О философском осмыслении рассказа Ф. Сологуба «Свет и тени»
Джон Элеворт
В примечании к рассказу Ф. Сологуба «Свет и тени» М. М. Павлова называет его «философской миниатюрой». В настоящей заметке я поставил перед собой задачу несколько ближе рассмотреть это, на мой взгляд, очень меткое определение и предложить возможный подход к философскому осмыслению рассказа. В литературе о Сологубе чаще всего встречаются ссылки на Шопенгауэра и Ницше как на философов, оказавших самое сильное и явное влияние на его творчество. В самом деле, сходство мировоззрения Сологуба с некоторыми взглядами этих философов не подлежит сомнению, и я постараюсь наметить точки соприкосновения с ними в данном произведении. Более того, мне кажется, что основная предпосылка сологубовского рассказа содержит явный отклик на общеизвестный отрывок из «Государства» Платона, который, наверное, многим читателям бросался в глаза (хотя я не нашел прямого упоминания об этом в критической литературе).
Как многие ранние произведения Сологуба, рассказ «Свет и тени» отмечен смешением реалистических и нереалистических элементов. Реальную, бытовую жизнь мальчика Володи определяют, с одной стороны, воспитание в гимназии, а с другой, отношения с матерью. Эти аспекты его жизни изображаются в рассказе с изобилием реалистических подробностей: в описании эмоциональных отношений с матерью, в частности, читателю сообщается детальная и вполне достоверная психологическая мотивация. Володино увлечение тенями, однако, лишено такой мотивации. Правда, влияние этого увлечения на взаимоотношения мальчика с окружающим миром составляет главный стержень реалистического действия, но само по себе оно не получает психологического объяснения. Приходится заключить, что его увлечение является не приобретенным, а врожденным поведением, не подлежащим истолкованию в плане реалистического действия и идущим вразрез со всем процессом воспитания.
Тема гимназического воспитания играет важную роль в рассказе. Разумеется, эта тема повторяется в очень многих произведениях Сологуба, но, кажется, именно здесь она получает самую четкую философскую формулировку. Центральным в рассказе является вопрос о познании. В первой главе Володя жалуется своей матери на учителей, на грубость их обращения с мальчиками и на отсутствие у них настоящего интереса к преподаваемым предметам. «Каждый хочет поскорее пройти да повторить хорошенько к экзаменам», — говорит он. Володю «раздражают» быстрые переходы от одного предмета к другому, и в этой реакции на манере преподавания нетрудно уловить его неудовлетворенность раздробленностью гимназических познаний. Иными словами, мальчика утомляет чередование отдельных разрозненных явлений: он жаждет познания не феноменального, а нуменального мира. Когда Володя случайно обнаруживает брошюрку, в которой описываются тени, он начинает осознавать возможность иного подхода к вопросу о познании.
Как известно, в разных изданиях рассказ появляется под разными заглавиями. Кроме уже знакомого нам, а также помимо заглавия «Тени», под которым он появился впервые, рассказ назывался еще «Стена и тени». Безусловно, образ стены занимает здесь центральное место. Стены, как писал американский ученый М. Баркер уже в начале семидесятых годов, «в одно и то же время защищают и заточают». По мере развития сюжета внешний мир все более воспринимается Володей и его матерью как враждебный, угрожающий. Эта тема достигает кульминации в двадцать восьмой главке, после которой персонажи больше не выходят из комнаты. Возвращаясь домой из гимназии, Володя чувствует неприязнь к себе со стороны всех предметов, как одушевленных, так и неодушевленных: домов, лошадей, собак, городовых, уличных мальчишек и даже служанки Прасковьи, когда она ему открывает дверь в квартиру. Стены комнаты в самом деле защищают его от этой внешней, пусть воображаемой угрозы. Но амбивалентность этого образа проявляется с особой четкостью в двадцатой главке, где в ответ на угрозу матери попросить директора посадить его в карцер мальчик возражает: «И там есть стена. Везде стена». Стена как то место, куда отбрасывается тень, не только не защищает мальчика от опасной игры, но скорее провоцирует его. Физическое «заточение» ничего не разрешает. В предпоследней главке Евгения Степановна, думая о перемене места, сама осознает, что нет в мире такого места, где бы не было стен. Значит, речь идет о таком заточении, которое составляет общее условие всякой человеческой жизни. Мир видится как тюрьма. Эта тема встречается, конечно, у многих поэтов-романтиков, в частности у Лермонтова. Но здесь уместно еще раз повторить ту цитату ницшевского «Заратустры», которую М. М. Павлова приводит в уже упомянутом примечании. «Тело, отчаявшееся в теле, ощупывало пальцами обманутого духа последние стены... И тогда захотело оно пробиться головою сквозь последние стены, и не только головою, — и перейти в „другой мир”». Здесь образ стены явно содержит в себе идею о границах возможного познания; стена закрывает от человека трансцендентный мир. Возможно, образ стены у Сологуба восходит именно к этому месту у Ницше. Смысл сологубовского образа двойственен: тени, отбрасываемые на стену, напоминают мальчику (т. е. познающем субъекту) о мире нуменальном, которого ему недостает в бытовой жизни, но в то же время стена, на которую отбрасываются тени, плотно закрывает от него доступ в этот нуменальный мир.
