Чайковський. Частина друга

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Там ро­ди­лась, гар­цо­ва­ла

Козацькая во­ля,

Там шлях­тою, та­та­ра­ми

Засiвала по­ле,

Засiвала тру­пом по­ле,

Поки не ос­ти­ло

Лягла спо­чить а тим ча­сом

Виросла мо­ги­ла.

Т. Шев­чен­ко

…

Cher amant, J'ai ve­cu po­ur t'aimer, et je me­urs en t'fi­man.

….

Je les ai to­us per­dus… je n'ai plus qu'a mo­urir.

Gilbert [13]

Когда уехал ко­ше­вой и стар­ши­ны, Алек­сей с Ма­ри­ною, упав на ко­ле­ни, по­мо­ли­лись бо­гу, об­ня­лись и по­еха­ли на зи­мов­ник ста­ро­го Касьяна И вот они од­ни в чис­той сте­пи; Сечь уже скры­лась из ви­ду; кру­гом зе­ле­ная пус­ты­ня - только зем­ля да не­бо; по зем­ле се­реб­рис­тою вол­ною, слов­но мо­ре, лос­нит­ся ко­выль, ког­да ве­тер слег­ка его заволну­ет­; на не­бе го­рит оди­но­кое солн­це. Ти­хо, пус­то… но на­шим пу­те­шест­вен­ни­кам степь не ка­за­лась пус­ты­нею: их ду­ши бы­ли пол­ны внут­рен­нею жизнью, серд­ца близ­ко би­лись друг под­ле дру­га; им улы­бал­ся бо­жий мир, и они улыба­лись, гля­дя на не­го, и, ос­та­нав­ли­вая друг на дру­ге взо­ры, по­жи­ма­ли ру­ки, как бы ста­ра­ясь уве­риться, не сон ли это? Счастье бы­ло слиш­ком ве­ли­ко, слиш­ком неожид­анно..

На да­ле­ком го­ри­зон­те по­ка­за­лась чер­ная точ­ка; она, ка­залось, не рос­ла, не ума­ля­лась, не дви­га­лась в сто­ро­ны.

- Уж не во­рог (враг) ли это? - ска­зал Алек­сей. - Только быть не мо­жет.

- Куст или ка­мень, - от­ве­ча­ла Ма­ри­на.

- Сколько я пом­ню, здесь не­от­ку­да взяться ни кус­ту, ни кам­ню. Впро­чем, пос­мот­рим, - при­ба­вил Алек­сей, остано­вил ко­ня, под­нес к гла­зам на­гай­ку и, при­щу­ря ле­вый глаз, дол­го смот­рел вдаль пра­вым че­рез на­гай­ку.

- А что? - спро­си­ла Ма­ри­на, ког­да Алек­сей, опус­кая на­гайку, сом­ни­тельно по­жал пле­ча­ми.

- Не при­бе­ру тол­ку что, а что-то жи­вое; как ни прице­люсь вер­но на­гай­кою - схо­дит нем­но­го в сто­ро­ны с на­гайки. От­че­го ж оно не едет к нам, не ухо­дит от нас?

- Может быть, орел те­ре­бит зай­ца.

- Похоже на это; при­едем бли­же, уви­дим. Чем бо­лее подъезжа­ли они к нез­на­ко­мо­му пред­ме­ту, тем бо­лее точ­ка уве­ли­чи­ва­лась, яс­нее обоз­на­ча­лись фор­мы пред­ме­та, и ско­ро лег­ко мож­но бы­ло раз­ли­чить сто­ящую ло­шадь и воз­ле нее в тыл че­ло­ве­ка, при­пав­ше­го над чем-то на коле­ни. Че­ло­век был в од­них ша­ро­ва­рах и ру­ба­хе; курт­ка и чер­кес­ка ле­жа­ли в сто­ро­не, бро­шен­ные на тра­ву, за­су­чив ру­ка­ва по ло­коть, ка­за­лось, он что-то свя­зы­вал или развя­зывал и так был за­нят, что не слы­шал, ког­да его ло­шадь, за­ви­дя сто­рон­них, чут­ко вып­ря­ми­ла уши, вы­тя­ну­ла шею и зар­жа­ла впол­го­ло­са; он тог­да только обер­нул свою го­ло­ву, ког­да Алек­сей был от не­го в двух ша­гах.

- Никита! - зак­ри­чал Алек­сей.

- Да, Ни­ки­та! Хо­ро­шо те­бе го­во­рить! Пос­мот­ри, вот твоя ра­бо­та. - При этом он встал, дер­жа в ру­ках ок­ро­вав­лен­ный нож, и по­ка­зал им на ле­жав­шую мерт­вую жен­щи­ну.

- Бедная Татьяна! Не­уже­ли ты ее за­ре­зал, Ни­ки­та?

- По ре­чам вид­но гет­ман­ца! Пря­мой за­по­ро­жец не ска­жет это­го. Ни­ки­та тур­ка ре­жет, та­та­ри­на ре­жет, жи­да ре­жет и вся­кую нех­ристь, а баб не ста­нет ре­зать; ты убил ее своим­и быст­ры­ми оча­ми, да чер­ны­ми бро­вя­ми, да слад­кою ре­чью!.. Ду­ра бы­ла по­кой­ни­ца - и все тут… А по­ду­ма­ешь - и я ду­рак.

- Бог с то­бою!..

- Бог со мною, всег­да со мною, от­то­го, что я христи­анский лы­царь, а все-та­ки моя прав­да: глу­по я сде­лал, что по­ехал к Вар­ке в ши­нок; ду­мал-то ра­зум­но, а выш­ло глу­по - ду­мал те­бя спас­ти, Алек­сей, а по­гу­бил доб­рую ба­бу!.. Я, ви­дишь, как ус­лы­шал от па­нот­ца (свя­щен­ни­ка), что есть спо­соб те­бя выз­во­лить от смер­ти, и по­ехал на­роч­но к Вар­ке в ши­нок, от­вел в сто­ро­ну Татьяну и рас­ска­зал ей, в ка­кой ты ока­зии на­хо­дишься; гля­жу, она поб­лед­не­ла, бед­ная, как по­лот­но: вер­но, ду­шою по­чу­яла близ­кий ко­нец. Я ви­жу, что раз­жа­ло­бил Татьяну, и стал про­сить ее: спа­си, дес­кать, вой­ско­во­го пи­са­ря, ко­ли ме­ня лю­бишь; че­рез те­бя, го­во­рю, про­пал ста­рый пи­сарь - пусть же че­рез те­бя мо­ло­дой по­жи­вет на све­те Как ки­нет­ся она мне на шею, как ста­ла це­ло­вать ме­ня, и го­во­рит: я те­бя те­перь так лю­блю, Ни­ки­та, как ни­ког­да не лю­би­ла; ты мой и та­кой и эта­кой; я пой­ду на Сечь, выр­ву Алек­сея из рук смер­ти, ей­-богу, выр­ву! И опять ки­ну­лась це­ло­вать, мне да­же ста­ло как-то нем­но­го нес­по­кой­но, что дев­ка так ме­ня лю­бит, а бу­дет тво­ей же­ной.. Я ку­тил всю ночь, при­ки­нул­ся пья­ным, ос­та­вил в шин­ке все крымс­кое зо­ло­то, а спо­ил с ног и сво­его то­ва­ри­ща Бу­рульку, и Вар­ку, и ее пле­мян­ниц, и пос­ле по­лу­но­чи по­ехал до­мой; я по­дож­дал нем­но­го в до­ли­не, не­да­ле­ко от бал­ки [14] Татьяны; она ско­ро при­еха­ла ко мне на Бу­рульки­ной ло­ша­ди и в его ко­бе­ня­ке; мы пос­ка­ка­ли и к ут­ру бы­ли на пло­ща­ди у под­мост­ков, где гу­лял не­вер­ный та­та­рин, нах­ва­ля­ясь на твою кре­ще­ную го­ло­ву. Что бы­ло пос­ле, ты сам зна­ешь. Эх, бед­няж­ка! Вишь, как ее вы­тя­ну­ло! Жаль!.. Ве­се­лая бы­ла Татьяна!

- Зачем же те­перь ты здесь? Что ты де­лал с нею?

- А что ж? Раз­ве грех по­мочь хрис­ти­анс­кой ду­ше? Покой­ница хоть бы­ла ба­ба, да все-та­ки хрис­ти­ан­ка. Ви­дит бог, как жал­ко мне ста­ло, ког­да пог­на­ли ее хлоп­цы вон из Се­чи, хоть я и сме­ял­ся над нею с дру­ги­ми и тю­кал из полит­ики, как на бе­ше­ную со­ба­ку. Хо­ро­шо еще, что на Се­чи бы­ло мно­го зна­ко­мых по­кой­ни­це меж­ду мо­ло­ды­ми ка­заками, те ее кое-как за­щи­ти­ли: ок­ру­жат, буд­то тол­ка­ют, а са­ми все дальше да дальше вы­во­дят из Се­чи, а то ста­ри­ки уколоти­ли­ бы ее в смерть. Сна­ча­ла бед­ная Татьяна шла пошатыв­аясь, спо­ты­ка­лась нем­но­го, от­ду­ва­лась на сто­ро­ны, вороч­ая го­ло­вою, буд­то че­ло­век, только что вынырнувши­й из во­ды, а по­том ни­че­го, обош­лась, поп­ри­вык­ла; ко­го и са­ма тол­ка­ет, ко­го ру­га­ет, ко­му язык по­ка­жет, так что всех раз­веселила. Вы­ве­ли мы ее за во­ро­та Се­чи и ска­за­ли. "Уби­райся те­перь на все че­ты­ре сто­ро­ны, те­перь твоя во­ля".

- Вот вам за тру­ды, - ска­за­ла Татьяна и плю­ну­ла нам по­чти в гла­за и по­бе­жа­ла в степь.

Из по­ли­ти­ки нельзя ни­ко­му бы­ло про­во­жать ее, да при­том все то­ро­пи­лись на пло­щадь уз­нать, что там де­ла­ет­ся. А ког­да я уви­дел, что де­ло пош­ло хо­ро­шо и те­бя по­ве­ли вен­чать с Ма­ри­ною, то и по­ду­мал: те­перь Чай­ковс­ко­му и черт не брат, раз­ве од­на с ним бе­да бу­дет - что ба­ба по­виснет на шее, а те­перь, по­ка на­род шу­мит и тол­пит­ся воз­ле церк­ви, ме­ня ник­то не за­ме­тит, по­еду, про­ве­даю Татья­ну, сел на ко­ня, мах­нул по све­же­му сле­ду, как со­ба­ка за зай­цем - и на­шел ее здесь.

- Мертвую?

- Как бы не мерт­вую! Жи­ве­хонькую! Луч­ше бы мерт­вую зас­тал, а то си­дит на тра­ве, за­ду­ма­лась и смот­рит на мед­ный ду­кат, что ви­сел у ней на шее вмес­те с крес­ти­ком.

- Здравствуй, Татьяна! - ска­зал я. - Жда­ла ме­ня?

- Здравствуй, Ни­ки­та, - от­ве­ча­ла она, - и не ду­ма­ла ждать!

- Вот те­бе и раз! За­чем ты си­дишь тут, дур­ная ба­ба?

- Бежала, Ни­ки­та, - го­во­рит она, - ус­та­ла, очень ус­та­ла, но­ги под­ко­си­лись, се­ла от­дох­нуть А ты за­чем тут ез­дишь, дур­ной ка­зак?

- Вольному ка­за­ку ник­то не зап­ре­тит ез­дить, где ему хо­чется. Я при­ехал те­бя про­ве­дать, моя уточ­ка, да при­вез те­бе хо­ро­шую вес­точ­ку: наш Алек­сей жив, здо­ров и те­бе кла­няется.

- Неужели? - зак­ри­ча­ла она - Вы от­ня­ли его у ко­ше­во­го?.. Ай да мо­лод­цы за­по­рож­цы! Рас­ска­жи же пос­ко­рее, как это бы­ло

И где взя­лась си­ла у по­кой­ни­цы! Преж­де ни жи­ва ни мерт­ва си­де­ла, а то бой­ко вско­чи­ла на но­ги, схва­ти­ла за по­во­да ко­ня и кри­чит: "Рас­ска­зы­вай!" Я рас­ска­зы­вал ей все как бы­ло; ос­та­вил, го­во­рю, их в церк­ви… Гля­жу: выпу­стила Татьяна из рук по­во­да, поб­лед­не­ла, опус­ти­ла ру­ки, вы­тя­ну­лась и смот­рит на ме­ня страш­но, буд­то съесть хо­чет, а са­ма сме­ет­ся…

- Что с то­бой? - спро­сил я

- А! Ста­рый ду­рень, - ска­за­ла она, - ты мне та­кие вес­ти но­сишь?. Мой ми­лый, мой Алек­сей вен­ча­ет­ся с дру­гою а ты за­чем здесь? Слу­шай пес­ню:

Ты ду­ма­ешь, дур­ню,

Что я те­бя люб­лю,

А я те­бя, дур­ню,

Словами го­луб­лю!

Понимаешь, Ни­ки­та?.. Я ду­ма­ла, он умер Жаль бы­ло, ду­ша, бо­ле­ла, только и ра­до­ва­лась, что ни ей, ни мне не до­стался! А те­перь.. у!.. свадьба!.. све­чи, гроб!.. Слы­шишь!.. по­ют!..

Жук гу­де,

Свадьба бу­де…

Слышишь? Пой­дем!

Тут она за­ли­лась сле­за­ми, а я до­га­дал­ся, что кру­гом ду­рак, что она те­бя, Алек­сей, лю­би­ла, а ме­ня го­лу­би­ла слова­ми, и, пра­во, горько ста­ло, не от то­го, прах ее возьми, чтоб я лю­бил ее, как там па­ны лю­бят­ся в Польше, а с досад­ы, что ба­ба, да еще мо­ло­дая, про­во­ди­ла ме­ня. Лях не прово­дил, та­та­рин не про­во­дил, а про­ве­ла ба­ба!.. Приснитс­я, так пе­рек­рес­тишься!.. Нем­но­го поп­ла­кав, Та­тьяна за­го­во­ри­ла со мною, да я ни­че­го уже не по­нял, то кла­ня­лась те­бе, то це­ло­ва­ла крес­тик и мед­ный ду­кат на шее, но, гля­дя на ду­кат, вспо­ми­на­ла свою ма­туш­ку, просил­а у нее благослове­ния­, по­том за пе­ла сва­деб­ную пес­ню. За­тя­ну­ла высоко-высо­ко, я уж бы­ло и зас­лу­шал­ся, вдруг остановилас­ь, буд­то кто ей рот за­жал ру­кою, и повал­илась на зем­лю, я к ней - не ды­шит, гла­за отк­ры­ты и не двигаются.­ Что бу­дешь де­лать?.. Вспом­нил я, что в про­шлом го­ду в по­хо­де поч­ти та­кая прит­ча слу­чи­лась с мо­им гнед­ком, сов­сем из­ды­хал конь и но­ги от­ки­дал; присовето­вали лю­ди пус­тить степ­ную кровь - он и ожил. Не бы­ло со мною лан­це­та, я взял нож и ки­нул Татьяне степ­ную кровь, как пош­ла кровь по­рядочно, гля­жу, вздох­ну­ла Татьяна, по­вела гла­за­ми, по­смотрела на ме­ня и шеп­чет: "Прощай, Ни­кита, кла­няй­ся Алек­сею.. Да сни­ми с мо­еи шеи и от­дай ему этот мед­ный ду­кат, в нем, го­во­рят, мно­го си­лы, он…" - да и не договорила…­ Бо­гу ду­шу от­да­ла. Я уже и тру ее сукон­кою и вод­ки лью в рот, нич­то не по­мо­га­ет, хо­лод­на, как лед qot что!

- Бедная Татьяна! - ска­зал Алек­сей. - Царст­во ей небес­ное, доб­рая бы­ла ду­ша! Что же ты, Ни­ки­та, ста­нешь де­лать?

- Вырою саб­лею яму, про­чи­таю мо­лит­ву да и по­хо­ро­ню не­бо­гу. [15]

- И я по­мо­гу те­бе

- А ку­да вы еде­те? - спро­сил Ни­ки­та.

- На зи­мов­ник Касьяна

- Вот же что я те­бе ска­жу: по­ез­жай ты с же­ною сво­ею до­рогою, до­ро­га те­бе еще да­ле­кая: дай бог зас­вет­ло добрать­ся, не за­мо­рив­ши ко­ней; а как со мною еще про­стоишь час дру­гой, то при­дет­ся за­но­че­вать в по­ле; ка­за­ку-то в по­ле но­че­вать - здо­ровья на­би­раться, да ты не один, с то­бою та­кая пти­ца, что под­час и ро­сы бо­ит­ся. По­ез­жай, бра­те Алек­сею, пусть я один по­хо­ро­ню Татьяну, у те­бе есть те­перь о чем за­бо­титься. Про­щай, Алек­сею! Да возьми ду­кат, что те­бе от­ка­за­ла Татьяна.

- Бог с ним! Что она мне бы­ла? Ров­но ни­че­го. За­чем же я возьму ду­кат?

- Отдай его мне, Ни­ки­та, - ска­за­ла Ма­ри­на, - она мне род­ная, она лю­би­ла мо­его Алек­сея, я бу­ду но­сить ее по­да­рок. Ты мне от­да­ешь его, Алек­сей?

- Бери, ко­ли те­бе хо­чет­ся, мое зо­ло­то, - го­во­рил Алек­сей, на­де­вая на шею Ма­ри­ны сну­рок с мед­ною та­тарс­кою или ту­рец­кою мо­не­тою и гля­дя ей в очи, пол­ные слез.

- Вишь, ка­кие гор­ли­цы! - поч­ти зак­ри­чал Ни­ки­та. - Не прис­та­ло вам быть под­ле мерт­во­го, уби­рай­тесь от­сю­да! Про­щай­те! Да хра­нит вас бог и пок­ро­ет от на­пас­тей свя­тая на­ша Пок­ро­ва!

Алексей и Ма­ри­на прос­ти­лись с Ни­ки­той и быст­ро по­скакали по сте­пи, буд­то убе­гая от страш­но­го зре­ли­ща смер­ти. Ни­ки­та вы­нул из но­жен саб­лю, пе­рек­рес­тил­ся и на­чал рыть мо­ги­лу, на­пе­вая впол­го­ло­са:

Ветер ве­ет, тра­ва шу­мит,

В сте­пи ле­жит ка­зак убит,

Не для не­го ве­тер ве­ет,

Не для­не­го солн­це гре­ет,

На го­ло­ву, пок­ры­тую

Зеленою ра­ки­тою,

Уж сел во­рон, шум­но кря­чет,

А вер­ный конь у ног пла­чет

"Не ку­шанье, не мед го­товь

Мне, ма­туш­ка, а до­мик нов,

В нем три дос­ки сос­но­вые,

Четвертая кле­но­вая!.."

II

Ой, гоп по ве­че­рi

Замикайте, дi­ти, две­рi,

А ти, ста­ра, не жу­рись,

Та до ме­не при­хи­лись.

Т. Шев­чен­ко

А де­вуш­ке в сем­над­цать лет

Какая шап­ка не прис­та­нет!

А. Пуш­кин

И те­перь, про­ез­жая хер­сонс­кие сте­пи, вы час­то мо­же­те ви­деть по­до­бие за­по­рожс­ких зи­мов­ни­ков, или ху­то­ров, на ко­то­рых жи­ли же­на­тые за­по­рож­цы. Та же ог­ра­да из кам­ня, до­вольно не­ров­ная, по­то­му что круг­лые ва­лу­ны бу­лыжника всег­да не­охот­но ло­жат­ся друг под­ле дру­га и ос­тав­ля­ют меж­ду со­бой от­верс­тия, ко­то­рые те­перь иног­да за­ма­зы­ва­ют по­се­ля­не гли­ною: в ста­ри­ну они слу­жи­ли вмес­то амб­ра­зур; из них жи­тель зи­мов­ни­ка час­то высмат­ривал на сте­пи дру­га и нед­ру­га и, в слу­чае надобн­ости, по­сы­лал нед­ру­гу мет­кую пу­лю; и те­перь по­доб­ная ого­ро­жа час­то ук­ра­ша­ет­ся свер­ху гус­тым вен­ком из су­хих вет­вей ко­лю­че­го степ­но­го тер­нов­ни­ка, что в ста­ри­ну бы­ло непре­менным ус­ло­ви­ем, и те­перь мно­гие из­бы сло­же­ны из кам­ней, пок­ры­ты со­ло­мою или гру­бы­ми ство­ла­ми степ­ного бурьяна. Сло­вом, кто ви­дел по­лу­ди­кий хер­сонс­кий хутор­ок, тот мо­жет иметь по­ня­тие о на­руж­нос­ти зимовни­ков за­по­рож­цев; только те час­то бы­ва­ли обширн­ее и в сво­ей ка­мен­ной ог­ра­де зак­лю­ча­ли или мог­ли заключ­ать все хо­зяйство, да­же скир­ды хле­ба и ста­да.

Уж был ве­чер, ког­да Чай­ковс­кий с сво­ею же­ною приехал­и на зи­мов­ник Касьяна и ос­та­но­ви­лись у во­рот. Ка­за­лось, нет в нем ни од­ной жи­вой ду­ши. Слов­но кру­тая ба­та­рея сто­ял зи­мов­ник, об­ве­ден­ный вы­со­кою ка­мен­ною сте­ною, час­то уты­кан­ною свер­ху тер­нов­ни­ком; только со­ба­ки, по­чуя чу­жих, за­ли­ва­лись за ог­ра­дой.

- Отвори, дя­дюш­ка Касьян! - зак­ри­ча­ла Ма­ри­на.

- Молчи, - ска­зал Алек­сей, - кто так го­во­рит, да еще но­чью, с за­по­рож­цем! Бе­ду нак­ли­чешь, слышь?

Точно, кто-то по­до­шел из­нут­ри к ог­ра­де; стая во­робьев, дре­мав­ших на тер­нов­ни­ке, вспорх­ну­ла; ти­хо щелк­нул ру­жейный ку­рок…

- Пугу, пу­гу! - зак­ри­чал Алек­сей, при­ло­жив во­рон­кою ко рту ку­лак.

- Пугу? - воп­ро­си­тельно про­пел та­инст­вен­ный, невиди­мый го­лос за ог­ра­дою.

- Казак с Лу­гу, - от­ве­чал Алек­сей.

- И дав­но бы так! - ска­зал го­лос. - Хлоп­цы, от­во­ряй­те во­рота, а ко­ней по­ве­шай­те там, где и на­ши (при­вя­жи­те к яс­лям). Ми­лос­ти про­сим до ха­ты.

- Ваши го­ло­вы, па­не ота­ма­не и то­ва­рист­во, - го­во­рил Алек­сей, вхо­дя с Ма­ри­ною в ха­ту.

- И мы ва­ши го­ло­вы, ва­ши го­ло­вы!.. Про­шу си­да­ты, - от­вечал хо­зя­ин. - От­ку­да бог не­сет? Хлоп­цы, дай­те ме­ду! С до­ро­ги не ху­до вы­пить.

