи о зарубежной литературе. – Москва-Ленинград, 1960. – С. 346-364.
Произведения
Критика