Ницше, устами Заратустры, как раз об этом и говорит в данном контексте. Попытки так называемых «Hinterweltler» (мечтающих о другом мире) перейти в другой мир бессмысленны и являются следствием человеческой слабости. Заратустра призывает человека отказаться от этой иллюзии и от им же придуманного бога: «Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким безумием счастья, которое испытывает только страдающий больше всех». Сологубовские герои, разумеется, также далеки от познания потустороннего, но нет в них и того радостного приятия феноменального мира, которое лежит в основе учения Заратустры. Состояние «блаженного безумия», в которое погружаются Володя и его мать в конце рассказа, напоминает до определенной степени то «безумие счастья», которым, по Заратустре, и созданы «другие миры», но их «блаженство» может иметь только субъективное значение. Если последовать этому ходу мысли, персонажи не смогли одолеть трагическую ограниченность познания и покорились как раз тем иллюзиям, от которых предостерегает Заратустра. В книге «Утренняя заря» Ницше пишет о понимании безумия как пути к новым истинам. В античном мире безумие считалось чем-то божественным, оно открывало дорогу новым воззрениям, устраняя старые предрассудки и суеверия. Но в данном контексте, без сомнения, Ницше причисляет и такое восприятие безумия к тем иллюзиям, которые человек призван преодолеть. Очень трудно, на мой взгляд, соотнести «блаженное безумие» сологубовских героев с той или иной идеей Ницше о положительной природе безумия.
Близость Сологуба к представлению Шопенгауэра о мире как царстве злой Воли, неоднократно обсуждалась в критической литературе. Однако в рассказе «Свет и тени» ощутимо влияние не только этого общего положения шопенгауэровской философии, но, в частности, его взгляда на функцию искусства. Образы искусства, по Шопенгауэру, отличаются от явлений, которые воспроизводят, тем, что в них отсутствует деятельность Воли. Изображаемые в искусстве человеческие поступки лишены волевого начала, и в этом смысле Воля в них обезврежена. Некоторые из теневых отражений в рассказе обладают сходным качеством. В семнадцатой главке, например, Володя замечает, что в отражении учителя отсутствуют самые отвратительные черты этого человека — желтое лицо и язвительная усмешка. Кроме того, тени воспринимаются персонажами не только как статические воспроизведения отдельных животных и предметов, но как имеющие некоторую сюжетность, выражающую страдание и печаль. Само это страдание отсутствует в изображении, и то удовольствие, которое мать и сын получают от процесса изображения и опознавания изображаемого имеет явное сходство с процессом эстетического творчества (см. главки четырнадцать и двадцать девять). Поэтому нельзя согласиться с утверждением Баркера, что мир, создаваемый мальчиком на стенах комнаты, не представляет собой психологическое или эстетическое спасение от жестокости жизни. Мне кажется, что здесь как раз, наоборот, мы имеем дело со своего рода эстетическим спасением.
В седьмой книге «Государства» Сократ просит своих слушателей вообразить себе пещеру, где люди привязаны к сидениям и сидят лицом к стене. За ними проносится ряд предметов, а из-за этих предметов сияет яркий свет, так что тени предметов отбрасываются на стену. Пленники ничего не видят, кроме этих теней, и, по Сократу, не могут не заключить, что тени и есть реальность. Эта платоновская притча во многом напоминает заключительную сцену сологубовского рассказа, где тени полностью заменили реальность в восприятии персонажей. Большая часть седьмой книги «Государства» посвящена описанию процесса воспитания, благодаря которому человек (в частности, правитель), повернувшись к свету и сначала ослепленный им, постепенно приучается к восприятию света как Добра. Восприятие Добра, символизируемого светом, представляет собой конечную цель воспитания.
У Сологуба все наоборот. Вместо того чтобы приблизиться к пониманию сущностей, Володя и его мать удаляются от него и попадают в области все более иллюзорные. Школьное воспитание, которым Володя так недоволен, только усугубляет плен в мире трех измерений, не предоставляя никакого выхода к свету и Добру. В рассказе вообще отсутствует внешний взгляд на происходящее и нет фигуры, соответствующей учителю Сократу. То воспитание, которое Володя получает в самостоятельных поисках сущностей, приводит его к гибели. Таким образом, сюжет рассказа «Свет и тени» можно рассмотреть как инверсию платоновской притчи. Возможно, это происходит оттого, что исходная посылка Платона для Сологуба уже недействительна: человек не имеет способности воспринимать Добро, и поэтому запредельный мир ему недоступен. Такое понимание рассказа подтверждает мнение тех исследователей, которые подчеркивают этический момент в творчестве Сологуба.
Такое понимание также, может быть, дает ключ к интерпретации одного важного, но не повторяющегося образа в рассказе. В шестой главке Володя почти нечаянно создает на стене совершенно белой комнаты тень, которая ему видится как тень ангела. Ангел что-то уносит: «Не уносится ли из мира нежными руками ангела что-то значительное и пренебреженное?» Кажется, это «значительное и пренебреженное» и есть человеческая способность воспринимать Добро, без которой любые попытки понять сущность мира, или, говоря словами Ницше, «пробиться головою сквозь последние стены», обречены на неудачу.
Л-ра: Русская литература. – 2000. – № 2. – С. 135-138.
Критика