- А ты и не уз­нал ме­ня, дя­дюш­ка Касьян? - ска­за­ла хозяи­ну­ Ма­ри­на.

- Так и есть! Он! Па­ри дер­жу, что ты кри­чал у во­рот, как ба­ба. От те­бя только и мо­жет это статься.

- Отгадал, дя­дюш­ка.

- Благодари бо­га, что с то­бой ра­зум­ный то­ва­рищ и зна­ет все на­ши по­ве­ден­ции, а то не­да­ле­ко бы­ло бы те­бе попро­бовать пу­ли.

- За что?

- Еще и за что? По­жил на Се­чи хоть нем­но­го, а ума ни крош­ки не наб­рал­ся! Вся­ко­го на­ро­ду бро­дит по сте­пи: ко­ли кто не отк­лик­нет­ся по-на­ше­му, так и не наш, а ко­ли но­чью хо­дит, так и неп­ри­ятель, бей его, по­ка он те­бя не убил. Бла­го­да­ри сво­его то­ва­ри­ща…

- Он мне не то­ва­рищ, а муж, дя­дюш­ка Касьян.

Старый Касьян мол­ча ус­та­вил гла­за на Ма­ри­ну, как бы не по­ни­мая, что долж­но ему де­лать, сме­яться или сердить­ся за та­кую не­ле­пую шут­ку, и при­шел в ужас, ког­да Чай­ковс­кий рас­тол­ко­вал ему, в чем де­ло.

- Ах ты ока­ян­ная! - су­ро­во го­во­рил Касьян - Так ты про­вела мою се­дую чуп­ри­ну, [16] как те­лен­ка?.. Счастье ва­ше, что вы у ме­ня в ха­те и от­да­ли мне свои го­ло­вы, а то я ведь сер­дит, очень сер­дит. Вер­но, все вы соз­да­ны для об­мана… Как умер­ла по­кой­ни­ца же­на, вот и по­ду­мал: все кон­че­но, от­ды­хай, Касьян, на ста­рос­ти: уж ник­то те­бя больше не ста­нет об­ма­ны­вать - а тут наш­лась дру­гая. И не знал и не ве­дал, при­вя­за­лась бог весть от­ку­да на до­ро­ге и в круг­лые ду­ра­ки за­пи­са­ла. Срам по­ду­мать… Гос­по­ди мно­го­ми­лос­ти­вый, - про­дол­жал груст­но Касьян, на­бож­но смот­ря на об­ра­за, - прос­ти мне, ста­ро­му дур­ню, мое согреш­ение… За два ду­ка­та про­вел бы­ло я в род­ную Сечь страш­но­го неп­ри­яте­ля, ху­же ля­ха и та­та­ри­на, злее турецк­ой чу­мы и крымс­кой ли­хо­рад­ки… про­вел бы­ло ока­ян­ную ба­бу! Не знал я, гос­по­ди, что оно та­кое, ей-бо­гу, не знал… вот те­бе крест!.. - Касьян пе­рек­рес­тил­ся.

После мо­лит­вы Касьян ус­по­ко­ил­ся. Ма­ри­на на­ча­ла у не­го про­сить про­ще­ния.

- Бог с то­бою, я на те­бя не сер­жусь; на се­бя сер­жусь я, что оп­ло­шал… Ну, да бы­ло, что бы­ло, вер­но, так бо­гу угод­но, прош­ло - и я за­бу­ду… Те­перь мое де­ло ува­жать те­бя: ты еси же­на слав­но­го за­по­рож­ца Чай­ковс­ко­го; наш ко­ше­вой вас по­ва­жа­ет и не за­был ме­ня, ста­ри­ка: отп­ра­вил ко мне в гос­ти; спа­си­бо ему, жи­ви­те у ме­ня, по­ка не сос­ку­чи­тесь. Вот вам мое сло­во.

Алексей и Ма­ри­на бро­си­лись об­ни­мать Касьяна.

- Полно, пол­но, де­ти! Вы за­ду­ши­те ста­ри­ка, - го­во­рил Ка­сьян, оти­рая сле­зы, - вы доб­рый на­род, бог вас возьми!.. Бы­ли и у ме­ня де­ти, бы­ла же­на.. Нет де­тей, нет сы­но­вей: один уто­нул под Азо­вом, дру­го­го сожг­ли ля­хи, а третьего конь убил, свой конь… доб­рый был конь, а убил сы­на!.. Ни за что ни про что про­пал че­ло­век!.. Вот пя­тый год же­на умер­ла… и я один до­жи­ваю век с хлоп­ца­ми… Спа­си­бо вам, что при­еха­ли.

- Да ты, ка­жет­ся, Касьян, не лю­бил же­ны? - спро­си­ла Ма­рина.

- Кто те­бе ска­зал? Мо­жет, не лю­бил, а мо­жет, и лю­бил. Не все прав­да, что го­во­рит­ся, не все зо­ло­то, что блес­тит… Не лю­бил! А ка­кой же не­чис­тый зас­та­вил бы ме­ня же­ниться?.. Я не пан ка­кой, ме­ня ник­то не при­си­лу­ет про­тив во­ли!.. А, мно­го го­во­рить, да не­че­го слу­шать, - ска­зал ве­се­ло Касьян, мах­нув ру­кою, - вы, я чай, го­лод­ны с до­ро­ги. Гей! Ку­харь, из­го­товь нам ве­че­рю; у ме­ня гос­ти, я по­мо­ло­дел двадца­тью го­да­ми, ей-бо­гу!.. Ва­ри до мо­ло­ка те­те­рю да ма­ма­лы­гу до мас­ла, а хлоп­цы пус­кай за­ва­рят зна­ме­ни­тую ва­ре­ну­ху! Из­ви­ни­те, па­ны; вы, гет­ман­цы, при­вык­ли к ва­ре­ни­кам, га­лушкам, пан­пуш­кам, бу­хан­цам и вся­ким ла­комст­вам, а на­ши степ­ные за­по­рожс­кие ку­шанья прос­ты.

- Мы и са­ми, батьку, за­по­рож­цы, - ска­зал Чай­ковс­кий.

- Добре, доб­ре! Вот спа­си­бо за прав­ду. Зо­ви ме­ня, сын­ку, батьком; дав­но я не слы­шал это­го име­ни… ей-бо­гу, дав­но, мои де­ти!

Теперь мно­гие, да­же из мо­их зем­ля­ков, очень хо­ро­шо зна­ют и страс­бургс­кий пи­рог, и лим­бургс­кий сыр, и пье­монтские трю­фе­ли, и мно­го дру­гих то­му по­доб­ных ве­щей, прав­да, очень при­ят­ных - и, па­ри дер­жу, ста­нут в ту­пик при сло­вах "те­те­ря", "ма­ма­лы­га", "ва­ре­ну­ха". Это ста­ри­на! - ска­жут мне в от­вет. Сог­ла­сен; но мы зна­ем ма­лей­шие при­вычки древ­них гре­ков и рим­лян, зна­ем, что пос­лед­ние лю­били жа­рить вет­чи­ну с ме­дом и фи­ни­ка­ми, или что, пресы­тясь вкус­ным сто­лом, они, po­ur la bon­ne bo­uc­he, ку­шали иног­да жи­вых ры­бок. За­чем же пре­зи­рать род­ную старин­у? Впро­чем, я не об­ре­ме­ню вас под­роб­нос­тя­ми и ска­жу в ко­рот­ких сло­вах, что "те­те­ря" бы­ла род жид­кой ка­ши из ржа­ной му­ки, на во­де, мо­ло­ке или на чем кто лю­бил, "ма­малыга" - род пу­дин­га из ма­исо­вой му­ки: ее едят, по­ка го­ряча, с све­жим ко­ровьим мас­лом и раз­ре­зы­ва­ют нит­кою; а "ва­ре­ну­ха" - ва­ре­ное ви­но с су­хи­ми пло­да­ми и пря­ны­ми ко­реньями, неч­то вро­де глинт­вей­на.

За ужи­ном ста­рик Касьян раз­ве­се­лил­ся и обе­щал, ес­ли чрез не­де­лю не бу­дет ни­ка­ких вес­тей из Се­чи, сам съез­дить в Луб­ны к пол­ков­ни­ку Ива­ну и во что бы ни ста­ло до­биться от не­го от­ве­та.

- А те­перь выпьем еще по чар­ке ва­ре­ну­хи, - про­дол­жал Касьян, - да с до­ро­ги, мо­жет, ко­му и спать по­ра. - При этом он миг­нул на Ма­ри­ну се­дым усом, при­щу­ря ле­вый глаз Ма­ри­на пок­рас­не­ла.

- Вам ник­то не по­ме­ша­ет спать, - го­во­рил Касьян, - я вам от­ве­ду све­тел­ку мо­ей по­кой­ни­цы; те­перь хоть и с бо­гом, по­чи­вай­те, де­ти, на здо­ровье. Да нет, по­го­ди­те.

Касьян вы­шел и ско­ро возв­ра­тил­ся, дер­жа в ру­ках же­лезный ключ, и, от­да­вая его Ма­ри­не, ска­зал - Вот это ключ от скры­ни, [17] ко­то­рая сто­ит в ва­шей све­тел­ке: ото­при ее и при­на­ря­жай­ся как зна­ешь: там ле­жат на­ря­ды мо­ей по­кой­ной же­ны, у нее бы­ли доб­рые на­ря­ды, и пар­чи мно­го, и вся­кой вся­чи­ны - не стыд­но на­деть пол­ков­ничьей до­че­ри.

- Не нуж­но, батьку; к че­му ей? - го­во­рил Алек­сей.

- Я и так при­вык­ла, мне и так хо­ро­шо, - ска­за­ла

Марина.

- Молчите, де­ти! - вскрик­нул Касьян. - В чу­жой мона­стырь со сво­им ус­та­вом не хо­дят; за мою хлеб-соль да еще ста­не­те спо­рить со мною!.. Раз­ве мне бу­дет ве­се­ло смот­реть, что у ме­ня в гос­тях же­на вой­ско­во­го на­ше­го пи­са­ря хо­дит не в сво­ей шку­ре, пе­ре­ря­жен­ная, слов­но пьяный гость на свадьбе? Раз­ве прис­та­ло хрис­ти­ан­ке хо­дить в че­ловеческом [18] платье, как по­га­ной та­тар­ке, ког­да бог дал ей осо­бое платье, за­кон­ное платье? Нет, доч­ко, рас­по­ря­жай­ся всем, что най­дешь в сун­ду­ке; оно твое; на что оно мне? Не сду­рею под ста­рость, не ста­ну но­сить ва­ших юбок! Все рав­но про­па­дет, моль съест… И не ду­май­те мне пе­ре­чить: завт­ра чтоб я не ви­дел на тво­ей же­не, Алек­сей, ка­зац­ко­го уб­ранст­ва; не то с зи­мов­ни­ка сго­ню! Ну, про­щай! До завт­ра!

Наутро Ма­ри­на чуд­но бы­ла хо­ро­ша в но­вом на­ря­де: плах­та и за­пас­ка яр­ких цве­тов, пе­рех­ва­чен­ные по талье крас­ным шел­ко­вым по­ясом, пре­лест­но обоз­на­ча­ли ее строй­ный стан; под тон­кою бе­лою, вы­ши­тою шел­ком ру­башкою вольно дро­жа­ла, вол­но­ва­лась кру­тая грудь; на го­лове был на­дет чер­ный бар­хат­ный ко­раб­лик. [19] На пле­чи на­ки­ну­ла Ма­ри­на лег­кий кун­туш из зе­ле­но­го ат­ла­са, об­ши­тый зо­ло­тым по­зу­мен­том, пос­мот­ре­лась в ме­таллическое зер­кальце, при­би­тое снут­ри на крыш­ке сун­дука, и пок­рас­не­ла от удо­вольствия.

- Какая пыш­ная па­ни! - ска­зал Алек­сей, креп­ко об­ни­мая и це­луя свою же­ну.

- Ей-богу, так! Вот так! - го­во­рил Касьян, вхо­дя в светли­цу. - Гос­по­ди, ка­кая кра­са­ви­ца! И ка­зач­ком ты бы­ла прехо­рошенькая, а ка­зач­кою вдвое по­хо­ро­ше­ла!..

III

Не спи, ка­зак, во тьме ноч­ной:

Чеченец хо­дит за ре­кой!..

А. Пуш­кин

Ждали не­де­лю - нет вес­тей; прож­да­ли еще два дня, и Ка­сьян по­ехал в Луб­ны; выб­рал доб­ро­го ко­ня и лег­кое во­оружение, то есть саб­лю да па­ру пис­то­ле­тов, в га­ман [20] на­сы­пал мел­ко­из­ре­зан­ных ко­реш­ков ро­менс­ко­го тю­тю­ну, [21] по­ло­жил ку­сок ста­ли, но­вый кре­мень и су­хого тру­та, при­вя­зал за сед­лом не­большой ме­шо­чек под­жареного в мас­ле пше­на и по­ехал. Сбо­ры за­по­рож­ца не­дол­ги.

Теперь вы спо­кой­но еде­те за­по­рожс­ки­ми сте­пя­ми по глад­ким ши­ро­ким до­ро­гам, ко­то­рые, в су­хую по­го­ду, луч­ше и по­кой­нее всех шос­се в ми­ре; вас бес­по­ко­ят раз­ве су­слики, шны­ря­ющие бесп­рес­тан­но по­пе­рек до­ро­ги, или ве­ликаны ово­да, ко­то­рые, нас­ку­чив сно­вать на жа­ру над ло­шадьми, за­ле­та­ют под тень ко­ляс­ки и, мо­но­тон­но жуж­жа, са­дят­ся вам на нос. А в преж­ние вре­ме­на не то бы­ло: эти сте­пи, ни­ко­му не при­над­ле­жав­шие, слу­жи­ли аре­ною бес­престанным бо­евым схват­кам; тут на­езд­ни­ча­ли, молоде­чествовали по­лу­ди­кие на­ро­ды; в каж­дом ов­ра­ге на­доб­но бы­ло опа­саться за­са­ды, в каж­дом кус­те ра­ки­ты мож­но бы­ло по­доз­ре­вать скры­то­го вра­га, ко­то­рый, как змея пол­зая меж­ду тра­вою, смот­рит на вас зор­ки­ми оча­ми и в ти­ши­не на­тя­ги­ва­ет мет­кий лук или ве­дет за ва­ми вер­ное ду­ло вин­тов­ки, вы­жи­дая удоб­ной ми­ну­ты спус­тить ку­рок.

Первый день Касьян ехал до­вольно ве­се­ло, без­за­бот­но, на­пе­вал под нос пе­сен­ки, раз­го­ва­ри­вал с ко­нем, иног­да сры­вал мо­ло­дые по­бе­ги кат­ра­ну, [22] очень спо­кой­но опус­кал по­водья, ак­ку­рат­но сди­рал ко­жу с побе­га и ел, при­го­ва­ри­вая: "Хо­ро­ший кат­ран; не ду­ра­ки лошад­и, что так его лю­бят…" К но­чи Касьян, как опыт­ный ка­зак, при­нял свои ме­ры: въехал в глу­бо­кую до­ли­ну, ослаб­ил нем­но­го подп­ру­ги и пус­тил ко­ня пас­тись, но при­вязал на­пе­ред ко­нец длин­но­го ре­мен­но­го по­во­да (чумбур­а) к сво­ей ру­ке, рас­ки­нул на тра­ве бур­ку из овечьей шер­сти, из пре­дос­то­рож­нос­ти, чтоб не под­полз­ла ка­кая гадин­а, особ­ли­во та­ран­тул, ко­то­рый по инс­тинк­ту бо­ит­ся ове­чьей шерс­ти, да­же овечьего за­па­ха, буд­то зная, что ов­цы очень лю­бят ку­шать его соб­ра­тий, и ти­хо вздрем­нул, да­же не ку­ря труб­ки, чтоб ды­мом не нак­ли­кать бе­ды на свою го­ло­ву. Пе­ред све­том Касьян был уже на ко­не; но на этот раз что-то его бес­по­ко­ило: час­то он ози­рал­ся, час­то всмат­ри­вал­ся вдаль, час­то, ос­та­но­вясь про­тив вет­ра, рас­ши­рял нозд­ри, ню­хал воз­дух и прис­тально пос­мат­ри­вал на ро­сис­тую тра­ву: вид­но бы­ло, что его ду­ша чу­яла не­доб­рое. А кру­гом все бы­ло чис­то, ти­хо; ве­се­ло всхо­ди­ло сол­ныш­ко; доб­рый конь схва­ты­вал ми­мо­хо­дом цве­тис­тые вер­хуш­ки трав и прыс­кал, ког­да ро­са по­па­да­ла ему в нозд­ри.

Касьян уви­дел в сто­ро­не из­мя­тую тра­ву, слез с ло­ша­ди, дол­го рас­смат­ри­вал тра­ву, вор­ча "Так и есть, я так и ду­мал", по­том при­пал ухом к зем­ле, пос­лу­шал нем­но­го, сел на ло­шадь и, по­во­ро­ти ее кру­то на­ле­во, пом­чал­ся, как стре­ла. Прос­ка­кав нес­колько верст, Касьян опять по­ехал по пер­во­му нап­рав­ле­нию до­вольно спо­кой­но и око­ло по­лудня только сво­ро­тил нап­ра­во и сно­ва на­чал бес­по­кой­но ог­ля­ды­ваться по сто­ро­нам. Уже ве­че­ре­ло, до Днеп­ра оста­валось не­да­ле­ко, доб­рой ез­ды до но­чи - не больше, ког­да Касьян, ехав­ший круп­ною рысью, вдруг остановился,­ буд­то ока­ме­нел на мес­те, при­лег на шею ко­ня и вни­ма­тельно смот­рел на да­ле­кий, чуть ви­ди­мый вда­ли кур­ган. "Они! - ска­зал Касьян, сле­зая с ко­ня и ве­дя его в по­во­ду - Они, прок­ля­тые крым­цы! На­ши ни­ког­да по три че­ло­ве­ка не взъезжа­ют на кур­ган, у нас один ви­дит за тро­их, да те­перь и гет­ман­цам за­ка­за­но куч­кою въезжать для над­зо­ра Как бы пос­петь вов­ре­мя!" Спус­тясь в длин­ный, глу­бо­кий ов­раг, мо­жет быть, быв­ший ког­да-ни­будь ру­слом реч­ки, впа­давшей в Днепр, Касьян по­ехал вдоль овраг­а ров­ным ша­гом, но, сде­лав нес­колько верст, из пре­дос­то­рож­нос­ти слез с ко­ня, вы­шел, приг­нув­шись, из овраг­а, и, уви­дя нев­да­ле­ке кур­ган, по­полз к не­му, чтоб с вы­со­ты выс­мот­реть неприя­теля. Кур­ган был пок­рыт гу­стою, вы­со­кою тра­вою, на вер­шине его сто­яли нес­колько ни­зеньких кус­тов ракит­ы. Как прес­мы­ка­ющее, полз меж­ду тра­вою Касьян, бережн­о раз­водил в сто­ро­ны ру­ки, хваталс­я ими за тра­ву или упиралс­я в зем­лю и, ти­хо ше­ве­ля всем те­лом, буд­то рас­ка­чи­вая лод­ку, по­ды­мал­ся вы­ше. Након­ец, он всполз на са­мый верх кур­га­на, ос­та­ва­лось только разд­ви­нуть куст и ос­мот­реть ок­рест­ность, уже Касьян под­нял ру­ки - и ос­та­но­вил­ся, за­таил ды­ха­ние: за кус­том пос­лы­шал­ся шо­рох, зашевелилас­ь тра­ва и, вол­нис­то вытяг­иваясь, вы­полз­ла из под ра­ки­ты страш­ная змея; уви­дя че­ло­ве­ка, она быст­ро по­да­ла на­зад свою го­ло­ву, за­вилась в нес­колько ко­лец, сер­ди­то сверк­ну­ла гла­за­ми и, раск­рыв страш­ную пасть, про­тяж­но за­ши­пе­ла; но, вероятно­, бо­ясь под­ня­тых рук Касьяна, сильно отп­ря­ну­ла в сто­ро­ну и зас­кользи­ла, из­ви­ва­ясь, вниз по кур­га­ну. Ког­да скры­лась нез­ва­ная гостья, Касьян про­тя­нул к ра­ки­те ру­ки, но ед­ва кос­нул­ся вет­вей, они, буд­то по вол­шеб­но­му ма­но­ве­нию, са­ми разд­ви­ну­лись, и меж­ду ни­ми яви­лась го­лова та­та­ри­на, ее уз­кие гла­за на рас­сто­янии нес­кольких верш­ков пря­мо ус­та­ви­лись про­тив глаз Касьяна Та­та­рин, в свою оче­редь, вид­но, за­ме­тив­ший из­да­ли кон­но­го Касья­на, опа­сал­ся за­са­ды и то­же полз на кур­ган выс­мат­ри­вать неп­ри­яте­ля.

Несколько мгно­ве­ний вра­ги бы­ли не­под­виж­ны, как бы об­ду­мы­вая, что на­чать им, по­том страш­но об­ме­ня­лись взо­ра­ми, про­ник­ну­ты­ми глу­бо­кой не­на­вистью, ли­ца их су­дорожно иск­ри­ви­лись, и вдруг, буд­то по ко­ман­де, ра­зом и Касьян и та­та­рин схва­ти­ли друг дру­га за гор­ло, мол­ча, не при­по­ды­ма­ясь от зем­ли, из опа­се­ния отк­рыться вра­гам, сжа­ли они друг дру­га жи­лис­ты­ми ру­ка­ми, но та­та­рин был ес­ли не сла­бее, то лег­че Касьяна, от­то­го пос­лед­ний, осу­нувшись вниз, ув­лек за со­бой та­та­ри­на, и они клуб­ком ска­тились с кур­га­на. Жес­то­ка бы­ла борьба их, без зву­ка, без сто­на, они жа­ли друг дру­га объяти­ями смер­ти, грыз­лись зу­ба­ми, как сви­ре­пые зве­ри, за­хо­дя­щее солн­це по време­нам ос­ве­ща­ло то глад­ко выб­ри­тую го­ло­ву та­та­ри­на, то чу­батую за­по­рож­ца: они по­пе­ре­мен­но по­ды­ма­лись квер­ху, каж­дый раз страш­нее, ужас­нее, об­ли­тые кровью, обрыз­ганные пе­ною. На­ко­нец, Касьяну уда­лось дос­тать из-за са­пога ши­ро­кий нож: это по­ло­жи­ло ко­нец борьбе.

"Сейчас смерк­нет­ся, - ду­мал Касьян, от­хо­дя от зарезан­ного та­та­ри­на и спус­ка­ясь в ов­раг, - вра­ги кон­ные раньше ме­ня бу­дут у Днеп­ра, хоть я и ко­нем по­еду, да конь бу­дет еще сту­чать ко­пы­та­ми по сте­пи и ме­ня вы­даст. Пло­хо! На­добно зас­та­вить их про­гу­ляться в дру­гую сто­ро­ну."

Потом нас­ко­ро, из сво­его ко­бе­ня­ка [23] и тра­вы, сде­лал он кук­лу, при­вя­зал ее на сед­ло, нак­ло­ня к лу­ке, и, со­рвав ка­кое то креп­кое ко­лю­чее рас­те­ние, по­ло­жил под сед­ло пря­мо на го­лую спи­ну ло­ша­ди, про­вор­но под­тя­нул подп­ру­ги и в то же вре­мя уда­рил ее на­гай­кой, при­мол­вя - "Про­щай, доб­рый конь! Вряд ли уви­дим­ся". Го­ря­чий конь пря­нул и, чуя боль на спи­не от ко­лю­чей вет­ки, пом­чал­ся, как пти­ца, в степь по до­ро­ге к сво­ему зи­мов­ни­ку Дол­го ска­кал оди­но­ко быст­рый конь все шиб­че и шиб­че, беспре­станно по­ну­ка­емый ко­люч­кою, и уже стал те­ряться в го­ризонте, как сле­ва мелькну­ло ему на­пе­ре­рез что-то как му­ха, по­том еще, еще - и це­лая стая крым­цев вытянула­сь в по­го­ню, слов­но бор­зые со­ба­ки за зай­цем. Уви­дя, это, Ка­сьян улыб­нул­ся, мах­нул ру­кою и, спус­тясь в ов­раг, бы­стрым ша­гом по­шел, поч­ти по­бе­жал к Днеп­ру.

Была уже глу­бо­кая ночь, ког­да Касьян, из­му­чен­ный бы­строю ходьбою, при­шел к Днеп­ру, на­пил­ся, ос­ве­жил ли­цо и го­ло­ву сту­де­ною во­дою и ти­хо по­шел по бе­ре­гу, чтоб нем­но­го от­дох­нуть и, выб­рав удоб­ное мес­то про­тив фигу­ры, пе­реп­лыть ре­ку. Все бы­ло ти­хо; ночь без­лун­ная, но звезд­ная; за ре­кою, на ши­ро­ких лу­гах, пе­рек­ли­ка­лись ко­ростели; по­рою сон­ная ры­ба, по­во­ра­чи­ва­ясь, всплескив­ала хвос­том во­ду, да ля­гуш­ки, ис­пу­ган­ные ша­га­ми Касья­на, пры­гая с об­ры­вис­то­го бе­ре­га в ре­ку, на­ру­ша­ли об­щее мол­чание. Ког­да все стих­ло, один только Днепр плес­кал­ся своим­и веч­ны­ми вол­на­ми. В воз­ду­хе раз­ли­ва­лось благо­ухание от ду­шис­тых грав, с ко­то­рых круп­ным дож­дем ва­лилась ро­са на Касьяна, ког­да он разд­ви­гал, раз­ры­вал их, идя по бе­ре­гу; но вот на про­ти­во­по­лож­ном бе­ре­гу затемн­ело что-то, буд­то ко­ло­кольня. "Фи­гу­ра!" - ска­зал Касьян и поп­лыл на ту сто­ро­ну.

На гра­ни­це гет­ман­щи­ны, вдоль по ле­во­му бе­ре­гу Дне­пра, на­чи­ная от устья Оре­ли до Кон­ки-ре­ки (Конс­кие Во­ды), пост­ро­ены бы­ли око­ло са­мой во­ды за­ез­жие дво­ры, на­зы­ва­емые ра­ду­та­ми; дво­ры бы­ли об­не­се­ны креп­ким ча­стоколом; внут­ри на­хо­ди­лось прос­тор­ное зда­ние для лю­дей, кры­тое со­ло­мою или трост­ни­ком, и ко­нюш­ни: в каж­дом ра­ду­те по­ме­ща­лось пятьде­сят че­ло­век гет­манс­ких ка­заков с еса­улом, ко­то­рые сос­тав­ля­ли пог­ра­нич­ную стра­жу и еже­год­но сме­ня­лись. Ре­ду­ты всег­да стро­ились так, чтоб из од­но­го бы­ло вид­но дру­гой, и бы­ли один от дру­го­го, су­дя по мес­то­по­ло­же­нию, верс­тах в двад­ца­ти, де­ся­ти и да­же ме­нее. Око­ло каж­до­го ра­ду­та, не бли­же чет­вер­ти верс­ты, иног­да нем­но­го и да­лее, в ос­то­рож­ность от ог­ня, бы­ли фи­гуры, сло­жен­ные в ви­де ба­шен или ко­ло­ко­лен из смоля­ных бо­чек; для это­го по­ли­ва­ли зем­лю смо­лою и ста­ви­ли пер­пен­ди­ку­ляр­но шесть смо­ля­ных бо­чек од­ну око­ло дру­гой и свя­зы­ва­ли креп­ко выс­мо­лен­ны­ми ве­рев­ка­ми, на­блюдая, чтоб внут­ри об­ра­зо­ва­лась пра­вильная круг­лая пу­стота вро­де ча­на; на этот круг ста­ви­ли дру­гой та­кой же точ­но, только из пя­ти бо­чек, свер­ху тре­тий круг из трех бо­чек, на этот при­бав­ля­ли еще две, а на са­мый верх стави­ли, как тру­бу на са­мо­вар, од­ну пус­тую боч­ку, не имев­шую ни ниж­не­го, ни верх­не­го дна. В этой боч­ке бы­ла сде­ла­на пе­рек­ла­ди­на из же­лез­но­го пру­та, а че­рез переклади­ну был пе­ре­ки­нут ка­нат, ко­то­ро­го оба кон­ца спус­ка­лись до зем­ли; к од­но­му из кон­цов при­вя­зы­вал­ся большой пук мо­чал­ки, вы­ва­рен­ной в се­лит­ре и на­пи­тан­ной раз­ны­ми го­рю­чи­ми ве­щест­ва­ми. У фи­гу­ры на­хо­ди­лось бес­смен­но два или три че­ло­ве­ка ча­со­вых.

Если вы про­во­ди­ли ког­да-ни­будь бес­сон­ные но­чи не за кар­та­ми, не за бо­ка­лом, не в шум­ных тан­цах, где оглушаю­щий­ гром ор­кест­ра или жен­щи­ны, то сверкающи­е, жгу­чие, как солн­це, то от­рад­ные, том­ные, как свет лу­ны, застав­ляют про­ти­во­ес­тест­вен­но биться ва­ше серд­це и за­бывать весь мир, кро­ме од­но­го бур­но­го чувст­ва наслаждени­я; ес­ли вы про­во­ди­ли бес­сон­ные но­чи в уеди­нении, ли­цом к ли­цу с при­ро­дою, то, вер­но, за­ме­ти­ли, вер­но, пом­ни­те чу­десный пред­рас­свет­ный час, ког­да, буд­то чуя близ­кий ко­нец свой, ночь уси­ли­ва­ет оба­яние, станов­ится еще тем­нее; все в при­ро­де за­ти­ха­ет: ни зву­ка, ни шо­роха, да­же во­да льется вя­ло, слов­но в дре­мо­те; на всех тва­рей на­ле­га­ет неод­олимый сон, ноч­ные пти­цы не ле­та­ют в это вре­мя, ло­шади пе­рес­та­ют есть, дрем­лют, опус­тив голов­у, или да­же ло­жат­ся.

В та­кой пред­рас­свет­ный час вы­шел Касьян на бе­рег, око­ло фи­гу­ры. Кру­гом бы­ла гро­бо­вая ти­ши­на; ко­рос­те­ли не пе­рек­ли­ка­лись, ля­гуш­ки не пры­га­ли в во­ду, ры­ба не плес­ка­лась. Мрач­но чер­ная, вы­си­лась на тем­ном не­бе фи­гура; два ка­за­ка спа­ли под фи­гу­рою; не­да­ле­ко три ло­ша­ди ле­жа­ли, слов­но уби­тые, от­ки­нув но­ги, вы­тя­нув шеи; сто­рожевой ка­зак в чет­ве­ро­угольной гет­манс­кой шап­ке, опер­шись на муш­кет (ружье), вздрем­нул и - не за­ме­тил Касьяна.

- Добривечор! - крик­нул Касьян, под­хо­дя к ча­со­во­му.

Часовой вздрог­нул, по­дал­ся на­зад и выст­ре­лил по Касья­ну. Выст­рел отг­ря­нул ре­кою, да­ле­кое эхо на­пе­рех­ват ста­ло пов­то­рять его по ро­щам и за­ли­вам, дым пок­рыл Касьяна; ло­ша­ди вско­чи­ли на но­ги, ка­за­ки из-под фи­гу­ры прибежа­ли­ к то­ва­ри­щу.

- Да пол­но вам ду­ра­читься, - го­во­рил Касьян, под­хо­дя к ка­за­кам, - не уз­на­ли ста­ро­го Касьяна!.. А еще ка­за­ки! Здо­ров ли Се­мен Ми­хай­ло­вич? Ваш еса­ул Се­мен Ми­хай­ло­вич Диж­ка?.. Что же вы ог­лох­ли?

- Да это в са­мом де­ле дядько Касьян, - го­во­ри­ли ка­за­ки.

- А то ж ка­кой черт? Ну­те-ка по­во­ра­чи­вай­тесь; нет ли у вас та­ба­ку по­ню­хать?

- Есть, - от­ве­чал один, - да и на­пу­гал ты нас!

- Добрый та­бак, буд­то свеч­кою в но­су па­лит, - го­во­рил Касьян, - а ты, бра­те ча­со­вой, прос­то дрянь, не сто­ишь де­сятой до­ли ще­пот­ки это­го та­ба­ку; ей-бо­гу, не сто­ишь; смеш­но ска­зать, дрем­лет на ча­сах над муш­ке­том, буд­то ба­ба над пря­жею, да еще и стре­лять не уме­ет: стре­лял по мне в пя­ти ша­гах и тут по­вы­сил, только верх шап­ки распо­рол пу­лею… На, пос­мот­ри мою шап­ку, ко­ли не ве­ришь.

Во вре­мя это­го раз­го­во­ра прис­ка­кал из ра­ду­та с нес­кольки­ми ка­за­ка­ми еса­ул.

- Что здесь за шум? - стро­го спро­сил еса­ул.

- Ничего, па­не еса­ул, - от­ве­чал один ка­зак, - за­по­ро­жец с той сто­ро­ны, а ча­со­вой обоз­нал­ся да и выст­ре­лил.

- Добре сде­лал, хоть бы и не обоз­нал­ся; пус­кай не­чис­тый не но­сит в та­кую по­ру; что та­кой за ка­зак? За­чем он?

- Не сер­дись, Се­мен Ми­хай­ло­вич! Я че­ло­век вам знако­мый: уже два ра­за в это ле­то гос­тил у вас на ра­ду­те - раз­ве не уз­на­ли Касьяна?

- Здорово, ста­рик! Что же ты пла­ва­ешь по но­чам, слов­но ру­сал­ка?

- Хотелось поп­ро­бо­вать, как стре­ля­ют гет­ман­цы; да не бой­ко стре­ля­ют, в пя­ти ша­гах про­мах­ну­лись.

- Полно шу­тить.

- Сперва шут­ки, а там бу­дет де­ло. Дос­та­вай-ка ог­ни­во да за­жи­гай фи­гу­ру: крым­цы за ре­кою.

- Ты ви­дел?

- Не только ви­дел, и си­лы про­бо­вал, и ко­ня че­рез них ли­шился. Зас­ве­тишь огонь, уви­дишь, как ме­ня ис­ца­ра­па­ли, слов­но кош­ки… На­си­лу доб­рал­ся до ра­ду­та, чтоб дать весть.

Есаул вы­ру­бил ог­ня, по­ло­жил трут в горсть се­на, разма­хал его сво­ими ру­ка­ми и, ког­да се­но вспых­ну­ло, под­жег мо­чалку, при­вя­зан­ную к ве­рев­ке, и по­тя­нул ве­рев­ку за дру­гой ко­нец: ог­нен­ным сно­пом под­ня­лась го­ря­щая мо­чалка квер­ху, тол­ка­ясь о боч­ки, и, осы­пая фи­гу­ру иск­ра­ми, во­шла в пус­тую боч­ку на са­мом вер­ху фи­гу­ры; в ми­ну­ту верх­няя боч­ка за­пы­ла­ла, как из тру­бы, вы­со­ким стол­бом под­ня­лось из нее яр­кое пла­мя, и быст­ро за­го­ре­лась вся фи­гу­ра, ве­ли­ко­леп­но от­ра­жа­ясь в тем­ных во­дах Днеп­ра. Че­рез нес­колько ми­нут не­да­ле­ко вле­во за­го­ре­лась дру­гая фи­гу­ра, впра­во третья, за ней еще, и еще, и весь Днепр ос­ве­тил­ся зло­ве­щи­ми ог­ня­ми. Ста­ями под­ня­лись испуган­ные пти­цы с за­ли­вов и трост­ни­ков, на­пол­няя воз­дух кри­ками; ста­да ди­ких ко­ней, дре­мав­шие у Днеп­ра, шарахну­лись в степь, про­буж­дая да­ле­кую ок­рест­ность звон­ким то­потом. Не один по­се­ля­нин, зас­тиг­ну­тый в ле­су или в по­ле на ноч­ле­ге страш­ны­ми фи­гу­ра­ми, то­роп­ли­во спе­шил до­мой спа­сать ста­ру­ху мать, или мо­ло­дую хо­зяй­ку, или ма­лых де­тей от смер­ти или по­зор­но­го пле­на татарс­кого; не од­на мать, с ужа­сом пос­мат­ри­вая на зло­ве­щий по­жар, роб­ко при­жи­ма­ла к гру­ди ре­бен­ка и бо­сы­ми но­га­ми, в од­ной со­роч­ке, по жгу­чей кра­пи­ве, по ко­лю­че­му терновнику­ - про­би­ра­лась в неп­ро­хо­ди­мую ча­щу ле­са; не од­на де­вуш­ка со стра­хом вспом­ни­ла о сво­ей кра­со­те, о сво­ей мо­ло­дос­ти, тре­пе­ща слас­то­лю­би­во­го та­та­ри­на… В ночь, ког­да го­ре­ли фи­гу­ры, по­кой­но спал раз­ве бес­чувст­вен­но пьяный чело­век.

Выпив чар­ку вод­ки из рук еса­ула, Касьян взял в раду­те доб­ро­го ко­ня и пос­ка­кал в Луб­ны, завт­ра­кая до­ро­гою кус­ком чер­но­го хле­ба. На­за­ди пол­не­ба бы­ло за­ли­то пожар­ным за­ре­вом фи­гур и по вре­ме­нам слы­ша­лись выст­ре­лы. Впе­ре­ди рас­сти­ла­лась степь; но уже не мерт­вою пус­ты­ней ле­жа­ла степь: то там, то в дру­гом мес­те раз­да­ва­лись бес­престанные ок­ли­ки; взош­ло солн­це и ос­ве­ти­ло тре­вож­ную кар­ти­ну: у до­ро­ги чу­ма­ки, сост­ро­ив из тя­же­лых во­зов ка­ре, выг­ля­ды­ва­ли из не­го, как из кре­пос­ти, свер­кая ствола­ми муш­ке­тов и вин­то­вок, без ко­то­рых тог­да ник­то не от­лучался из до­му; по­се­ля­не быст­ро уго­ня­ли из сте­пи в се­ла ста­да во­лов и та­бу­ны ко­ней; зас­тав­ля­ли въезд в де­ревни ро­гат­ка­ми, пря­та­ли в зем­лю вся­кое доб­ро и хлеб, завязы­вали в ко­жа­ные меш­ки, за­ко­ла­чи­ва­ли в бо­чон­ки деньги и опус­ка­ли их в глу­бо­кие ко­лод­цы, в пру­ды и на дно ре­чек; с мос­тов сни­ма­ли дос­ки и за­во­ди­ли лод­ки в не­проходимые трост­ни­ки.

- Далеко ли? - спра­ши­ва­ли лю­ди Касьяна, ког­да он въез­жал в се­ло, пок­ры­тый пылью и по­том.

- Вот, вот, за го­рою, - от­ве­чал Касьян.

- А ку­да бог не­сет?

- В Луб­ны к пол­ков­ни­ку. Пе­ре­ме­ни­те-ка мне ко­ня, ска­чу по ва­ше­му де­лу.

- Бери хоть всех, дядьку!

Так пе­ре­ме­няя ко­ней, Касьян, мож­но ска­зать, ле­тел день и ночь в Луб­ны. Тре­во­га и удаль по­езд­ки по­мо­ло­ди­ли Ка­сьяна; он не чувст­во­вал ус­та­лос­ти, он не слы­хал на се­бе восьми де­сят­ков лет и, подъезжая к Луб­нам, пел ве­се­лые пес­ни.

IV

Одарка мич­ки не доп­ря­ла,

Аж ось Хар­ко у ха­ту вбiг,

Пiд ла­ву ки­нув свiй ба­тiг:

"Вп'ять та­тар­ва на нас на­па­ла!" -

Вiн зо­па­лу ска­зав.

С. Пи­са­ревський

- Гадюко! Га­дю­ко!

- Чего, па­не пол­ков­ник?

- Скучно, Га­дю­ко, очень скуч­но! Не знаю от­че­го.

- Может, объелся, па­не.

- Умный че­ло­век, а го­во­рит глу­пос­ти. Объелся! Ка­ко­го я дьяво­ла объелся? Ну, ска­жи на ми­лость, че­го б я объелся? Че­го бы че­ло­век объелся, ког­да еще не обе­дал, а только завт­ра­кал?..

- Чего ж бы те­бе ску­чать, па­не? Житье хо­ро­шее, поступк­и твои все за­кон­ные, лы­царс­кие: че­го ж бы ску­чать?

- В том-то и де­ло! Я те­бя спра­ши­ваю, а ты ме­ня спраши­ваешь. Это глу­по.

- Кобзаря поз­вать раз­ве?

- Кобзари бо­жий лю­ди, да из ума вы­жи­ли - ни од­ной пес­ни по­ря­доч­ной не зна­ют.

- Выкричались.

- Как вык­ри­ча­лись?

- Вот, при­мер­но, взять бу­тыл­ку и стать из нее на­ли­вать в ста­ка­ны ви­но или что дру­гое: до вре­ме­ни из бу­тыл­ки все льется ви­но, а вы­ли­лось, уже и не ста­нет и не льется, хоть сож­ми бу­тыл­ку обе­ими ру­ка­ми; тог­да ра­зум­ный че­ло­век при­ни­ма­ет­ся за дру­гую. Так и коб­за­ри пе­ли пес­ни, кричал­и, а те­перь уже вык­ри­ча­ли все и петь не­че­го.

- А что ты ду­ма­ешь? Ведь оно так.

- Не на­ше­му глу­по­му ра­зу­му рас­суж­дать, а мо­жет, и так.

- Так, так, Га­дю­ко! А все-та­ки мне скуч­но. Ве­ришь ли, чар­ка не идет в ду­шу: взял чар­ку в рот се­год­ня, чуть не вып­лю­нул, из по­ли­ти­ки только прог­ло­тил… Хоть дом под­палить от не­че­го де­лать.

- Эту по­те­ху мож­но по­бе­речь на дальше, а те­перь не по­слушал ли бы, пан, сказ­ки?

- Пожалуй, только лы­царс­кую сказ­ку я го­тов слу­шать. Жаль, Гер­цик по­шел на охо­ту; он мно­го зна­ет ска­зок… Жаль!

- Я знаю сказ­ку, ко­ли ста­нешь слу­шать - рас­ска­жу…

- Что ж ты дав­но не го­во­ришь? Го­во­ри! Хо­ро­шая у те­бя сказ­ка?

- Оно сказ­ка не сказ­ка, а быль; я не мос­каль, сам сво­его то­ва­ру хва­лить не ста­ну; од­но знаю, что Гер­ци­ку не рас­ска­зать этой бы­ли.

- Не го­во­ри. Га­дю­ко! Гер­цик очень ра­зу­мен; у не­го си­дит в но­су му­ха, большая му­ха…

- Может, и не од­на, - уг­рю­мо за­ме­тил Га­дю­ка.

- Полно вор­чать! - ска­зал пол­ков­ник Иван. - При­ка­жи ча­совому, чтоб стал у мо­ей две­ри и ни­ко­го не пус­кал; хоть бы кто при­шел су­диться или с жа­ло­бою - всем од­но: пол­ковник, мол, за­нят де­ла­ми, бу­ма­ги под­пи­сы­ва­ет. Да при­двинь ко мне вот эту бу­тыль с на­лив­кою и чар­ку, авось под сказ­ку пе­рес­та­нет уп­ря­миться да и пой­дет тихомолко­м в гор­ло. Ну, на­чи­най!

- Жил-был, - на­чал Га­дю­ка ска­зоч­ным то­ном, - один пол­ковник, как бы и твоя ми­лость, и ста­ло скуч­но полковни­ку­, ниг­де мес­та не наг­ре­ет, хо­дит из ком­на­ты в ком­на­ту, хле­ба ку­сок не идет ему на ду­шу, чар­ка не льется в гор­ло, как бы…

- Что как бы? - спро­сил пол­ков­ник, ста­вя на стол опорож­ненную чар­ку.

- Хотел ска­зать, как бы и тво­ей ми­лос­ти, да ви­жу, что чар­ки, бла­го­да­ря бо­га, ле­зут к те­бе в рот, слов­но ве­че­ром во­робьи под кры­шу.

- А те­бе за­вид­но, со­ба­чий сын! На, вы­пей чар­ку да го­во­ри хо­ро­шенько, чтоб у те­бя сло­ва не ле­те­ли, как во­робьи из-под кры­ши.

- Хорошо ска­за­но, - про­дол­жал Га­дю­ка, вы­пи­вая чар­ку, - те­перь пой­дут сло­ва, слов­но мо­ло­дые ут­ки вып­лы­ва­ют из трост­ни­ка ря­дом за мат­кою. Вот сгруст­ну­лось полковни­ку­, и стал он от ску­ки рас­смат­ри­вать но­вое ру­жье, что ку­пил не­дав­но за так гро­ши [24] у ка­ко­го-то не то ля­ха, не то нем­ца.

- Молодец был пол­ков­ник!

- Видно, мо­ло­дец. Дол­го смот­рел он на ружье: на ружье бы­ла хо­ро­шая оп­ра­ва, се­реб­ря­ная; по се­реб­ру буд­то пе­ром вы­ве­де­ны лю­ди, и зве­ри, и ка­за­ки; го­лов­ки у вин­тов ко­ралловые, а при­цельная муш­ка на ство­ле зо­ло­тая.

- Не в оп­ра­ве де­ло. А хо­ро­шо би­ло оно?

- Не знаю; го­во­рят, упа­ло раз со сте­ны, с гвоз­дя сорва­лось, что ли, да пря­мо на бу­ты­ли с на­лив­кою, бу­ты­лей с де­сять сто­яло вни­зу на по­лу - все сра­зу пе­ре­би­ло.

- Хитро! А ду­рац­кие ре­чи, Га­дю­ко!

- Статься мо­жет; не моя ви­на, за что ку­пил, за то и про­даю. Вот пос­мот­рел пол­ков­ник на ружье да и за­хо­тел его поп­ро­бо­вать от ску­ки; соб­рал сот­ню мо­лод­цов, сел на ко­ня и мо­лод­цы се­ли, и по­еха­ли в Польшу по­гу­лять.

- Хорошо, Га­дю­ко, доб­рая сказ­ка.

- Не сказ­ка, а быль.

- Один черт, что сказ­ка, что быль.

- Один, па­не, да не од­ной мас­ти. Вот едут они в Польше гус­тым ле­сом, а в ле­су пах­нет лу­ком не лу­ком, чес­но­ком не чес­но­ком, не­хо­ро­шо пах­нет. "Ген, хлоп­цы, - ска­зал полков­ник, - чу­ете, ли вы, пах­нет не­вер­ною костью?" - "Чу­ем, - от­вечали мо­лод­цы, - жи­дом пах­нет". Пос­ла­ли разъезд; разъ­езд вер­нул­ся и го­во­рит:

"С верс­ту от­сю­да над ре­кою сто­ит мес­теч­ко" - "Мно­го на­рода? Большое мес­теч­ко?" - спро­сил пол­ков­ник. "Я ла­зил на де­ре­во, - от­ве­чал один разъездный ка­зак, - и все вы­смотрел: мес­теч­ко большое, и пло­щадь есть, и кос­тел, и лав­ки, а на­ро­ду не за­ме­тил - все жи­ды, слов­но в муравей­нике; жид на жи­де да жи­дом по­го­ня­ет". Пос­ле это­го казак­и слез­ли с ло­ша­дей, при­та­ились в глу­бо­ком ов­ра­ге и вы­жидали ве­че­ра, чтоб уда­рить на мес­теч­ко.

- Молодцы!.. Уж не про Хви­ло­на ли мир­го­родс­ко­го эта быль?

- Может, про Хви­ло­на, мо­жет, и нет; раз ска­зал я: за что ку­пил, за то про­даю.

- Хорошо, го­во­ри, да по­дай мне дру­гую бу­тыль; эта пу­ста, как на­ши коб­за­ри: ни­че­го нет но­во­го! Доб­рая сказ­ка! Са­мо­го за­би­ра­ет в лес, ду­ше ве­се­ло! Ну?

- Настал ве­чер, - про­дол­жал Га­дю­ка, - а это бы­ло в пятни­цу про­тив суб­бо­ты. По­раньше соб­ра­лись жи­ды до­мой, за­пер­ли лав­ки, пе­рес­чи­та­ли ба­ры­ши впотьмах, чтоб ник­то не ви­дел, и тог­да уже зажг­ли све­чи; у са­мо­го бедног­о горе­ло свеч двад­цать, хоть и то­неньких, маленьк­их, да два­дцать - шут­ка ли?

- Неужели ты, Га­дю­ко, ве­ришь, что есть бед­ные жи­ды? От­ку­да же взя­лась пос­ло­ви­ца: мно­го де­нег, как у жи­да.

- Нет, у вся­ко­го жи­да мно­го се­реб­ра и чо­ло­та, а все-та­ки у од­но­го меньше, у дру­го­го больше, вот пос­лед­ний и бу­дет бо­га­че.

- Так Ну-ну? А ка­за­ки где?

- Дойдет и до ка­за­ков. Зажг­ли жи­ды све­чи - и в мес­теч­ке ста­ло свет­ло, буд­то в празд­ник ка­кой, а это бы­ло в пост­ный день, в пят­ни­цу!..

- Слыхано ли!.. Не­чес­ти­вые!

- Кроме то­го, что на­чи­нал­ся ша­баш, у жи­дов бы­ло и дру­гое ве­селье: в тот день они дер­жа­лись и стар и мал за рай­ское яб­ло­ко.

- Врет твоя быль. Га­дю­ко! Где бы они дос­та­ли рай­ское яб­ло­ко?

- Оно не рай­ское: ку­да им до рая! А так на­зы­ва­ет­ся. Прие­дет ка­кой-ни­будь жид в го­род, прос­той жид, как и все - в ер­мол­ке, в пей­си­ках, и на­зы­ва­ет се­бя не жи­дом, а хо­сегом, - это то у них стар­шой, - вот на­зо­вет се­бя хо­се­том, при­ехал, го­во­рит, из Иеру­са­ли­ма, при­вез ста­рые жи­довские деньги и рай­ское яб­ло­ко. Идет к не­му каж­дый жид, да­ет деньги, по­дер­жит­ся за яб­ло­ко и трет се­бе рукам­и лоб: это, говор­ят, здо­ро­во; а жен­щи­ны по­ку­па­ют у хо­се­та ста­рые деньги, слов­но по­луш­ки из жел­той ме­ди с ды­роч­ка­ми, да­ют за по­луш­ку чер­во­нец и ве­ша­ют де­тям на шею, чтоб ли­хо­рад­ка не прис­та­ла, что ли!

- Вот дур­ни!

- Известно Вот в этот ве­чер при­шел в свою по­га­ную ха­ту жид Бо­рох, а у не­го лоб крас­ный-крас­ный - на­тер, го­во­рит, яб­ло­ком, - при­шел и сын, не то ре­бе­нок, не то че­ло­век, а так под­ле­ток Ста­ру­ха, Рох­ля, же­на Бо­ро­ха, то­же бы­ла у хо­сета, ку­пи­ла ста­рую по­луш­ку и на­це­пи­ла ее на шею трех­летней доч­ке; доч­ка бе­га­ла вок­руг сто­ла, пе­ла, кри­ча­ла, а Бо­рох с же­ною и сы­ном ужи­на­ли гу­гель, по-на­ше­му лап­шу, с шаф­ра­ном, да ры­бу с пер­цем, да редьку ва­ре­ную в ме­ду, а за­ку­сы­ва­ли ма­цою, ле­пеш­ка­ми без все­го, на од­ной во­де, да­же без со­ли.

- Фу! На них про­пасть! Сквер­но едят!

- Оттого они жи­ды. Едят они - а в ок­но как зас­ве­тит ра­зом, слов­но солн­це взош­ло: пус­ти­ли ка­за­ки крас­но­го пету­ха, зажг­ли мес­теч­ко. Выст­рел, дру­гой, крик, шум, рез­ня, зве­нят ок­на…

- Славно, Га­дю­ко. Так их!

- Жидовский под­рос­ток выс­ко­чил из ха­ты. За ним ста­рый Бо­рох… только Бо­рох не выс­ко­чил, упал на­зад в ха­ту с раз­би­тою го­ло­вою к но­гам Рох­ли, а в две­рях по­ка­зал­ся ка­зак: саб­ля на­го­ло, шап­ка на пра­вом ухе, усы квер­ху. Рох­ля упа­ла на ко­ле­ни, схва­ти­ла на ру­ки ма­ленькую доч­ку и ста­ла про­сить и пла­кать: "Убей, го­во­рит, ме­ня, а не бей доч­ки, я все рас­ска­жу". Выс­лу­шал ка­зак, где зо­ло­то, на­бил пол­ные кар­ма­ны зо­ло­том, взял на ру­ки жи­до­воч­ку, а Рох­лю так за­дел, вы­хо­дя, саб­лею, что она тут же и рас­тя­ну­лась.

- На что ж ка­за­ку ма­ленькая жи­до­воч­ка?

- У пол­ков­ни­ка меж­ду охо­чи­ми ка­за­ка­ми бы­ло че­ло­век пять за­по­рож­цев: до­ро­гою прис­та­ли до ком­па­нии, а запо­рожцам за де­тей хо­ро­шо пла­тят осед­лые, что жи­вут на зи­мовниках; вот за­по­ро­жец и взял ди­тя и про­дал его за деньги, и сло­во лы­царс­кое сдер­жал, не убил ди­тя­ти; ему же луч­ше.

- Лучше! Ну?..

- Вот ка­за­ки разг­ра­би­ли мес­теч­ко, по­те­ши­лись, и верну­лись до­мой, и да­вай гу­лять на чу­жие деньги; а сколь­ко пар­чей на­вез­ли, а сколько бар­ха­ту, а су­кон, а позументо­в!

- Молодцы! Ей-бо­гу, мо­лод­цы!.. И все тут? И ко­нец?

- Конец-то ко­нец, да еще есть ма­ленький хвос­тик.

- Говори и хвос­тик. Что там за хвос­тик? У хо­ро­ше­го бара­на хвост луч­ше дру­гой це­лой ов­цы. Не­да­ле­ко, в Мол­давии, по пу­ду хвос­ты ве­сят, да ка­кие жир­ные… да­же мне есть за­хотелось, как вспом­нил… Го­во­ри, го­во­ри!

- Казаки уеха­ли, а Рох­лю не взял не­чис­тый: по­ле­жа­ла до све­та, а све­том и очу­ня­ла, ожи­ла.

- Ожила?

- Ожила; они ведь слов­но кош­ки - ум­рет, сов­сем ум­рет; пе­ре­тя­ни на дру­гое мес­то - ожи­вет! Та­кая на­ту­ра. Собра­лись жи­ды, ко­то­рые уце­ле­ли, поп­ла­ка­ли над по­жа­ри­щем, да и ста­ли поп­ре­кать Рох­лю: "Ты, - го­во­рят, - про­да­ла каза­кам де­тей; сын по­ехал с ни­ми: ста­рый Иоська из-под мос­та ви­дел, и одет, го­во­рит, в ка­зац­кое платье, а дочь увез ка­зак на ло­ша­ди: это не один Иоська ви­дел; да и дом твой не сожг­ли ка­за­ки, да и са­мую те­бя не уби­ли". Пош­ла Рох­ля к хо­се­ту, слов­но по­ме­шан­ная, и во­ет, и пла­чет, и ша­та­ет­ся, а хо­сет уце­лел где-то меж­ду брев­на­ми; дол­го го­во­ри­ла с ним, да к ве­че­ру и про­па­ла.

- Ага! Око­ле­ла?

- Нет, без вес­ти про­па­ла, из мес­теч­ка про­па­ла, ис­чез­ла, буд­то ее кто язы­ком с зем­ли сли­зал. Ско­ро пос­ле это­го по­явилась за Днеп­ром во­ро­жея, зна­хар­ка, очень по­хо­жая на Рох­лю, и ста­ла шеп­тать пра­вос­лав­ным лю­дям, и ле­чить пра­вос­лав­ных, и ко­му ни по­шеп­чет, ко­го на на­по­ит зелья­ми - все уми­ра­ют, ник­то не выс­ко­чит, лос­ком ло­жат­ся, слов­но та­ра­ка­ны от мо­ро­за в мос­ковс­кой из­бе. И мно­го уже лет хо­дит она, из­во­дит чест­ной на­род, при­хо­дит но­чью на каж­дую све­жую мо­ги­лу и хо­хо­чет, ока­ян­ная, и весе­лые пес­ни по­ет.

- Ух! Си­ла крест­ная с на­ми! Что ж ее не из­ве­дут-то?

- Попробуйте, па­не. Где ви­да­но спо­рить с не­чис­тою си­лою!.. А вот сын ее при­ки­нул­ся хрис­ти­ани­ном, за­жил меж ка­за­ка­ми, как наш Гер­цик.

- Не ме­шай Гер­ци­ка! Я те­бе раз ска­зал, не го­во­ри ху­до о Гер­ци­ке; я знаю, все не лю­бят Гер­ци­ка от­то­го, что он мне вер­но слу­жит, что я ему и отец, и мать, и ро­ди­на, а это дру­гим не нра­вит­ся; дру­гие ра­ды про­дать пол­ков­ни­ка за люльку тю­тю­ну, [25] за чар­ку вод­ки - вот что я раз ска­зал и не отс­туп­люсь от сло­ва, пус­кай на ме­ня гря­нет гром, и сто ты­сяч бо­чон­ков чер­тей рас­щип­лят мою ду­шу, как ба­ба с ку­ри­цы перья, ес­ли отс­туп­люсь… Я ска­зал - и бу­дет так! Мое сло­во креп­ко…

Полковник за­пил пос­лед­нюю фра­зу чар­кою нас­той­ки и быст­ро на­чал хо­дить по ком­на­те. Га­дю­ка за­мол­чал, стоя у по­ро­га, и уг­рю­мо смот­рел ис­под­лобья на пол­ков­ни­ка.

- Ну, что ж? - го­во­рил пол­ков­ник, са­дясь на кро­вать.

- Было из-за че­го сер­диться, - ска­зал Га­дю­ка.

- Я не сер­дил­ся, я только ска­зал, что я че­ло­век характер­ный - и все тут.

- И без то­го все это зна­ют.

- И хо­ро­шо де­ла­ют. Ну, что ж?

- Ничего. Моя быль хоть и кон­че­на. Из­вест­но, мо­жет, и вы­дум­ка, а мо­жет, и прав­ды зер­но есть…

- Разумеется, сказ­ка! Где же сын?

- Живет меж­ду ка­за­ка­ми, мо­ро­чит доб­рых лю­дей; это еще бы ни­че­го, а то го­во­рят…

Но сказ­ка Га­дю­ки не кон­чи­лась: дверь в свет­ли­цу с шу­мом рас­пах­ну­лась, и ча­со­вой ка­зак гря­нул­ся на пол, став на чет­ве­реньках пе­ред кро­ватью пол­ков­ни­ка; за ним в две­рях сто­ял во­ору­жен­ный се­дой за­по­ро­жец.

- Вот те­бе, ду­рень, на оре­хи! - го­во­рил за­по­ро­жец, погля­дывая на ча­со­во­го, ко­то­рый ка­раб­кал­ся по по­лу, си­лясь встать. - Вы­ду­мал, ду­рень, не пус­кать за­по­рож­ца к па­ну пол­ков­ни­ку. Здо­ров, па­не!

- А ты как смел вхо­дить, ког­да не при­ка­за­но?

- А как сме­ет хо­дить ве­тер по по­лю? Не­бой­сь, спрашива­ется у гет­ма­на?.. А за­по­ро­жец - род­ной брат вет­ру; я и к ко­шевому хо­жу, ко­ли де­ло есть, не спра­ши­ва­ясь; я не ба­ба, не при­ду бол­тать о со­сед­ках. Де­ло есть, нуж­ное де­ло - вот и все.

- Посмотрим, ка­кое там де­ло! Пос­мот­рим, Га­дю­ко.

- Два де­ла есть у ме­ня, - ска­зал Касьян. - Пер­вое: ве­ли ско­рее за­пи­рать во­ро­та, во­ору­жай лю­дей - та­та­ры идут…

- Где они там у дьяво­ла?

- До сих пор, чай, уже гра­бят твой полк. Вче­ра ночью они долж­ны пе­реб­раться че­рез Днепр.

- Не ве­ли­ка важ­ность! - ска­зал пол­ков­ник, вопроситель­но ­пос­мот­рев на Га­дю­ку. - Не ви­да­ли мы этой дря­ни..

- Хорошо ска­за­но, - от­ве­чал Касьян, - так за­чем же ты про­сил по­мо­щи у за­по­рожс­ко­го то­ва­рист­ва и за­чем я, ду­рак, ска­кал сю­да, по­чи­тай, от са­мой Се­чи, на пе­ре­мен­ных ко­нях, по при­ка­зу ко­ше­во­го Збо­ровс­ко­го?

- А ты че­го тут сто­ишь? - зак­ри­чал пол­ков­ник на часово­го­ - Во­ро­на! Сту­пай на двор и ве­ли тру­бить тре­во­гу.

Казак вы­шел.

- Ну, ко­ли ты от Збо­ровс­ко­го и зна­ешь на­ши нуж­ды, то спа­си­бо те­бе за весть, хо­тя она и не очень при­ят­на. Да не ос­тав­ляй нас, по­гос­ти; при обо­ро­не го­ро­да один, го­во­рят, за­по­ро­жец в де­ле сто­ит де­ся­ти прос­тых че­ло­век.

- Дело из­вест­ное! - от­ве­чал Касьян.- Те­перь дру­гое: кла­няется те­бе твоя дочь.

- Дочь? А она жи­ва?

- Жива, и здо­ро­ва, и…

- Ну, пой­ди сю­да, об­ни­ми ме­ня, бра­ти­ку! Сла­ва бо­гу, что жи­ва она, а о ее бабс­ких де­лах рас­ска­жешь пос­ле: те­перь на­доб­но Луб­ны спа­сать; слы­шишь, тру­бят тре­во­гу!..

- Это по-на­ше­му, по-за­по­рожс­ки, лы­царс­кие ре­чи, па­не пол­ков­ник!

- А ты как ду­мал, бра­те?.. - са­мо­до­вольно от­ве­чал пол­ковник. - И у нас ду­ши за­по­рожс­кие!

И они выш­ли на ши­ро­кий двор, где на воз­вы­ше­нии сто­ял тру­бач и тру­бил тре­во­гу; на­род сте­кал­ся отов­сю­ду на двор.

Часто в Ма­ло­рос­сии, про­ез­жая сте­пи вес­ною, вы услы­шите прон­зи­тельный, от­ча­ян­ный вопль: Та­та­ры йдут! Ос­мот­ри­тесь - и ни­ко­го не уви­ди­те, кро­ме двух-трех мальчи­ков, па­су­щих скот, вов­се не по­хо­жих на та­тар, но в этом воп­ле так мно­го грус­ти, от­ча­янья, без­на­деж­нос­ти, что он, вер­но, на­дол­го ос­та­нет­ся у вас в па­мя­ти. Это по­следние от­го­лос­ки тяж­ких, страш­ных воп­лей, ог­ла­шав­ших не­ког­да се­ла Ма­ло­рос­сии, это крик, пе­ре­дан­ный от де­да вну­ку, от от­ца или ма­те­ри сы­ну; это вопль, по­те­ряв­ший уже все свое зна­че­ние, пе­ре­шед­ший в иг­ру, в детс­кую за­бавку, но сох­ра­нив­ший в сво­ей му­зы­кальной сто­ро­не еще мно­го прав­ды; серд­це но­ет, за­ми­ра­ет, слу­шая его: это но­вая, краснор­ечивая стро­ка из ис­то­рии бед­ной сто­ро­ны… Хо­ти­те знать, для че­го кри­чат мальчи­ки: "Та­та­ры йдут"?

Всем из­вест­но, что му­ра­вей на­се­ко­мое об­ще­жи­тельное и тру­до­лю­би­вое, об этом да­же ког­да-то бы­ло на­пе­ча­та­но в но­вей­ших рос­сий­ских про­пи­сях; из­вест­но так­же, что мно­гие, уз­нав из но­вей­ших рос­сий­ских про­пи­сей о трудолю­бии му­равья, ос­та­лись этим очень до­вольны и да­же при слу­чае го­во­рят сво­им де­тям: "Будь тру­до­лю­бив, как мура­вей, и те­бе да­дут бон­бош­ку, а со вре­ме­нем сделаешьс­я зна­чи­тельным че­ло­ве­ком", - а весьма нем­но­гие стара­лись наб­лю­дать жизнь это­го ум­но­го на­се­ко­мо­го, хоть она, пра­во, за­ни­ма­тельнее, раз­но­об­раз­нее, по­учи­тельнее жиз­ни весьма мно­гих… Как бы вы­ра­зиться по­неж­нее?.. Мно­гих… очень вкус­но обе­да­ющих и про­си­жи­ва­ющих но­чи за пре­фе­ран­сом. Но не пу­гай­тесь! Я не ста­ну чи­тать вам лек­ции ин­сек­то­ло­гии: мне бы только очень хо­те­лось, чтоб вы в ти­хое, прек­рас­ное ве­сен­нее ут­ро пос­мот­ре­ли на мура­вейник, ког­да это ма­ленькое царст­во пок­ро­ет­ся бе­лыми ли­чин­ка­ми. [26] Мура­вьи инс­тинк­тив­но чувст­ву­ют не­об­хо­ди­мость дер­жать свои ли­чин­ки, на­деж­ду на бу­ду­щие си­лы му­ра­вейни­ка, в су­хос­ти, и вот бе­реж­но вы­но­сят они из сво­их тем­ных под­земных ко­ри­до­ров бе­ленькие по­ду­шеч­ки, раскладываю­т их ря­да­ми про­тив солн­ца и уда­ля­ют­ся на работ­ы, ос­та­вя воз­ле каж­дой по­ду­шеч­ки двух ча­со­вых, кото­рые ти­хо си­дят, буд­то не­жи­вые, сто­ро­жа свое со кровищ­е, малейш­ий шум, лег­кая тень от пе­ре­лет­но­го об­лачка - и они тре­вож­но хва­та­ют­ся за ли­чин­ки. Деревенск­ие мальчи­ки зна­ют эту за­бот­ли­вость му­равьев и, па­ся скот, иног­да це­лый день, от ску­ки пе­ре­бе­га­ют от муравейни­ка к другом­у и пу­га­ют ко­машек, для это­го они под­бе­га­ют к муравейни­ку, наклоняют­ся над ним и гром­ко в один го­лос кри­чат:

Комашки, ко­маш­ки,

Ховайте по­душ­ки -

Татари йдуть! [27]

Первые два сти­ха го­во­рят ка­ким то бег­лым речитати­вом­, а тре­тий по­ют гром­ко, прон­зи­тельно И, бо­же мой! Ка­кая су­ма­то­ха по­ды­ма­ет­ся в му­ра­вей­ни­ке от это­го кри­ка, в се­кун­ду все чер­ное по­ко­ле­ние вы­сы­па­ет на ру­жу, карауль­ные схва­ты­ва­ют ли­чин­ки, шум, бе­готня - и личин­ок буд­то не бы­ва­ло, только не­ко­то­рые му­равьи бросаю­тся из кон­ца в ко­нец му­ра­вей­ни­ка, как бы ста­ра­ясь уз­нать при­чи­ну су­ма­то­хи, дру­гие тас­ка­ют со­ло­мин­ки и эти­ми брев­на­ми за­ва­ли­ва­ют вхо­ды в свои под­зе­мелья.

Вог при­чи­на кри­ка "та­та­ры йдут!", ес­ли вы ког­да-ни­будь его ус­лы­ши­те те­перь на сте­пях Ма­ло­рос­сии.

А в ста­ри­ну та­кое яв­ле­ние предс­тав­ля­ло поч­ти каж­дое се­ло от зло­ве­ще­го кри­ка та­та­ры, идут, и Луб­ны очень бы­ли по­хо­жи на пе­ре­пу­ган­ный му­ра­вей­ник Весть о близ­ком на­бе­ге та­тар быст­ро раз­нес­лась по го­ро­ду кто чис­тил ору­жие, кто де­лал пат­ро­ны, кто на­та­чи­вал саб­лю, кто сно­сил доб­ро в цер­ковь. А в церк­вах свя­щен­ни­ки в пол­ном обла­чении слу­жи­ли мо­леб­ны, тол­пы жен­щин, упав на ко­лени на цер­ков­ный по­мост, гром­ко мо­ли­лись и пла­ка­ли, по­рою за­ходил ту­да ка­зак, клал зем­ной пок­лон, ста­вил свеч­ку пе­ред об­ра­зом спа­си­те­ля и пос­пеш­но вы­хо­дил за­няться своим­и ра­бо­та­ми. Гон­цы ска­ка­ли в ок­рест­ные се­ла, из сел шли тол­пы на­ро­да за­щи­щать и пря­таться в кре­пость, шли жен­щи­ны, не­ся на ру­ках груд­ных де­тей, гна­ли скот, гром­ко шу­мел на­род, ба­бы кри­ча­ли, де­ти пла­ка­ли, скот уны­ло ре­вел, бес­смыс­лен­но пос­мат­ри­вая на незнакомы­е ули­цы и до­мы На Касьяна смот­рел на­род с ка­ким то осо­бен­ным ува­же­ни­ем, как на за­по­рож­ца, да еще быв­ше­го вче­ра в схват­ке с крым­ца­ми Пол­ков­ник на ко­не бесп­рес­тан­но ска­кал по ули­цам, за ним Гер­цик и Касьян. На ва­лу за­ря­ди­ли пуш­ки; пос­та­ви­ли сто­ро­же­вых, гар­ма­ши [28] сидел­и на ла­фе­тах, к во­ро­там на­вез­ли бре­вен и кам­ней, чтоб на ночь за­ва­лить их, на ва­лу в осо­бен­ных зем­ля­ные пе­чах по­ставили кот­лы, на­пол­ни­ли их смо­лою и пост­ным мас­лом, под­ло­жи­ли под них дров и су­хо­го трост­ни­ка, чтоб в слу­чае нуж­ды ми­гом вски­пя­тить их и об­да­вать с ва­лу крым­цев. К ве­че­ру все бы­ло го­то­во; за­ва­ли­ли во­ро­та кре­пос­ти, разлож­или на ва­лу сто­ро­же­вые ог­ни, и пол­ков­ник, измуч­енный днев­ны­ми тру­да­ми, по­шел на ми­ну­ту от­дох­нуть, при­ка­зав Гер­ци­ку не спать до по­лу­но­чи, а с по­лу­но­чи раз­будить се­бя. Гер­цик увел Касьяна в свою ком­на­ту, хоть ста­рую, мрач­ную и с же­лез­ны­ми ре­шет­ка­ми, но яр­ко освещ­енную ог­нем, пы­лав­шим в печ­ке, там жа­ри­лась баран­ина и в кув­ши­не ва­ри­лась вкус­ная ва­ре­ну­ха.

Приятно бы­ло ста­ро­му Касьяну от­дох­нуть, и понежить­ся­, и по­есть, и подк­ре­пить си­лы ва­ре­ну­хой пос­ле тяж­кой ез­ды, доб­ро­вольно­го пос­та, двух бес­сон­ных но­чей и двух дней, про­ве­ден­ных в тре­во­ге.

Касьян хоть был за­по­ро­жец и лет двад­цать-трид­цать на­зад проп­ля­сал бы еще и эту ночь, од­на­ко ле­та взя­ли свое: пос­ле кус­ка жир­ной ба­ра­ни­ны и нес­кольких ча­рок теп­лой ва­ре­ну­хи на не­го наш­ла лень, ис­то­ма, ру­ка в пле­че заболе­ла­, но­ги ста­ли буд­то не свои, гла­за по­ми­нут­но сли­пались, и, на­ко­нец, он, скло­нясь на лав­ку, зах­ра­пел молод­ецким сном.

V

"Бач, чор­тя­ка! Бач, пад­лю­ка,

Як умуд­ро­вав­ся!

Се вже, бач, нi­мецька шту­ка!" -

Твардовський оз­вав­ся.

Гулак-Артемовський

Зажурилася Хмельницько­го сi­дая го­ло­ва,

Що при йо­му нi сот­ни­кiв, нi пол­ков­ни­кiв не­ма.

Час при­хо­дить уми­ра­ти,

Нiкому по­ра­ди да­ти.

Народная ма­ло­рос­сий­ская ду­ма

Рассветало. Прос­нул­ся Касьян, по­тя­нул­ся, зев­нул и, по­смотря на ок­но, про­вор­чал: "Стар стал Касьян! Не­за­мет­но прос­пал до ут­ра". В раз­би­тое ок­но, че­рез ре­шет­ку, ве­яло ут­рен­нею све­жестью; где-то не­да­ле­ко слы­шен был шо­рох, буд­то от хо­дя­ще­го че­ло­ве­ка. Касьян по­до­шел к ок­ну; за ок­ном уз­кий дво­рик, ого­ро­жен­ный вы­со­кой сте­ной; на дво­ри­ке ни­ко­го не бы­ло, только во­ро­бей, си­дя на вет­ке ка­кого-то су­хо­го кус­ти­ка, на­ду­вал­ся, еро­шил свои перья и встря­хи­вал­ся. За дверью опять пос­лы­ша­лись ша­ги. Касьян бег­ло взгля­нул по ком­на­те - нет его ору­жия; по­до­шел к две­ри - дверь за­пер­та. Про­тяж­но свист­нул он и ото­шел.

- Штука! - вор­чал Касьян, хо­дя по не­большой ком­на­те.- Не­мец­кая шту­ка! Хит­ро, чтоб ему пер­вою га­луш­кой пода­виться! Да и не­хо­ро­шо как! Не при­ве­ди гос­по­ди, нехоро­шо­! Где это вид­но: заз­вать гос­тя, упо­ить, отоб­рать ору­жие, да и за­пе­реть в клет­ку? Не­хо­ро­шо! Что, я им дрозд ка­кой, что ли? Пе­ре­пел, что ли? За­чем ме­ня дер­жать в клет­ке?.. Ду­рень я, не до­га­дал­ся вче­ра, ког­да при­шел в эту гад­кую тюрьму, раз­бить бы­ло не­мец­ко­му ка­за­ку го­ло­ву, пригова­ривая: "Не во­ди уго­щать в тюрьму вольно­го запо­рожца!" Так нет, под­дал­ся, ста­рый ду­рак! Сам во­шел, се­дой ба­ран, в за­го­ро­жу. Не­да­ром этот пе­ре­вер­тень так подбив­ался, подъезжал ко мне, слов­но па­ру­бок к смаз­ли­вой дев­ке, и о Чай­ковс­ком рас­спра­ши­вал, и о Ма­ри­не, и пил их здо­ровье, буд­то они ему род­ня ка­кая!.. Не до­га­дал­ся, про­сто не догад­ался! Что я ему за при­ятель? Прав­ду го­во­рят: ко­ли че­ло­век больно те­бя ни с то­го ни с се­го лас­ка­ет, бе­регись: или он об­ма­нул или об­ма­нуть хо­чет…

За дверью опять пос­лы­ша­лись ша­ги. Касьян по­до­шел к две­ри и сильно ее дер­нул - нет от­ве­та, только сна­ру­жи за­гремел, зас­ту­чал тя­же­лый за­мок.

- Эй, ты! Слу­шай, ты! Отк­лик­нись! Ко­ли хо­дишь, так и го­ворить уме­ешь Кто там? Мол­ча­ние

- Ну, что ж ты не от­ве­ча­ешь? - про­дол­жал Касьян - Язы­ка нет? Вер­но, не че­ло­век хо­дит; это ко­ро­ва хо­дит.

- Врешь, не ко­ро­ва, а ка­зак, - от­ве­чал за дверью го­лос, оби­жен­ный неп­ри­лич­ным срав­не­ни­ем.

- Всилу-то отоз­вал­ся! Ска­жи мне на ми­лость, что за коме­дию со мною иг­ра­ют! За­чем ме­ня за­пер­ли сю­да? Вер­но, боя­лись, чтоб я, в хме­лю, не ра­зо­рил ва­ше­го го­ро­да? А?

Молчание.

- Да что же ты не го­во­ришь? Отоз­вал­ся бы­ло, как чело­век, - и за­мол­чал, слов­но ры­ба!

Молчание.

Касьян мах­нул ру­кою и на­чал хо­дить по ком­на­те; подо­шел к ок­ну, там опять только во­ро­бей ве­се­ло пры­гал по су­хим ве­точ­кам чах­ло­го кус­ти­ка и, по­во­ра­чи­вая квер­ху го­ловку, от­ры­вис­то пе­рек­ли­кал­ся с то­ва­ри­щем, ко­то­рый от­зывался где-то на кров­ле. Касьян плю­нул - во­ро­бей уле­тел, все ста­ло ти­хо.

- Жидовская пти­ца! - ска­зал Касьян, от­хо­дя к сво­ей по­стели, сел и за­ду­мал­ся.

Бог зна­ет, что ду­мал Касьян; но вер­но не очень ве­се­лое, по­то­му что, мур­лы­кая се­бе впол­го­ло­са, ма­ло-по­ма­лу пере­шел в пес­ню и за­пел из­вест­ную в Ма­ло­рос­сии трогатель­ную ду­му о по­бе­ге трех братьев из Азо­ва:

Из го­ро­да из Азо­ва не ве­ли­ки ту­ма­ны по­ды­ма­лись:

Три ка­за­ка род­ных бра­та из тя­же­лыя не­во­ли уби­ра­лись.

Двое кон­ных, тре­тий пе­ший вслед за братьями спе­шит;

По ко­реньям, по ка­меньям меньший брат бо­сой бе­жит;

Ноги бе­лые о кам­ни по­се­ка­ет,

Кровью теп­лою сле­доч­ки за­ли­ва­ет,

Конных братьев до­го­ня­ет

И сло­ва­ми про­мов­ля­ет:

"Станьте, брат­цы, быст­рых ко­ней по­па­си­те

И ме­ня, меньшо­го, обож­ди­те"...

С пер­вых сти­хов за­ме­тил Касьян, что не­ви­ди­мый го­лос за дверью под­тя­ги­ва­ет ему; Касьян за­пел гром­че, на­чал вы­во­дить го­ло­сом труд­ные пе­ре­хо­ды - го­лос вто­рил ему вер­но. Касьян не вы­дер­жал и, не кон­чив пес­ни, зак­ри­чал:

- Славно, брат! Ей-бо­гу, слав­но! И го­лос у те­бя хо­ро­ший… Ты до кон­ца зна­ешь эту пес­ню?

Голос умолк.

- Странлый че­ло­век! - про­дол­жал Касьян.- По­ет хо­ро­шо, а го­во­рить не хо­чет.

- Говорить не хо­чет! - ска­зал сам се­бе ка­зак впол­го­ло­са: - Рад бы го­во­рить, да ког­да не ве­ле­но!

- А! Вот что! Го­во­рить не ве­де­но, так петь, вер­но, мож­но, ко­ли по­ешь. Ну, пой мне, я нач­ну. И Касьян за­пел:

Ой на го­ре явор зе­ле­ненький…

Скажи ты мне всю прав­ду, ка­зак мо­ло­денький:

За что ме­ня не­вин­но­го в тюрьму за­са­ди­ли?

Железным за­по­ром тюрьму зат­во­ри­ли?

- Ну, что ж ты не по­ешь? - ска­зал Касьян.

Видно, ча­со­во­му пон­ра­вил­ся раз­го­вор в но­вом вку­се: за дверью пос­лы­шал­ся ти­хий смех, пре­ры­ва­емый сло­ва­ми: "Ска­за­но за­по­ро­жец! Вот прит­ча!"; по­том смех нем­но­го ус­по­ко­ил­ся, и ча­со­вой за­пел на тот же го­лос:

За что те­бя по­са­ди­ли, я то­го не знаю;

Я так се­бе че­ло­век, моя ха­та скраю.

К а с ь я н

Да ка­ко­му ж я обя­зан со­ба­ки­ну сы­ну,

Что не в по­ле, а в тюрьме, мо­жет быть, за­ги­ну?

К а з а к

Ой, спит ка­зак под го­рою; саб­ля сбо­ку

И муш­кет, и конь па­сет­ся не­да­ле­ко.

Пришли лю­ди тем­ной ночью по­ле­гоньку,

Обобрали ка­за­ченька по­ти­хоньку:

Так пан ве­лел, стар­шой ве­лел, го­во­ри­ли,

И ка­за­ченька в тем­ни­цу зат­во­ри­ли;

А тем­ни­цу зам­ком за­пер панс­кий чу­ра

На нем платье ка­зац­кое, а на­ту­ра…

А на­ту­ра не ка­зачья, не..

- А в со­ло­му!.. Вишь как во­ет! - зак­ри­чал за дверьми стро­гий го­лос. - Что ты, на ули­цу вы­шел?.. На ве­чер­ни­цах?

- Мне го­во­рить зап­ре­ща­ли, а петь не зап­ре­ща­ли, так я и пою со ску­ки.

- Молчи! Петь не зап­ре­ща­ли!.. Раз­го­во­рил­ся; я те­бя про­учу… Он спит?.. Не слыш­но?

- Нет, не спит, уже и пел пес­ни.

- То-то, ты сво­ими кри­ка­ми да во­ем хоть мерт­во­го разбу­дишь… Не дал гос­тю ус­по­ко­иться…

После это­го заг­ре­ме­ли зам­ки, заск­ри­пе­ла дверь, и по­слышались ша­ги под ок­ном Касьяна; ско­ро он уви­дел меж­ду ре­шет­кою ли­цо Гер­ци­ка.

- Здравствуй, дя­дюш­ка! Здравст­вуй ста­рик! - го­во­рил Гер­цик, улы­ба­ясь.

Касьян мол­чал.

- Не сер­дись, храб­рый за­по­ро­жец, не сер­дись, лы­царь; не моя ви­на; ви­дит бог, как я люб­лю те­бя; уже за од­но то лю­блю, что ты дал прис­та­ни­ще мо­ему бед­но­му дру­гу Алек­сею! Что-то он те­перь де­ла­ет…

- Чего те­бе хо­чет­ся? От­вя­жись от ме­ня! - гру­бо ска­зал Ка­сьян.

- Чего мне хо­чет­ся? Ай, бо­же ж мой! Ни­че­го мне не хочет­ся; я всем до­во­лен, по ми­лос­ти пол­ков­ни­ка. Слав­ный чело­век пол­ков­ник, только хит­рый, по­доз­ри­тельный. Це­лый день вче­ра все от­ве­дет ме­ня в сто­ро­ну да и го­во­рит: "Бо­юсь я, Гер­цик, это­го за­по­рож­ца; кто зна­ет, мо­жет, он подо­слан крым­ца­ми, да им и во­ро­та отоп­рет". - "Бог с ва­ми, па­не мой! - го­во­рил я. - Та­кой ли это че­ло­век; да он и ва­шу доч­ку при­бе­рег у се­бя; да он и смот­рит не так". - "Нет, - го­во­рит пол­ков­ник, - мне не ве­рит­ся, чтоб и моя доч­ка бы­ла жи­ва". И все та­кое не­по­доб­ное… да­же хо­тел пы­тать те­бя…

- Меня? - гром­ко ска­зал Касьян. - Пы­тать за­по­рож­ца?

- То-то и есть; а де­лать не­че­го: си­ла со­ло­му ло­мит!.. Вси­лу я уп­ро­сил, чтоб те­бя по­са­ди­ли в тюрьму.

- Вот за это спа­си­бо! Вид­но, что доб­рый че­ло­век.

- Именно доб­рый. Не пу­гай­ся, Касьян, те­бе бу­дет хо­ро­шо: ты бу­дешь и сыт, и пьян; а ког­да про­го­ним та­тар и полков­ник уви­дит, что ты прав, что у те­бя нет с ни­ми ни­чего, вот мы и по­едем все к те­бе на зи­мов­ник. Пол­ков­ник прос­тит доч­ку; она при­едет сю­да с му­жем, и пой­дут пи­ры да весе­лье! Ой, ой, ой! Что за пи­ры бу­дут!.. Не ску­чай, Ка­сьян! Не сер­дись на ме­не, я те­бе доб­ра же­лаю; да как выпус­тят, не го­во­ри пол­ков­ни­ку, что я был у те­бя: он очень подозри­тельный че­ло­век, и мне ху­до бу­дет! Про­щай, Касьян! Не сер­дись на ме­ня, не ску­чай! - и есть, и пить при­не­сут те­бе вво­лю, от­ды­хай пос­ле до­ро­ги.

- А моя саб­ля где?

- Сабля у пол­ков­ни­ка, ви­сит на стен­ке под об­ра­за­ми! В по­че­те твоя саб­ля, доб­рая саб­ля! Нельзя ли мне, по­ша­лить тво­ею саб­лею с та­та­ра­ми? С лы­царс­кою саб­лей и сам ста­нешь слов­но лы­царь.

- И не ду­май!.. - зак­ри­чал Касьян. - До сих пор вер­но слу­жила моя саб­ля, крес­ти­ла го­ло­вы не­вер­ных, не выкроши­валась; не при­туп­ля­лась; до сих пор чу­жая ру­ка не тро­га­ла ее - и не тро­нет; ум­ру - за­ве­щаю по­ло­жить ее в гроб со мною. Ты, мо­жет быть, и доб­рый че­ло­век; бог те­бя зна­ет, что у те­бя на уме, только не тро­гай мо­ей саб­ли, не оби­жай ста­ри­ка, да еще зак­лю­чен­но­го, не ссорься со мною.

- Сохрани ме­ня бо­же, бо­же ме­ня сох­ра­ни! - го­во­рил ухо­дя Гер­цик. - Про­щай, дя­дюш­ка, не сер­дись; я пол­ков­ни­ку пе­ре­дам твою во­лю: доб­рый ка­зак лю­бит саб­лю, как же­ну, больше же­ны, сто раз больше, ты­ся­чу раз… сто ты­сяч…

А меж­ду тем, при пер­вых лу­чах солн­ца сто­ро­же­вые каза­ки с кре­пост­но­го ва­ла при­ме­ти­ли вда­ли большие клу­бы пы­ли, и вско­ре по­ка­за­лись на сте­пи лег­кие от­ря­ды та­тар. Во­ору­жен­ные ка­за­ки вы­сы­па­ли на вал; гар­ма­ши ста­ли у пу­шек; из­вест­ные, опыт­ные стрел­ки, за­ря­див га­ков­ни­цы, [29] на­ве­ли их в по­ле и, при­пав за щит­ка­ми, вы­жи­да­ли неп­ри­яте­ля. Та­та­ры на­ездничали, гар­цо­ва­ли, подс­ка­ки­ва­ли к крепос­ти, из­ред­ка пус­кая стре­лы, ко­то­рые, не до­ле­тая к це­ли, вон­за­лись в зем­лю. Ка­за­ки не стре­ля­ли. Нес­колько раз ка­заки проси­лись у пол­ков­ни­ка из кре­пос­ти по­гу­лять за ва­лом и пере­ведаться с та­та­ра­ми; но пол­ков­ник уг­рю­мо от­вечал им: "Не по­ра!" или "Не спе­ши­те преж­де от­ца в пек­ло" [30] - и с не­тер­пе­ни­ем пог­ля­ды­вал на се­вер. Еще вче­ра, сей­час по при­ез­де Касьяна, пол­ков­ник Иван пос­лал гон­ца к полковн­ику при­луц­ко­му про­сить по­мо­щи и при­каз пиря­тинской сот­не не­мед­ля явиться под Луб­ны: го­нец не яв­лялся, по­мощи не бы­ло, пи­ря­тин­цы не шли. Та­тарс­кие на­ездники ста­ли сме­лее, на­ча­ли бли­же подъезжать к ва­лу; но грянул­а с кре­пос­ти га­ков­ни­ца, дру­гая, третья, и они рас­се­ялись, ос­та­вя на мес­те двух че­ло­век да ко­ня; один ле­жал нич­ком, буд­то спал; дру­гой, ле­жа квер­ху ли­цом, ма­хал ру­ка­ми по­чти до по­луд­ня, слов­но вет­ря­ная мельни­ца, а ра­неный конь все си­лил­ся под­няться, ста­но­вил­ся на передн­ие но­ги и, си­дя на зад­них, как со­ба­ка, су­до­рож­но вытягива­л длин­ную шею, гля­дя на кре­пость, так что страш­но бы­ло смот­реть на не­го; по­том, ша­та­ясь, па­дал и опять ста­но­вил­ся на пе­ред­ние но­ги…

Настал пол­день ти­хий, зной­ный. Та­та­ры, вы­ехав из-под выст­ре­лов кре­пост­ных ору­дий, сто­яли гус­ты­ми тол­па­ми; над чис­тым по­лем пла­вал в не­бе большой кор­шун; распу­стив ши­ро­кие крылья, вы­тя­нув но­ги, во­ору­жен­ные остры­ми ког­тя­ми, мед­лен­но спус­кал­ся он на тру­пы и, то­ропливо от­ки­ды­ва­ясь в сто­ро­ну, буд­то не­хо­тя по­ды­мал­ся квер­ху, ког­да ра­не­ный та­та­рин быст­ро взма­хи­вал ру­ка­ми. По по­лю трус­ком бе­жа­ла ка­кая-то пест­рая со­ба­ка, опус­тив хвост, по­ве­ся го­ло­ву и длин­ный вы­су­ну­тый язык; ус­та­лая, ос­та­но­ви­лась она пе­ред тру­па­ми, кру­гом по­ню­ха­ла по­ле, за­вы­ла и, под­жав хвост, бро­си­лась бе­жать со всех ног. Пол­ковник, оти­рая пот­ные гла­за, пос­мот­ри­вал на се­вер - на се­ве­ре ни­ко­го не бы­ло - только чис­тая степь, рас­ка­лен­ная по­лу­ден­ным солн­цем, да по сте­пи, слов­но бе­гу­щие ста­да бе­лых овец, мелькал по­рою жар­кий пар на да­ле­ком гори­зонте.

Герцик со­ве­то­вал пол­ков­ни­ку сде­лать вы­лаз­ку; полков­ник не сог­ла­шал­ся, ожи­дая ско­рой по­мо­щи.

- На что вам, к че­му вам по­мощь, ког­да вы са­ми ве­ли­кий лы­царь? - го­во­рил Гер­цик. - При­дет по­мощь, вы ра­зобьете та­тар и все ска­жут: не сам раз­бил пол­ков­ник Иван, лю­ди по­мог­ли, еще, по­жа­луй, за­по­ют пес­ню, бабс­кую пес­ню:

Ой не са­ма пря­ла -

Кума по­мо­га­ла;

Дала ку­ме мис­ку пше­на

И два кус­ка са­ла…

Бабская пес­ня, а за­по­ют ее на ваш счет - и вам бу­дет со­вестно, и прид­раться бу­дет не за что.

- А хо­тел бы я пос­лу­шать, кто за­по­ет?

- Язык без кос­тей! Лю­бая ба­ба за­по­ет - что вы ей скажет­е! Эту пес­ню дав­но по­ют, не стать вам, па­не, зап­ре­щать ее! Зап­ре­ти­те, еще ху­же, не­по­доб­ное ска­жут про вас, про хра­брого лы­ца­ря; и в При­лу­ках, и в Мир­го­ро­де бу­дут петь пес­ню, ко­ли в на­шем пол­ку по­бо­ят­ся… Я вас люб­лю, па­не мой, очень люб­лю. Вот от­ку­да бе­рут­ся сло­ва мои.

- Знаю, дру­же мой, знаю, бра­ти­ку Гер­цик, спа­си­бо те­бе; даст бог утих­нет жар, я с ни­ми пе­ре­ве­да­юсь, я до­ка­жу, что сам побью эту по­гань, без при­луц­ких дег­тя­рей… хоть осто­рожность не ме­ша­ет… А что за­по­ро­жец?

- Сидит под ка­ра­улом.

- И сла­ва бо­гу! Ты на­до­умил ме­ня прип­ря­тать эту ста­рую ли­си­цу. Спа­си­бо, бра­те, мне и в го­ло­ву не приш­ло сна­ча­ла, что это шпиг (ла­зут­чик) от та­тар, на­де­ла­ли бы кис­ло во рту, ес­ли б ос­та­ви­ли его на во­ле…

- Известно! Вы са­ми, па­не, преж­де об этом ду­ма­ли, да не хо­те­ли оби­жать лы­ца­ря; вы сей­час и при­ка­за­ли, что дума­ли…

- Экая го­ло­ва у те­бя, Гер­цик! - ска­зал са­мо­до­вольный пол­ков­ник. - Мыс­ли мои да­же зна­ет…

- Я дрянь про­тив вас, па­не мой, а гос­подь умуд­ря­ет слеп­цов… И ка­кую ис­то­рию вы­ду­мал этот ста­рик: буд­то покой­ница Ма­ри­на - царст­во ей не­бес­ное - воск­рес­ла.

- Чудно и мне по­ка­за­лось это, да долг лы­царс­кий не ве­лел рас­спра­ши­вать о ба­бе… А что, ес­ли она жи­ва?

- О, бо­же ж мой! раз­ве, па­не, мерт­вые воск­ре­са­ют? Сам ви­дел, как она взош­ла на под­мост­ки, сам ви­дел.. да я уже го­во­рил вам.. вси­лу ушел из Се­чи, и ме­ня каз­ни­ли б, ес­ли б наш­ли, так раз­лю­то­ва­лись эти не­ве­ры!

- Не го­во­ри так, Гер­цик, - груст­но ска­зал пол­ков­ник, - они хрис­ти­анс­кие лы­ца­ри, а хит­ры бы­ва­ют и лю­ты, слов­но вол­ки… Не ду­мал я пе­ре­жить мо­ей Ма­ри­ны; не сдер­жал сло­ва по­кой­ни­це же­не..

- Что с во­за упа­ло, то про­па­ло, па­не мой. Что ж, ес­ли б и ос­та­лась в жи­вых Ма­ри­на?

- Видит бог, я бы от­дал ее за Алек­сея. Я и тог­да хо­тел это сде­лать. да. бог его зна­ет… как… Ну, да что го­во­рить об этом! Высп­ра­ши­вал ты вче­ра за­по­рож­ца о мо­ей доч­ке?

- Целый ве­чер. Да врет не­бы­ли­цы, ста­рая ли­са! Так, гово­рит, приш­ли, да и жи­вут у ме­ня - ви­ди­мо пу­та­ет­ся в ре­чах; он, жи­вя на зи­мов­ни­ке, вер­но, не знал то­го, что вы зна­ете из письма ко­ше­во­го и мо­их слов, а вы­ду­мал сказ­ку, для больше­го по­че­ту ду­мал, что вы ба­ба - от­то­го, что они всех нас, гет­ман­цев, счи­та­ют ба­ба­ми - и расп­ла­че­тесь при ве­сточке о доч­ке и да­ди­те ему во­лю де­лать что за­хо­чет для крым­цев. Вер­но, по­лу­чил от ха­на не один ду­кат…

- Так, так! Пос­той, со­ба­ка! Уп­рав­люсь я с та­та­ра­ми, я на­учу его, как шу­тить с пол­ков­ни­ком Ива­ном. Что же он те­перь? Ты его ви­дел се­год­ня?

- Видел. Сильно заг­рус­тил, бьется об ре­шет­ки, да­же пла­чет…

- Пускай пла­чет, пус­кай пла­чет, от злос­ти пла­чет! Поню­хал пи­ро­га, да не уда­лось поп­ро­бо­вать… А не ху­до бы и нам пе­ре­ку­сить, Гер­цик.

Начало ве­че­реть. Та­та­ры не­больши­ми куч­ка­ми ста­ли разъезжать по по­лю пе­ред кре­постью; од­на из них, по­больше, подъеха­ла до­вольно близ­ко и ок­ру­жи­ла тру­пы то­варищей; не­ко­то­рые слез­ли с ко­ней; ка­за­лось, хо­те­ли под­нять и увез­ти мерт­вые те­ла. Гар­маш при­лег к пуш­ке, при­ложил фи­тиль - и с кре­пост­но­го ва­ла гря­нул выст­рел: яд­ро по­па­ло пря­мо в ку­чу; как жи­вое се­реб­ро, разбрызну­лись та­та­ры в сто­ро­ны, ос­та­вя на мес­те еще нес­кольких то­ва­ри­щей и две длин­ные пи­ки, вотк­ну­тые в зем­лю, на пи­ках тор­ча­ли только что от­руб­лен­ные ка­зачьи го­ло­вы; кровь стру­илась по длин­ным древ­кам; ве­чер­ний ве­те­рок по­ка­чи­вал их в сто­ро­ны и ве­ял чер­ны­ми чу­ба­ми…

- На ко­ней, хлоп­цы! - ска­зал пол­ков­ник, заск­ре­же­тав от злос­ти зу­ба­ми. - Вот я им! А где Га­дю­ка?

- Готовит ужин для па­на, - от­ве­чал Гер­цик, - да поз­вольте, я по­еду за ва­ми. На что вам Га­дю­ка? Ждать дол­го…

- Пожалуй! Что это у те­бя за пе­рыш­ко на шап­ке?

- Заговор (та­лис­ман) от пули и стре­лы и вся­ко­го ору­жия, - от­ве­чал Гер­цик, вы­ез­жая ря­дом с пол­ков­ни­ком из кре­постных во­рот.

Быстро по­нес­лись ка­за­ки врас­сып­ную на крым­цев, и в ми­ну­ту по все­му по­лю за­вя­за­лась жар­кая схват­ка. Че­ло­век де­сять та­тар ска­ка­ли пря­мо на пол­ков­ни­ка. Пол­ков­ник с Гер­ци­ком ска­кал на них. Ша­гах в двад­ца­ти от крым­цев пол­ков­ник вых­ва­тил из ко­бу­ры пис­то­лет, спус­тил ку­рок - вспыш­ка; дру­гой пис­то­лет то­же не выст­ре­лил; бро­ся и этот на зем­лю, пол­ков­ник под­нял ру­ку, во­ору­жен­ную тя­желою кри­вою саб­лей, свер­кав­шею в воз­ду­хе, как свет­лый рог мо­ло­до­го ме­ся­ца, но в ту ми­ну­ту две стре­лы впи­лись ему в грудь; пол­ков­ник за­ша­тал­ся на сед­ле, опус­тил под­нятую саб­лю, а та­та­ры, схва­тя за по­водье его ло­шадь и ло­шадь Гер­ци­ка, пос­ка­ка­ли в степь. Ка­за­ки бро­си­лись выру­чать сво­его на­чальни­ка; но их бы­ло ма­ло, а крым­цы при­бавлялись с каж­дою ми­ну­той, би­ли ка­за­ков и тес­ни­ли к кре­пос­ти. Вдруг страш­ный вопль ог­ла­сил по­ле: из крепо­сти ска­кал чуд­ный во­ин, на не­осед­лан­ной и невзнузда­няой ди­кой ло­ша­ди; быст­ро ле­тел он, схва­тя ее за гри­ву и по­во­ра­чи­вая жи­лис­тою ру­кою во все сто­ро­ны, слов­но по­водами; го­ло­ва без шап­ки, нест­ри­же­ная, небрит­ая, нечеса­ная, но­ги об­на­же­ны до ко­лен, ру­ки до лок­тей, в пра­вой ру­ке под­нят тя­же­лый то­пор.

- Где вы де­ли, со­ба­ки, мо­его па­на? - страш­но кри­чал он, ри­нув­шись в тол­пу та­тар. - Па­не мой, па­не мой! Здесь я, здесь Га­дю­ка! - кри­чал он, быст­ро опус­кая нап­ра­во и нале­во тя­же­лый то­пор, от ко­то­ро­го, как сно­пы от бу­ри, вали­лись та­та­ры. От­бив ра­не­но­го пол­ков­ни­ка, Га­дю­ка пере­бросил его по­пе­рек ко­ня и пом­чал­ся в кре­пость; но вслед за ним пос­ка­ка­ли и Гер­цик и ка­за­ки, тес­ни­мые со всех сто­рон мно­жест­вом крым­цев. Уже бы­ли они у кре­постных во­рот, не­ся на пле­чах сво­их неп­ри­яте­ля, как с ги­ком уда­ри­ла вбок пи­ря­тинс­кая сот­ня; крым­цы ис­пу­га­лись за­са­ды, сро­бели све­же­го вой­ска и, прес­ле­ду­емые в свою оче­редь казак­ами, ус­ка­ка­ли в степь, при­со­еди­ня­ясь к сво­им обо­зам. Пи­ря­тин­цы, рас­пус­тив со­тен­ные знач­ки, во­шли в кре­пость, при­ветст­ву­емые на­ро­дом. Вмес­то раненого­ полковн­ика, при­нял над кре­постью на­чальство пирят­инский сот­ник.

Настала ночь. На да­ле­кой сте­пи, слов­но звез­доч­ки, за­светились сто­ро­же­вые огоньки та­тар; на кре­пост­ном ва­лу ка­за­ки уд­во­или стра­жу.

В сво­ей опо­чи­вальне, на ши­ро­кой кро­ва­ти, пок­ры­той до по­лу ази­атс­ким ков­ром, ле­жал пол­ков­ник Иван, сильно стра­дая от ран.

Казак-знахарь [31]ос­мот­рел ра­ны, пе­ре­вя­зал их и по­ка­чал го­ло­вою.

- Что? - спро­сил сла­бым го­ло­сом пол­ков­ник.

- Ничего, па­не пол­ков­ник! - от­ве­чал зна­харь.

- Нет на­деж­ды? А?

- Богу все воз­мож­но…

- Оставь это… я не ба­ба. А по-тво­ему как?.. Что?..

- По-моему, пло­хо.

Полковник по­ка­чал го­ло­вою и ти­хо спро­сил:

- А Га­дю­ка где?

- Лежит ра­не­ный,- от­ве­чал Гер­цик,

- Худо! Ос­танься со мною, Гер­цик; а вы все… Тут полков­ник мах­нул ру­кою - все выш­ли. Гер­цик за­пер дверь и подо­шел к пол­ков­ни­ку.

- Слушай, Гер­цик, - го­во­рил пол­ков­ник, - рас­спро­си это­го за­по­рож­ца о мо­ей Ма­ри­не… мне... мне все ка­жет­ся, что жи­ва она… Ка­за­ки не пой­мут ме­ня, по­ду­ма­ют, я без харак­тера… а ты лю­бишь ме­ня, слу­шай: ес­ли это прав­да… ес­ли она… - И пол­ков­ник на­чал ше­по­том го­во­рить Гер­ци­ку.

Наклонясь над пол­ков­ни­ком, Гер­цик дол­го слу­шал, впе­рив свои быст­рые очи на уми­рав­ше­го, и страш­но улыбнул­ся. Ког­да умолк пол­ков­ник, он с ди­кою ра­достью прошелс­я по ком­на­те, по­до­шел к кро­ва­ти, нак­ло­нил­ся к ли­цу пол­ковника, вни­ма­тельно прис­лу­ши­вал­ся и ска­зал: "Хо­ро­шо, па­не, вам неп­ри­ятен свет, я вас по­во­ро­чу к стен­ке". По­том по­во­ро­тил пол­ков­ни­ка ли­цом к сте­не, пок­рыл его си­ним по­ход­ным пла­щом и, отой­дя на се­ре­ди­ну комнат­ы, кашля­нул и ска­зал до­вольно гром­ко:

- Теперь хо­ро­шо, па­не? А?

- Хорошо, - от­ве­тил пол­ков­ник сла­бым ше­по­том.

- Хорошо, хо­ро­шо! - ска­зал Гер­цик. - Те­перь я пой­ду ис­полню ва­шу во­лю, па­не мой - слы­ши­те?

- Слышу.

Герцик вы­шел.

- А что? А что? - спра­ши­ва­ли Гер­ци­ка стар­ши­ны, быв­шие в дру­гой ком­на­те.

- Ангельская ду­ша! - от­ве­чал Гер­цик со сле­за­ми на гла­зах - Он чу­ет свой близ­кий ко­нец и обо всех пом­нит.

- Неужели?

- Да; го­во­рит, ес­ли я ум­ру, Гер­цик, ска­жи, чтоб от­да­ли пи­ря­тинс­ко­му сот­ни­ку мо­его чер­кес­ско­го ко­ня Сив­ку..

- Добрый конь! - го­во­ри­ли стар­ши­ны.

- Мне с ним и не уп­ра­виться! - ска­зал сот­ник.

- А хо­рун­же­му Под­мет­ке, - про­дол­жал Гер­цик, - мое ста­рое ружье.

- Знает, что я охот­ник: доб­рая ду­ша!

- Есаулу Не­лей­во­ду-При­сяд­ковс­ко­му - се­реб­ря­ную чар­ку.

- Упьюсь из этой чар­ки, - ска­зал Нелейвода-Присяд­ковский, - ей-бо­гу упьюсь!

- Есаулам Го­па­ку и Тро­па­ку по па­ре крас­ных са­по­гов с се­ребряными под­ко­ва­ми…

- Спасибо, спа­си­бо! - го­во­ри­ли Го­пак и Тро­пак, - спа­си­бо, дай бог ему..

- Здоровья? - лу­ка­во спро­сил Гер­цик. - Что ж вы не кон­чаете?

- Известно, здо­ровья! - то­роп­ли­во от­ве­ча­ли еса­улы. - Мы от го­ря не до­го­во­ри­ли. Бог с ни­ми и с по­дар­ка­ми, лишь бы здо­ров был наш доб­рый на­чальник!

- Да, да, прав­да! Доб­рый на­чальник! Хо­ро­ший че­ло­век! Дай бог ему все­го, что мы ему же­ла­ем, - пов­то­ри­ли хо­ром ос­тальные. - А те­бе что, Гер­цик?

- Пока ни­че­го; раз­ве что вам ска­жет; ве­лел вас поз­вать. А ты, По­тап, - ска­зал Гер­цик, об­ра­ща­ясь к ча­со­во­му, - схо­ди сей­час в тюрьму, уз­най о здо­ровье за­по­рож­ца Касьяна: пол­ков­ник, мол, ве­лел; а от­ту­да за­бе­ги к свя­щен­ни­ку, по­проси его сю­да с да­ра­ми: пол­ков­ник, мол, про­сит. Слы­шишь?

- Слышу, - от­ве­чал ка­зак, вы­хо­дя за две­ри.

- Христианская ду­ша! Бла­гос­ло­вен­ная ду­ша! - ти­хо гово­рили стар­ши­ны, вхо­дя в пол­ков­ничью опо­чи­вальню.

- Оно? - ше­по­том спро­сил Под­мет­ка, ука­зы­вая гла­за­ми и бро­вя­ми на ружье, ви­сев­шее над кро­ватью пол­ков­ни­ка.

Герцик ут­вер­ди­тельно кив­нул го­ло­вою.

Полковник ле­жал, обо­ро­тясь ли­цом к сте­не, и тя­же­ло вздох­нул, ког­да вош­ли стар­ши­ны и ста­ли поч­ти­тельно у две­ри.

- Старшины приш­ли, - ска­зал впол­го­ло­са Гер­цик, накло­няясь к пол­ков­ни­ку.

- Добре! - ти­хо от­ве­чал пол­ков­ник и что-то на­чал гово­рить впол­го­ло­са

- Полковник, уез­жая на сра­же­ние се­год­ня, на­пи­сал свою во­лю и за­пе­ча­тал ее вой­ско­вой пе­чатью, а те­перь про­сит на слу­чай че­го-ни­будь не­хо­ро­ше­го, че­го бо­же сох­ра­ни, - го­во­рил Гер­цик, - про­сит всех стар­шин взять эту во­лю и ис­пол­нить ее на слу­чай смер­ти па­на пол­ков­ни­ка.

- Рады ста­раться, - от­ве­ча­ли в один го­лос стар­ши­ны, низ­ко кла­ня­ясь.

- Спасибо! - ше­по­том от­ве­чал пол­ков­ник, все еще отворо­тясь спи­ною к сво­им под­чи­нен­ным.

- Где же бу­ма­га, па­не мой лю­без­ный? - спро­сил Гер­цик.

- За об­ра­за­ми… Ох!..

- Поищите, па­не сот­ник, - ска­зал Гер­цик. Сот­ник прибли­зился к об­ра­зам, уда­рил зем­ной пок­лон и, перекрест­ясь, вы­нул из-за об­ра­за па­кет, за­пе­ча­тан­ный пол­ков­ничьего пе­чатью. Гер­цик взял из рук сот­ни­ка па­кет, по­до­шел к пол­ков­ни­ку и спро­сил, под­не­ся бу­ма­гу к са­мо­му ли­цу пол­ковника:

- Это твоя во­ля, па­не?

- Она.. ох… душ­но!..

- Душно, па­не? Не отк­рыть ли ок­на?

- Добре..

Гопак и Тро­пак бро­си­лись и отк­ры­ли ок­но, го­во­ря: - Уже мы, па­не пол­ков­ник, отк­ры­ли.

- Добре… - и пол­ков­ник опять на­чал ти­хо го­во­рить; Гер­цик, нак­ло­нясь, слу­шал его со вни­ма­ни­ем и по­том ска­зал стар­ши­нам:

- Полковник хо­чет ус­по­ко­иться и на­еди­не по­мо­литься бо­гу о гре­хах. Вый­дем, па­ны.

- Какие у не­го гре­хи? Чис­тая ду­ша! Доб­рая ду­ша! - гово­рили стар­ши­ны, вы­хо­дя из ком­на­ты; впе­ре­ди шел, важ­но не­ся за­пе­ча­тан­ный па­кет, пи­ря­тинс­кий сот­ник, гор­дясь до­ве­рен­ностью пол­ков­ни­ка.

Через чет­верть ча­са явил­ся свя­щен­ник, во­шел в опочи­вальню и опять возв­ра­тил­ся, го­во­ря:

- Молитесь, братья! Он умер!

- Умер?! - вскри­ча­ли стар­ши­ны.

- Умер! - ска­зал свя­щен­ник. - Умер не­рас­ка­ян­ный! В гре­хах умер че­ло­век! Мо­ли­тесь…

- Царство ему не­бес­ное! - крес­тясь, пе­чально го­во­ри­ли все при­сутст­во­вав­шие. Но, бог зна­ет, по­че­му, прис­мот­рясь хо­ро­шенько, мож­но бы­ло за­ме­тить, что на всех пе­чальных ли­цах, не иск­лю­чая да­же Гер­ци­ка, мелька­ла ка­кая-то скры­тая ра­дость.

- Добрый был пан! - ска­зал Гер­цик.

- Добрый был на­чальник, - при­ба­вил сот­ник.

- Правда, прав­да, - поч­ти ра­дост­но подт­вер­ди­ли все.

- А ка­кой-то бу­дет но­вый?.. - за­ме­тил один еса­ул.

- Бог зна­ет; что бог даст, то и бу­дет, - го­во­ри­ли старши­ны. И на этот раз их ли­ца дей­ст­ви­тельно ом­ра­чи­ло горь­кое раз­думье.

Чудна иг­ра фи­зи­оно­мии че­ло­ве­ка, не­вольно по­ду­ма­ешь иног­да. Ду­ша - слов­но во­да: ни­ког­да не бы­ва­ет спо­кой­на - веч­но ме­ня­ет­ся.

VI

Прийшов нi за чим, пi­шов нi з чим,

Шкода й пи­тать, тiльки но­ги бо­лять.

Малороссийская на­род­ная по­го­вор­ка

В пол­ночь про­тяж­ный звон со­бор­но­го ко­ло­ко­ла изве­стил лу­бен­цев о смер­ти их пол­ков­ни­ка; дру­гие колоколь­ни­ от­ве­ча­ли это­му зво­ну, и ско­ро весь го­род за­гремел ко­локолами; на­род прос­нул­ся и тол­па­ми всю ночь до са­мо­го све­та при­хо­дил смот­реть на усоп­ше­го полковн­ика, котор­ый ле­жал сре­ди ком­на­ты на длин­ном ду­бо­вом сто­ле, оде­тый в бо­га­тую пар­че­вую одеж­ду; кру­гом сто­ла в тя­же­лых подс­веч­ни­ках го­ре­ли све­чи; в го­ло­вах ико­на и над нею сло­жен­ные крес­то­об­раз­но пер­нач и бу­ла­ва. Вхо­дя в ком­нату, ка­за­ки крес­ти­лись, мо­лясь о ду­ше усоп­ше­го, а выход­я на двор, гром­ко прок­ли­на­ли крым­цев, со­би­рая охотник­ов сде­лать вы­лаз­ку на рас­све­те и до­ро­го отп­ла­тить неверн­ым за сво­его пол­ков­ни­ка; но вы­лаз­ка не состояла­сь, к ве­ли­кой пе­ча­ли охот­ни­ков.

Крымцы зна­ли че­рез сво­их ла­зут­чи­ков, что в мирго­родский полк пос­ла­ны гон­цы за по­мощью, и, ус­лы­ша в го­роде ко­ло­кольный звон и тре­во­гу, во­об­ра­зи­ли, что идет от­да­лен­ная по­мощь, и, во­об­ще лю­бя бо­лее не­ча­ян­ные на­беги и раз­бой, не­же­ли пра­вильную вой­ну и сра­же­ние, но­чью уб­ра­лись по­ти­хоньку, ос­та­вя заж­жен­ные сто­ро­же­вые ог­ни: так все ду­ма­ли в Луб­нах - а мо­жет быть, бы­ли и дру­гие при­чи­ны. На рас­све­те ка­за­ки с ва­лу не за­ме­ти­ли крым­цев, пос­ла­ли разъезды - разъезды ни­ко­го не наш­ли, буд­то не­вер­ные про­ва­ли­лись сквозь зем­лю, буд­то их све­яло, унес­ло вет­ром.

Целую ночь не спал Касьян, ду­мая о при­чи­не необыкно­венного зво­на, и рас­спра­ши­вал ча­со­во­го и соб­лаз­нял его пе­ни­ем; ча­со­вой, к ве­ли­кой до­са­де Касьяна, упор­но мол­чал. Ут­ром заг­ре­ме­ли зам­ки, за­виз­жа­ли на ржа­вых пет­лях две­ри, и в тюрьму во­шел Гер­цик.

- Поздравляю те­бя, друг мой Касьян, позд­рав­ляю! - весе­ло го­во­рил Гер­цик, об­ни­мая Касьяна.

- С чем? Не соб­ра­лись ли по­ве­сить ме­ня?.. - уг­рю­мо спро­сил Касьян, от­тал­ки­вая Гер­ци­ка.

- Боже мой! Что за че­ло­век! Нас­то­ящий во­ин, нас­то­ящий за­по­ро­жец! Ха­рак­тер­ный че­ло­век! Крым­цы уш­ли; те­перь ты сво­бо­ден.

- Молодцы! Ай да гет­ман­цы! Вы их прог­на­ли?

- Да, мы их по­ря­доч­но по­ко­ло­ти­ли вче­ра, а они ночью и уш­ли; вер­но, ис­пу­га­лись ко­ло­ко­лов: ду­ма­ли, мы что недо­брое про­тив их за­мыш­ля­ем.

- Вот оно что! Есть чем хвас­тать. Так вы зво­ном прогоня­ли­ та­тар, слов­но на­лет­ную са­ран­чу? Ба­бы!

- Нет, Касьян, мы зво­ни­ли по дру­гой при­чи­не; раз­ве ты не зна­ешь на­шей пе­ча­ли?

- Откуда бы я знал?

- Ты не зна­ешь! О бо­же мой! Плачь, Касьян! Пол­ков­ник умер! Крым­цы его уби­ли…

- Вот оно что?.. Царст­во ему не­бес­ное, а пла­кать мне не о чем.

- Как хо­чешь, Касьян; это твое де­ло; ты ум­ный че­ло­век. Пой­дем же на ра­ду; вот твое ору­жие: я при­бе­рег его из лю­бви к те­бе; пой­дем на ра­ду, уже соб­ра­лась она. Один бог зна­ет, я так по­лю­бил те­бя, Касьян!

- Что мне де­лать на ва­шей ра­де?

- Там все стар­ши­ны, да за­по­ро­жец сам не прос­той чело­век: и меж­ду стар­ши­на­ми те­бе да­дут по­чет; там бу­дут чи­тать пос­лед­нюю во­лю пол­ков­ни­ка: мо­жет, он что та­кое и о доч­ке на­пи­сал, и о мо­ем при­яте­ле Алек­сее. Пой­дем; те­бе не ху­до знать: по­едешь, им пе­ре­дашь ра­дость.

- Это де­ло; по­жа­луй, пой­дем.

Собралась ра­да. Сот­ник и стар­ши­ны при­сяг­ну­ли, что пе­ред смертью пол­ков­ник вру­чил им это са­мое за­ве­ща­ние и про­сил ис­пол­нить пос­лед­нюю свою во­лю; пос­ле это­го свя­щенник рас­пе­ча­тал и гром­ко про­чел за­ве­ща­ние:

"Во имя от­ца и сы­на и свя­то­го ду­ха, аминь. Я, не имея род­ных, в слу­чае мо­ей смер­ти, за­ве­щаю в лу­бенс­кую со­борную цер­ковь сто чер­вон­ных, да в пи­ря­тинс­кую зам­ковскую пятьде­сят, а ос­тальное все мое име­ние дви­жи­мое и нед­ви­жи­мое от­даю в веч­ность и бес­по­во­рот­ность прие­мышу мо­ему Гер­ци­ку за его по­лез­ные мо­ей осо­бе служ­бы, с тем что­бы он кор­мил до смер­ти Га­дю­ку и налив­ал для не­го еже­год­но боч­ку на­лив­ки из слив, куп­лен­ных по воль­ным це­нам в мес­теч­ке Чер­ну­хах.

Року NN

Славного вой­ска За­по­рожс­ко­го пол­ка лу­бенс­ко­го пол­ковник ме­ся­ца и чис­ла NN Иван NN…"

Священник сло­жил бу­ма­гу и пок­ло­нил­ся Гер­ци­ку; все стар­ши­ны то­же ста­ли ему кла­няться и позд­рав­лять с на­следством; да­же са­мые злые не­доб­ро­же­ла­те­ли Гер­ци­ка при­ят­но разг­ла­жи­ва­ли усы и оск­лаб­ля­лись пе­ред ним.

- А о ко­не ни­че­го не ска­за­но? - спро­сил сот­ник.

- И о ружье?. И о са­по­гах?.. - го­во­ри­ли стар­ши­ны.

- Что ска­за­но, то свя­то, - смир­но от­ве­чал Гер­цик, - я не отоп­русь; ска­зал по­кой­ник - бе­ри­те; хоть оно и мне при­надлежит, а бе­ри­те, я не хо­чу пе­ре­чить.

- Честный че­ло­век этот Гер­цик! - го­во­ри­ли стар­ши­ны меж­ду со­бою

- Нет! - ска­зал Гер­цик твер­дым го­ло­сом. - Не хо­чу я на­следства. У пол­ков­ни­ка ос­та­лась дочь: она нас­лед­ни­ца; вот вам чест­ный за­по­ро­жец; он при­ехал с пок­ло­ном от нее; ей сле­ду­ет, а не мне…

- Нет, нет! - зак­ри­ча­ли сот­ник и стар­ши­ны. - Име­ни ее нет в ду­хов­ной, он ее из­рек­ся: она уш­ла от не­го…

- Может быть, по­кой­ный не знал, жи­ва ли она, - за­ме­тил Гер­цик.

- Вот ду­рень! - вор­чал, об­ра­тясь к то­ва­ри­щам, сот­ник, ко­торому, как вид­но, очень хо­те­лось си­во­го ко­ня.

- Говорил ты, доб­рый че­ло­век, по­кой­но­му пол­ков­ни­ку, что его дочь жи­ва, и точ­но это прав­да? - спро­сил Касьяна свя­щен­ник.

- Говорил, сей­час как при­ехал го­во­рил пол­ков­ни­ку; а его доч­ка и те­перь у ме­ня жи­вет на зи­мов­ни­ке…

- А это за­ве­ща­ние пи­са­но вче­ра, - ска­зал свя­щен­ник, - зна­чит, он с умыс­лом умол­чал о до­че­ри, хоть и знал, что жи­ва она; зна­чит, он уст­ра­нил ее от пос­лед­ней сво­ей во­ли, и ты, Гер­цик, не сме­ешь от­ка­зы­ваться от ис­пол­не­ния во­ли уми­ра­юще­го, дол­жен при­нять все его зем­ные бла­га и ста­раться о при­об­ре­те­нии та­ко­вых же на не­бе.

- Не смею вам пе­ре­чить, - от­ве­чал Гер­цик, сми­рен­но кла­няясь.

Старшины по­лу­чи­ли по­дар­ки, наз­на­чен­ные им по сло­весному при­ка­за­нию пол­ков­ни­ка. Пол­ков­ни­ка похорони­ли ­при гро­ме пу­шек, зву­ке труб и мел­ко­го ру­жейного ог­ня, и к ве­че­ру вся знать пи­ро­ва­ла у но­во­го своег­о то­ва­ри­ща по бо­гатст­ву, у Гер­ци­ка. За ужи­ном спер­ва пи­ли печальн­ые куб­ки за упо­кой ду­ши по­кой­но­го и пе­ли веч­ную па­мять, по­том на­ча­ли пить здо­ровье Гер­ци­ка, по­том сот­ни­ка и стар­шин, зак­ри­ча­ли "ура", за­пе­ли мно­гие ле­та и пе­ред све­том ра­зош­лись очень до­вольные со­бою.

Когда ра­зош­лись гос­ти, Гер­цик при­шел в пол­ков­ничью опо­чи­вальню - она те­перь сде­ла­лась его ком­на­тою, - весе­ло про­шел по ней нес­колько раз, по­ти­рая ру­ки, стран­но улы­ба­ясь, и сел на кро­вать, на ко­то­рой в прош­лую ночь ле­жал уми­рав­ший пол­ков­ник. Гер­цик за­ду­мал­ся и вдруг вздрог­нул, быст­ро вско­чил на но­ги и; под­няв ко­вер, тре­вожно пос­мот­рел под кро­вать: там ни­че­го не бы­ло. "Ду­рак!" - про­шеп­тал Гер­цик, сел и опять за­ду­мал­ся Ли­цо его сде­ла­лось страш­но, бо­лез­нен­ная дрожь про­бе­га­ла по нем, по­рою гу­бы его су­до­рож­но иск­рив­ля­лись - бог ве­да­ет, от злой улыб­ки или тяж­кой бо­ли сер­деч­но­го стра­да­ния.

Уже бы­ло ут­ро, а Гер­цик все еще си­дел на кро­ва­ти, за­думчивый, пе­чальный, спус­тя го­ло­ву на ру­ки, упер­тые в ко­ле­ни, и только тог­да под­нял ее, ког­да скрип­ну­ла дверь и на по­ро­ге по­ка­зал­ся Касьян. Вид­но бы­ло по одеж­де, что за­по­ро­жец со­би­ра­ет­ся в до­ро­гу.

- Ты, Касьян? - спро­сил Гер­цик.

- Уже не кто дру­гой, - от­ве­чал за­по­ро­жец, - про­щай; я сей­час еду.

- Куда?

- К се­бе на зи­мов­ник. Тут мне не­че­го де­лать.

- Погоди, Касьян; по­гу­ляй с на­ми.

- Спасибо. Не ве­се­ло мне, да и те­бе, как вид­но, не очень ве­се­ло.

- Правда твоя, Касьян; сей­час вид­но ум­но­го че­ло­ве­ка: не ве­се­ло мне, я ли­шил­ся бла­го­де­те­ля, а тут еще по­кой­ник оби­дел бед­ную свою доч­ку: ви­дит бог, Касьян, как мне жаль ее и ее му­жа! Ты сам слы­шал, как я от­ка­зы­вал­ся… что ж де­лать; ра­да при­су­ди­ла: нельзя, го­во­рят, пе­ре­ме­нить за­вещания: во­ля по­кой­ни­ка, го­во­рят, свя­та.

- Не сол­гу, слы­шал.

- Ну, вот ви­дишь, сам не знаю, че­го б я не дал, чтоб пере­менить это. Ви­дит бог, Касьян, я доб­рый че­ло­век; мне Алек­сей Чай­ковс­кий большой при­ятель, вот пос­мот­ри кин­жал - это его по­да­рок; ска­жи ему, что ви­сит у ме­ня, ви­дишь, где? На по­чет­ном мес­те. А Ма­ри­на всег­да бы­ла та­кая лас­ко­вая, всег­да ме­ня отп­ра­ши­ва­ла, как, бы­ва­ло, по­койник - чтоб над ним зем­ля пе­ром ле­жа­ла - за­хо­чет ме­ня, бы­ва­ло, по­ту­зить за что-ни­будь…

- Спасибо и за доб­рое сло­во. Про­щай.

- Нет, по­го­ди, Касьян; ска­жи Ма­ри­не, что я всег­да бу­ду ее пом­нить и все име­ние пол­ков­ни­ка бу­ду счи­тать ее имени­ем; я бу­ду прос­то ее арен­дарь; все ей дос­тав­лю, пусть ни в чем не нуж­да­ет­ся, ест и пьет из се­реб­ра, хо­дит в бар­ха­те, слы­шишь?..

- Слышу

- А на пер­вый раз возьми вот этот ме­шок ду­ка­тов. Кла­няйся от ме­ня, и ее му­жу кла­няй­ся, ска­жи, что я с ним ско­ро уви­жусь… Вот только уп­рав­люсь с де­ла­ми, сей­час прие­ду к вам на зи­мов­ник. По­гу­ля­ем вмес­те, за­бу­дем го­ре..

- Из хо­ро­ших уст хо­ро­шее и сло­во, - от­ве­чал Касьян, ук­ла­ды­вая ме­шок в кар­ман бес­ко­неч­ных сво­их ша­ро­вар.

- Теперь про­щай, бра­ти­ку, про­щай, Касьян; ве­ришь ли, я и те­бя люб­лю не меньше Алек­сея, что для не­го, то и для те­бя го­тов сде­лать. А как же мне най­ти твой зи­мов­ник?

Касьян рас­ска­зал до­ро­гу, пок­ло­нил­ся и вы­шел. Ско­ро вздох­нул он сво­бод­но на ши­ро­кой род­ной сте­пи. Ве­тер ве­ял, тра­ва шу­ме­ла, доб­рый конь ска­кал; Касьян пел пес­ню, подъезжая к сво­ему зи­мов­ни­ку.

VII

"Он по­ле­ти, гал­ко,

Де мiй рiд­ний батько -

Нехай ме­не од­вi­дає, ко­ли ме­не жал­ко".

Летить гал­ка, кря­че,

А дiв­чи­на пла­че:

"Нема в ме­не рiд­ненько­го!

Тiльки ти, ко­за­че!"

Малороссийская на­род­ная пес­ня

Гости пьют и едят,

Речи гу­то­рят,

Про хле­ба, про по­кос,

Про ста­ри­нуш­ку.

А. Кольцов

- Что вам ска­зать, мои де­ти? - го­во­рил Касьян Чай­ковс­ко­му и же­не его, си­дя за сто­лом в сво­ем зи­мов­ни­ке. - На гет­ман­щи­не, как я за­ме­тил, так все пе­ре­пу­та­лось, переме­шалось, слов­но во­ло­са в вой­ло­ке: по­ряд­ку нет; од­но толь­ко мне чуд­но, хоть и вер­но, что Гер­цик смот­рит ве­ли­ким мо­шен­ни­ком: так и про­сит­ся на ве­рев­ку, а де­ла­ет хо­ро­шо, ей-бо­гу, хо­ро­шо; что ни го­во­ри, у не­го ду­ша луч­ше ро­жи.

- Ты, батьку, чуд­но го­во­ришь, го­во­ришь оби­ня­ка­ми; тут что-то есть.

- Ничего нет.

- А ба­тюш­ка что, пол­ков­ник? - спро­си­ла Ма­ри­на.

- Ничего. Из­вест­но: умер, по­хо­ро­ни­ли, и все тут; всем при­дет­ся уми­рать… Вот ты уже и пла­чешь, до­ню! Нехоро­шо­…

Но Ма­ри­на его не слу­ша­ла; гром­кие ры­данья, перерывае­мые ­воск­ли­ца­ни­ями: я это­му при­чи­ною, на мою го­ло­ву па­дет смерть его и по­доб­ные в этом ро­де, задуша­ли­ Ма­ри­ну.

- Вот го­во­ри ба­бам прав­ду! - за­ме­тил Касьян. - Они из му­хи ко­ня сде­ла­ют; и да­вай пла­кать… Та­та­ры его уби­ли, а не ты; он не очень о те­бе бес­по­ко­ил­ся…

Когда нем­но­го утих­ли ры­данья Ма­ри­ны, Касьян расска­зал всю ис­то­рию сво­ей по­езд­ки, ко­то­рая нам уже из­вест­на, и зак­лю­чил ее сло­ва­ми:

- Вот я и при­ехал к вам ни с чем, кро­ме это­го меш­ка ду­катов… Что ни го­во­ри, а Гер­цик доб­рый че­ло­век.

- Так он не прок­лял ме­ня?

- Вот дур­ная ба­ба! За что бы он прок­лял те­бя? Да ко­ли б и прок­лял, я не скрыл бы…

- Ну, я ра­да! Ка­мень сва­лил­ся с ду­ши мо­ей от слов тво­их, Касьян. Ме­ня не прок­лял отец… Бла­го­да­рю те­бя, гос­по­ди! Те­перь я ни­че­го не бо­юсь, я еще не од­на на све­те…- И Ма­рина, об­няв Чай­ковс­ко­го, прильну­ла к гру­ди его и ти­хо пла­ка­ла.

- И дав­но бы так! Бог зна­ет об чем пла­чет!..-при­ба­вил Ка­сьян. - Вы ос­та­не­тесь у ме­ня жить; деньги у вас есть и еще бу­дут; зо­ви­те ме­ня батьком, а ум­ру - ваш зи­мов­ник и все ва­ше: для вас ста­нет; бу­дут де­ти, сы­новья - по­сы­лай­те слу­жить на Сечь; пос­лу­жат, уз­на­ют по­ли­ти­ку и ха­рак­терст­во - бу­дут людьми. Вот и все тут. Пол­но, де­ти, пла­кать!

Спокойно за­жил Чай­ковс­кий на зи­мов­ни­ке; днем хо­дил на охо­ту, ве­че­ром слу­шал рас­ска­зы Касьяна о под­ви­гах за­порожцев в дав­но ми­нув­шие вре­ме­на, и ког­да на ка­кой-ни­будь под­виг бы­ла сло­же­на пес­ня, - а это бы­ло сплошь и ря­дом, - то все пе­ли эту пес­ню и Касьян по­яс­нял им некотор­ые ал­ле­го­рии, без че­го вы най­де­те ма­ло пе­сен в Малор­оссии, что и по­да­ло по­вод мно­гим ум­ным лю­дям, не поним­авшим их, уп­ре­кать бед­ные соз­да­ния на­род­ной поэ­зии в бес­смыс­ли­це.

Недели две спус­тя, в од­но ут­ро, ста­рый Касьян очень при­леж­но вы­ре­зы­вал из кус­ка су­хо­го ли­по­во­го де­ре­ва сто­ловую лож­ку; Ма­ри­на, си­дя у ок­на, вы­ши­ва­ла цвет­ным шел­ком хуст­ку [32] для му­жа; Чай­ковс­кий, со­би­ра­ясь на охо­ту, по­са­дил на ру­ку уче­но­го яст­ре­ба и при­вя­зы­вал к его ла­пе пог­ре­муш­ку. Вдруг раз­дал­ся конс­кий то­пот; нес­колько ка­за­ков ос­та­но­ви­лись у во­рот зи­мовника и спра­ши­ва­ли хлоп­ца, хо­див­ше­го по дво­ру: Это зи­мов­ник Касьяна?

Касьян вы­шел и ско­ро возв­ра­тил­ся, ве­дя гос­тя, оде­то­го в бо­га­тый на­ряд.

- Алексей, друг мой! - зак­ри­чал гость, бро­са­ясь об­ни­мать Чай­ковс­ко­го.

- Неужели ты, Гер­цик? - ска­зал Алек­сей. - Я вси­лу уз­нал те­бя… па­ном стал.

- Ох, тя­же­ло мне это панст­во! Не го­во­ри об нем, бра­ти­ку! Касьян сви­де­тель, как это слу­чи­лось… Серд­це у ме­ня так и рва­лось к те­бе… Как пос­мот­рю на твой кин­жал да вспо­мню на­ше про­щанье - пом­нишь, на Се­чи, - вот так серд­це и рвет­ся, так и шеп­чет: "Есть у те­бя друг, ты за­был его…" Ви­дит бог, прав­да!

- Постой, Гер­цик, я че­ло­век пря­мой; ска­жи мне, ты знал, ког­да был на Се­чи, что пол­ков­ничья доч­ка, те­пе­реш­няя моя же­на, уш­ла?

- Ах, бог мой, и па­ни Ма­ри­на здесь! Я от ра­дос­ти не заме­тил! Да как вы по­хо­ро­ше­ли, па­ни; поз­вольте поцелова­ть вас…

- Ай, Гер­цик! Ты сильно це­лу­ешь, - вскри­ча­ла Ма­ри­на, вы­ры­ва­ясь от Гер­ци­ка.

- От ра­дос­ти се­бя не пом­ню… Да; ты спра­ши­вал, Алек­сей, знал ли я? Ра­зу­ме­ет­ся, знал.

- Отчего ж ты мне не ска­зал?

- Э, бра­ти­ку! Не так лег­ко ска­зать пе­чаль, как ра­дость. Ты был та­кой ве­се­лый, что мне бы­ло жаль те­бя пе­ча­лить; да и мы са­ми не зна­ли, где доч­ка пол­ков­ни­ка - про­па­ла, и только. А сбе­жа­ла ли она, уто­ну­ла или ее кто из­вел со све­та - ник­то не знал. Как же мне бы­ло ска­зать те­бе!.. По­су­ди сам… Ви­но­ват, по­жа­лел те­бя; а ви­дишь, все выш­ло к луч­шему. Че­му быть, то­му не ми­но­вать.

- И то прав­да, - от­ве­чал Алек­сей.

- Теперь, дя­дюш­ка Касьян, я поп­ро­шу тво­ей лас­ки, - ска­зал Гер­цик, - не ос­та­вить мо­их ка­за­ков; со мною их чело­век шесть; зна­ешь, взял для бе­зо­пас­нос­ти в ва­ших сте­пях…

- Пустое! - от­ве­чал Касьян - Как бог даст, и один че­ло­век про­едет: вот я всег­да один ез­жу, а не даст - и де­ся­ток не спа­сет… А тво­им и ко­ням, и хлоп­цам бу­дет мес­то; у ме­ня сво­их хлоп­цев че­ло­век де­сят­ка три-че­ты­ре жи­вет на зи­мовнике, так шес­те­рых и не за­ме­тят.

- Ото! А я ду­мал, один жи­вешь…

- Один не дол­го бы про­жил..

День про­шел очень при­ят­но. Гер­цик на­вез мно­го гостин­цев для Касьяна, Чай­ковс­ко­го, а особ­ли­во для Ма­рины; го­ворил, что ни­ког­да не за­бу­дет бла­го­де­яний от­ца ее, что мать Чай­ковс­ко­го здо­ро­ва и уже зна­ет о же­нитьбе сы­на, и что да­же он пос­та­ра­ет­ся при­вез­ти ее зи­мою на зи­мов­ник, и то­му по­доб­ны­ми ре­ча­ми рас­по­ло­жил их всех в свою пользу; да­же и Чай­ковс­кий на­чал по­ду­мы­вать: "Да, в са­мом де­ле Касьян прав; Гер­цик доб­рый ма­лый". Од­на толь­ко Ма­ри­на инс­тинк­тив­но не­на­ви­де­ла его и не хо­те­ла при­нять по­дар­ков.

Касьян уго­щал на сла­ву, и за ужи­ном, пос­ле по­ря­доч­но­го чар­ко­ва­ния, гость сде­лал­ся со­вер­шен­но сво­им. На­ча­ли рас­суж­дать, как про­вес­ти завт­раш­ний день.

- Я пред­ла­гаю вам съездить на охо­ту, - ска­зал Касьян,- здесь очень мно­го ди­чи, а я зай­мусь сам с ку­ха­рем, да при­готовлю вам та­кой стол, что и гет­ма­ну не иметь подобно­го­: Я сам, ей-бо­гу, сам - не смот­ри­те, что стар, - а вот так за­сучу ру­ка­ва по лок­ти, вот как ви­ди­те, и по­шел стря­пать… Вы не шу­ти­те со мною!

- Прекрасно, дя­дюш­ка Касьян! - подх­ва­тил Гер­цик. - Мы по­едем с Алек­се­ем на охо­ту… у ме­ня же есть чу­дес­ное ру­жье.

- И у ме­ня то­же, - при­ба­вил Алек­сей, - и дичь я знаю где во­дит­ся.

- Стой! - зак­ри­чал Касьян. - Ви­дать, сей­час ви­дать, что оба гет­ман­цы. Хло­пать пой­дут по сте­пи; од­ну шту­ку убьет, а де­сять раз­го­нит… То ли де­ло с яст­ре­ба­ми! У ме­ня и яст­ре­ба есть.

- Что за охо­та с яст­ре­бом? То ли де­ло ружье! - ска­зал Гер­цик - Я и не умею охо­титься с яст­ре­бом, а по­еду с ружьем… Прав­да, Алек­сей? По­едем с ружьями.

- Эх вы, дур­ные го­ло­вы! Что ва­ше ружье? Выст­ре­лом убил, ко­неч­но, да ра­зог­нал, рас­пу­гал де­ся­ток. А как спу­стишь яст­ре­ба, как взовьется он, как бро­сит­ся с на­ле­ту на пти­цу - шу­мит воз­дух, креп­кие перья, буд­то стру­ны, зве­нят на крыльях… да, зве­нят, прис­лу­шай­ся, ко­ли есть уши; не­да­ром сло­же­на пес­ня:

Конь бе­жит - зем­ля дро­жит,

Сокол ле­тит - пе­ро зве­нит.

Ей-богу, чу­до как ве­се­ло! Нет, с яст­ре­ба­ми по­ез­жай­те на охо­ту; я сам бы по­ехал, да де­ла мно­го до­ма; а вы мо­ло­дой на­род: по­гар­цуй­те - и по­обе­да­ете вкус­нее.

Герцик еще про­ти­во­ре­чил Касьяну, но ста­рик и слы­шать не хо­тел; и так ре­ше­но завт­ра ут­ром ра­но ехать на ястре­биную охо­ту.

Было лю­бо смот­реть на Гер­ци­ка и Чай­ковс­ко­го, ког­да они ут­ром вы­еха­ли вдво­ем на охо­ту. Ма­ри­на еще спа­ла; ста­рый Касьян в на­гольном ту­лу­пе про­во­дил их за во­ро­та, пов­то­ряя раз­ные охот­ничьи нас­тав­ле­ния. Ве­се­ло еха­ли они ря­дом ру­ка об ру­ку, как род­ные братья, сме­ялись, раз­говаривали, вспо­ми­на­ли про­шед­шее… Ког­да зи­мов­ник скрыл­ся со­вер­шен­но из ви­ду, Гер­цик пус­тил сво­его ястре­ба на стре­пе­та: яст­реб сра­зу убил не­по­во­рот­ли­во­го сопер­ника, стре­пет упал на пес­ча­ную по­ля­ну, по­рос­шую мел­ким бурьяном; охот­ни­ки подс­ка­ка­ли к ди­чи, слез­ли с ло­ша­дей.

- Славная шту­ка! - го­во­рил Чай­ковс­кий, под­ки­ды­вая на од­ной ру­ке стре­пе­та.

- Это ли охо­та! - от­ве­чал Гер­цик. - Стре­пе­та ло­вить - про­сто брать мя­со ру­ка­ми.

- Правда; вот ес­ли б жу­равль, на­те­ши­лись бы.

- Да, пос­мот­ри, не жу­равль ли это?

- Где?

- Вон вы­со­ко-вы­со­ко, буд­то чер­ная точ­ка в не­бе, пря­мо над тво­ей го­ло­вой.

Чайковский под­нял го­ло­ву, прис­тально гля­дя в си­нее не­бо. Гер­цик, не сво­дя глаз с Алек­сея, быст­ро при­сел, опу­стил до зем­ли ру­ку, зах­ва­тил горсть пес­ку и - жа­лоб­но вскрик­нул. Алек­сей ис­пу­гал­ся, ког­да пос­мот­рел на не­го: страш­но кри­ча, блед­ный от стра­ха, Гер­цик ма­хал по возду­ху пра­вою ру­кою; око­ло ру­ки, как тон­кая плет­ка, ви­лась тем­но-се­рая змея.

- Алексей, спа­си ме­ня. Злая га­ди­на впи­лась мне в большой па­лец, - кри­чал Гер­цик, - и не ос­тав­ля­ет ме­ня, ог­нем жжет, прок­ля­тая.

Наконец, уби­ли змею; Гер­цик был бле­ден, желт; холод­ный пот круп­ны­ми кап­ля­ми блес­тел на лбу его; укушен­ный па­лец раск­рас­нел­ся, рас­пух.

- Пропал я! - шеп­тал Гер­цик. - На­ка­за­ние бо­жее… види­мое на­ка­за­ние.

- Пустое! - го­во­рил Чай­ковс­кий. - Ма­ло ли змеи ку­са­ют, да не все уку­шен­ные уми­ра­ют: при­том же эта змея бы­ла ма­ленькая, то­ненькая - дрянь.

- Это и страш­но, что она ма­ленькая да то­ненькая; это и есть са­мая злая по­ро­да; не вся­кий зна­харь от­шеп­чет ее!.. Бог на­ка­зал ме­ня!..

- Перестань, не гне­ви бо­га; ты сде­лал доб­рое де­ло: уте­шил нас, по­мог нам, за что те­бя на­ка­зы­вать?

Герцик мол­ча по­ка­чал го­ло­вою.

- Я ума не при­ло­жу, как она те­бя уку­си­ла?

- Бог на­ка­зал! Я хо­тел…

- Что хо­тел?

- Хотел… сор­вать бы­лин­ку, а она, сквер­ная змея, вер­но, ле­жа­ла под кус­ти­ком и схва­ти­ла за па­лец. Ой! Гос­по­ди, как бо­лит! Мо­роз за ко­жею хо­дит. По­едем, брат, пос­ко­рее до­мой.

Печальные при­еха­ли на зи­мов­ник на­ши охот­ни­ки. Чай­ковс­кий вел в по­во­ду ло­шадь Гер­ци­ка, ко­то­рый ед­ва си­дел на сед­ле: так его кор­чи­ла страш­ная боль; ру­ка разду­лась, рас­пух­ла, слов­но об­ру­бок; на ней, буд­то рост­ки, тор­чали пальцы; от уку­шен­но­го мес­та, как лу­чи, шли во все сто­ро­ны баг­ро­вые ли­нии.

Касьян рас­по­рол ру­кав каф­та­на и ру­ба­хи, по­то­му что их снять уже бы­ло не­воз­мож­но, пос­мот­рел на ру­ку и хладно­кровно ска­зал:

- Ничего, прой­дет. Ме­ня на ве­ку три ра­за ку­са­ли змеи, да все зна­ха­ри от­шеп­ты­ва­ли; только ни­че­го не кла­ди­те на ра­ну, по­ка при­едет зна­харь; я пош­лю сей­час за ним хлоп­ца, он не­да­ле­ко.

VIII

У вiв­то­рок зiл­ля ва­ри­ла,

А у се­ре­ду Гри­ця от­руїла.

Малороссийская на­род­ная пес­ня

Я не та­ков: нет, я, не спо­ря,

От прав мо­их не от­ка­жусь,

Или хоть мщеньем нас­ла­жусь.

А. Пуш­кин

Хлопец не зас­тал зна­ха­ря до­ма и рыс­цой поп­лел­ся на­зад.

День был к ве­че­ру. Едет хло­пец, а навст­ре­чу идет, бог ее зна­ет от­ку­да, цы­ган­ка, в си­ней ис­под­ни­це, в крас­ной изо­рванной юб­ке, ста­рая, сквер­ная, ли­цо - как ржа­вый коте­лок, во­ло­сы се­дые ви­сят клоч­ка­ми из-под ка­кой-то гряз­ной тряп­ки, на­мо­тан­ной на го­ло­ву; нос крюч­ком к бо­ро­де, бо­рода крюч­ком к но­су, а гла­за так и све­тят­ся. Хло­пец перек­рестился и, бо­яз­ли­во сняв шап­ку, ска­зал:

- Здравствуй, те­туш­ка!

- Здорово, не­бож, - от­ве­ча­ла она ше­пе­ля­вя, - ку­да бог не­сет?

- Домой.

- А от­ку­да?

- Ездил за зна­ха­рем; до­ма не зас­тал.

- А на что вам зна­харь?

- Казака уку­си­ла га­дю­ка (змея).

- Ох, бо­же мой! И дав­но уку­си­ла?

- Не знаю ког­да, долж­но быть, се­год­ня; вче­ра он был еще не ку­са­ный и по­ут­ру се­год­ня по­ехал на охо­ту, ка­жись, не ку­са­ный, а опо­луд­ни вер­нул­ся уже уку­шен­ный.

- Ну, бла­го­да­ри бо­га, что повст­ре­чал ме­ня! Ве­ди ме­ня ско­рее; я по­мо­гу ему, я знаю за­го­ва­ри­вать и кровь, и змею, и ли­хо­рад­ку, и вся­кие на­пас­ти; ве­ди ме­ня.

- Спасибо вам, те­туш­ка, - от­ве­чал, по­че­сы­ва­ясь в затылк­е, хло­пец, ко­то­ро­му очень не хо­те­лось быть вмес­те со страш­ною цы­ган­кою, - да ме­ня не за ва­ми пос­ла­ли; бо­юсь, как рас­сер­дят­ся.

- Дурень! Раз­ве не все рав­но, кто ни вы­ле­чит ка­за­ка? Еще спа­си­бо ска­жет те­бе хо­зя­ин; а ум­рет че­ло­век - на тво­ей ду­ше грех бу­дет.

"Правду го­во­рит бе­со­ва ба­ба, - по­ду­мал хло­пец, - да страш­но! Ес­ли она ведьма, зай­дет сза­ди, вско­чит на ко­ня, а пос­ле и мне на пле­чи и ста­нет ез­дить на мне ку­да захо­чет…"

- Что же ты мол­чишь?

- Пожалуй, те­туш­ка; только, будьте лас­ко­вы, не иди­те со мною ря­дом, а сту­пай­те впе­ред; я бу­ду рас­ска­зы­вать доро­гу, а то мой конь не лю­бит бабьего ду­ху.

Цыганка пош­ла впе­ред; хло­пец по­ехал за нею ша­гом на бла­го­род­ном рас­сто­янии.

Солнце заш­ло, и пол­ная лу­на взош­ла на чис­тое не­бо, ког­да хло­пец и цы­ган­ка при­бы­ли на зи­мов­ник.

В тем­ной ком­на­те сто­нал Гер­цик; его ру­ка рас­пух­ла до пле­ча и буд­то пок­ры­лась ла­ком; но опу­холь не шла да­лее. Вид­но, яд по­те­рял свою си­лу. В со­сед­ней ком­на­те си­де­ли при све­те ка­ган­ца [33] Касьян и Чай­ковс­кий с же­ною, рас­суж­дая, ку­да про­пал хло­пец. На­ко­нец, он явил­ся.

- Где ты про­пал, вра­жий сын? - зак­ри­чал Касьян. - Чело­век уми­ра­ет, а ты, вер­но, спал в сте­пи? Где зна­харь?

- Знахаря нет до­ма; ска­за­ли: по­ехал в па­лан­ку [34] ле­чить ка­кую-то па­ню: гово­рят, что-то съела, что ли, так в жи­во­те неб­ла­го­по­луч­но; а вер­нет­ся пос­ле­завт­ра, ска­за­ли, при­едет.

- На чер­та он мне пос­ле­завт­ра, ду­рень? Где же ты пропа­дал?

- Я ниг­де не про­па­дал, а все ехал хо­дою, про­во­дил сю­да ка­кую-то зна­хар­ку, что ли, цы­ган­ку, что ли, я не раз­бе­ру ее тол­ком; стар че­ло­век, ти­хо хо­дит, а го­во­рит: "Вы­ле­чу от га­дю­ки". Вот мы и опоз­да­ли.

- Где же твоя зна­хар­ка?

- Тут, за дверью, только не ис­пу­гай­тесь. По­жа­луй­те сю­да, те­туш­ка!

Хлопец, толк­нув но­гою, от­во­рил дверь и быст­ро ото­шел в сто­ро­ну. Цы­ган­ка вош­ла.

- У вас есть не­ду­жий, [35] - го­во­ри­ла она, - змея уку­си­ла его; злые змеи в это ле­то, очень злые, труд­но за­говаривать их, а я знаю за­го­вор­ку, за­го­во­рю змею хоть во­дяную, хоть сте­по­вую…

- Это сте­по­вая, - ска­зал Чай­ковс­кий.

- А ты по­че­му зна­ешь? Ты зна­харь? Так за­го­во­ри, ко­ли зна­харь

- Я не зна­харь, бог не дал мне муд­рос­ти, а змея уку­си­ла на сте­пи, так долж­на быть сте­по­вая.

- Не ме­шай­ся не в свое де­ло, уче­но­го учить - пор­тить.

- Правда, те­туш­ка, - ска­зал Касьян, - иди­те ско­рее к боль­ному, вре­мя не тер­пит.

Цыганка сбро­си­ла с го­ло­вы тряп­ку, встрях­ну­ла го­ло­вою, и длин­ные се­дые во­ло­сы со­вер­шен­но зак­ры­ли ли­цо ее; по­том по­дош­ла к Гер­ци­ку, ос­ве­ти­ла ему ру­ку, взгля­ну­ла на ли­цо и ос­та­но­ви­лась.

- Что, ба­буш­ка, мож­но от­шеп­тать? - спро­сил Гер­цик жа­лобным го­ло­сом.

- Можно, лишь бы угод­но бы­ло бо­гу. Я, ка­жет­ся, где-то ви­де­ла те­бя? Не во­ро­жи­ла я те­бе ког­да-ни­будь?

- Нет, ба­буш­ка, ни­ког­да не во­ро­жи­ла, в пер­вый раз те­бя ви­жу.

- Ну хо­ро­шо, иди­те се­бе, вы­не­си­те и свет­ло.

Все выш­ли в дру­гую ком­на­ту, ско­ро пос­лы­ша­лась заго­ворка цы­ган­ки.

"Помолюся гос­по­ду бо­гу и всем свя­тым его! Десь-не-десь на Лу­ко­морье сто­ит яб­ло­ня су­хая, на тую яб­ло­ню му­ха на­летае, лист об­ви­вае, чер­ва на­па­дае, ко­рень ис­то­чае, яблон­ю сгуб­ляе… И на че­ло­ве­ка ра­ба божьего есть на­пасть злая, бо­лес­ти, и хво­ро­бы, и вся­кие на­ро­бы, и га­ды зак­ля­тые; ты у ме­ня, под­тин­ни­ца, ве­ре­тин­ни­ца, не кру­тись, не вер­тись, я те­бя знаю, от сес­тер раз­ли­чаю, есть ве­ре­тин­ни­ца луго­вая, ле­со­вая, гно­евая, зем­ля­ная и ве­ре­тин­ни­ца во­дя­ная. Я те­бя сло­вом сильным из­го­няю, зак­ли­наю, уби­рай­ся к се­страм-посестричкам, ма­лым не­ве­лич­ким, где то­пор не сту­чит, где лю­ди не хо­дят, где ко­ро­вы не бро­дят, ку­да петушин­ый го­лос не за­ле­та­ет; не па­лить, не су­шить те­бе бе­ло­го ли­ца, жел­тые кос­ти, га­ря­чия кро­ви ра­ба бо­жия!.. Тьху! Сгинь!.. Сгинь, го­во­рю!"

Три ра­за про­чи­та­ла цы­ган­ка за­го­вор­ку и выш­ла в дру­гую ком­на­ту, где на нее с бла­го­го­ве­ни­ем смот­ре­ли Касьян и Чай­ковс­кий с же­ною.

- А что? - спро­сил Чай­ковс­кий

- Трудная змея, не прос­тая змея! Да и за­пус­ти­ли ра­ну; мно­го вре­ме­ни прош­ло... Пос­мот­рим, что бу­дет.

Через нес­колько вре­ме­ни пош­ли к больно­му. Ру­ка бы­ла все в од­ном сос­то­янии.

- Каково те­бе? - спро­сил Касьян.

- Немного ста­ло буд­то лег­че.

- Худая при­ме­та! - ска­за­ла цы­ган­ка. - Пос­ле этой заговор­ки­ долж­но быть нем­но­го труд­нее: яд ис­пу­га­ет­ся и нач­нет ме­таться, а то он спо­ко­ен, злая змея уку­си­ла те­бя!.. Опас­но, очень опас­но, за­го­вор не бе­рет, на­до ле­чить, вот при­ложим на ра­ну этот ко­рень: он пос­лед­нее средст­во.

Цыганка дос­та­ла из кар­ма­на сво­ей юб­ки ко­ре­шок тем­ного цве­та, раз­ре­за­ла его, по­мо­чи­ла во­дою, при­ло­жи­ла на ра­ну и креп­ко об­вя­за­ла кру­гом тряп­кою.

- Это по­мо­жет? - спро­сил Чай­ковс­кий.

- Поможет. Ка­кая бы ни бы­ла змея, от вся­кой по­мо­жет, раз­ве уку­сит зме­иха, у ко­то­рой уби­ли де­тей, от этой нич­то не по­мо­жет, нич­то не спа­сет, - го­во­ри­ла цы­ган­ка, стран­но улы­ба­ясь.

Не ус­пе­ла цы­ган­ка до­кон­чить сво­их ре­чей, как Гер­цик страш­но зас­то­нал, за­ме­тал­ся на пос­те­ли.

- А что? - спро­си­ла цы­ган­ка

- Жжет, слов­но ог­нем; жи­лы тя­нет…

- Ага! Ис­пу­гал­ся яд. Тер­пи ка­зак, ата­ман бу­дешь.

Но Гер­ци­ку нев­мочь бы­ло тер­петь - он ме­тал­ся, кри­чал, ре­вел не­че­ло­ве­чес­ким го­ло­сом и сор­вал пе­ре­вяз­ку. С ужа­сом все уви­де­ли страш­ную пе­ре­ме­ну: ру­ка по­си­не­ла, опу­холь быст­ро под­ви­га­лась к шее, уку­шен­ный па­лец почер­нел.

- Жаль мне те­бя, доб­рый ка­зак! - го­во­ри­ла цы­ган­ка, смот­ря пря­мо в гла­за Гер­ци­ка - Ты ум­решь, неп­ре­мен­но ум­решь, ни­ка­кие си­лы не спа­сут те­бя, и ум­решь ско­ро; опу­холь ох­ва­тит гор­ло и за­ду­шит. Пош­ли за по­пом, приго­товься к смер­ти, те­бя уку­си­ла зме­иха, у ко­то­рой от­няли де­тей, яд ее не­из­ле­чим… не­из­ле­чим ее яд… Слы­шишь?.. Не уви­дишь ты бо­лее солн­ца, в эту ночь закроются­ на­ве­ки гла­за твои.

И, страш­но улы­ба­ясь, гля­де­ла она в очи Гер­ци­ку, буд­то с нас­лаж­де­ни­ем чи­тая в них всю глу­би­ну му­че­ний безна­дежного от­ча­яния.

- Отойди от ме­ня, - прос­то­нал Гер­цик. Цы­ган­ка ти­хо вы­шла из ком­на­ты, из дру­гой и скры­лась.

"Чужая бе­да - лю­дям смех", - го­во­рит на­род­ная поговор­ка­ и, к нес­частью, она, как и все по­го­вор­ки, очень спра­ведлива. В при­ро­де че­ло­ве­ка есть мно­го зла, все четвероног­ое и чет­ве­ро­ру­кое, го­во­ря в смыс­ле жи­вот­ном, от­да­вая пре­иму­щест­во сво­ему дву­ру­ко­му соб­ра­ту в уме и способн­остях, долж­ны ус­ту­пить ему и в жес­то­кос­ти. Сто­ит срав­нить ди­ко­го, ко­то­рый с ра­дост­ным сме­хом и неисто­выми прыж­ка­ми ре­жет на час­ти жи­во­го че­ло­ве­ка и с на­слаждением ест его еще тре­пе­щу­щее те­ло, сто­ит срав­нить с хрис­ти­ани­ном, ко­то­рый лю­бит и вра­гов сво­их, чтоб убе­диться в свя­тос­ти и бо­жест­вен­нос­ти ре­ли­гии и вели­кой си­ле во­ли че­ло­ве­ка ду­хов­но­го, так по­бе­див­ше­го, уни­чтожившего жи­вот­но­го че­ло­ве­ка.. Но есть лю­ди, да­же в об­ра­зо­ван­ном об­щест­ве, лю­ди-не­на­вист­ни­ки, стран­ные на­ту­ры, ко­то­рым нес­частье ближ­не­го дос­тав­ля­ет ду­шевное нас­лаж­денье; они без вся­кой ви­ди­мой при­чи­ны го­то­вы де­лать зло, где только мож­но, го­то­вы пов­ре­дить вам не из же­ла­ния по­важ­ни­чать, не из ко­рыс­то­лю­бия, не из лич­ных от­но­ше­ний - нет, а прос­то бе­зот­чет­но, для соб­ственного сво­его удо­вольствия го­то­вы за­ма­рать ва­ше до­брое имя, унич­то­жить ва­шу служ­бу, ис­пор­тить всю ва­шу бу­дущ­ность, чтоб пос­ле в ти­ши­не ка­би­не­та ска­зать самом­у се­бе са­мо­до­вольно: "А! Он стра­да­ет! Он тер­пит. Это мое де­ло!" Но ес­ли че­ло­ве­ком ов­ла­де­ет страсть, особ­ли­во мще­ние, тог­да тиг­ры и гре­му­чие змеи пе­ред ним - крот­кие ба­рашки; он спо­со­бен уди­вить са­мое во­об­ра­же­ние.

Старая цы­ган­ка выш­ла из ха­ты и, пой­дя к ок­ну, се­ла на кор­точ­ках на за­ва­ли­не, смот­ря с нас­лаж­деньем в ок­но на му­ки уми­рав­ше­го Гер­ци­ка. По вре­ме­нам улы­ба­лась она, ти­хо сме­ялась, зак­ры­вая ру­кою рот, и шеп­та­ла: "Это яд зме­ихи, у ко­то­рой от­ня­ли де­тей. А что? Лю­бо? Тя­нет жи­лы твои? Ло­мит кос­ти? Па­лит, су­шит ка­зац­кую по­га­ную кровь?.. Не пом­ню, где я его ви­де­ла, как он ушел от мо­их рук; еще ни один не ухо­дил… ни один…"

- Ох! Тя­же­ло! - сто­нал Гер­цик. - Жар­ко, душ­но! Дай­те во­ды… ум­ру я. Не­уже­ли нет ни­ка­ко­го спа­се­ния?.. - И он страш­но ози­рал­ся, мед­лен­но по­во­дя урод­ли­вою больною ру­кою, а здо­ро­вою рвал на се­бе во­ло­сы…

Касьян и Чай­ковс­кий пе­чально сто­яли у пос­те­ли больно­го. Ма­ри­на по­да­ла ему ковш хо­лод­ной во­ды. Сле­зы струи­лись по ли­цу Ма­ри­ны и па­да­ли в ковш.

- И ты пла­чешь обо мне, Ма­ри­на?.. О, бо­же мой!.. Не­да­ром я уми­раю… Дай во­ду. У! Как све­жа она!.. Лег­че, пра­во, лег­че… Ма­ри­на! Для ме­ня при­нес­ла во­ду, Ма­ри­на?

- Для те­бя, Гер­цик.

- Для ме­ня! Как бы хо­те­лось мне зап­ла­кать!.. Да сле­зы вы­сох­ли, иск­ры сып­лют­ся из глаз вмес­то слез. Что, Касьян, ум­ру я? Ска­жи прав­ду?

- Пошлю я за свя­щен­ни­ком, Гер­цик: опу­холь у са­мо­го гор­ла; зна­хар­ка прав­ду ска­за­ла.

- Чертова кол­дунья! Она из­ве­ла ме­ня со све­та. Как при­ложила ко­ре­шок, буд­то ог­ня в ме­ня на­ли­ла. Ох!.. Дай­те мне ее, я за­ду­шу ее од­ною ру­кой!

- Полно, Гер­цик, гне­вить бо­га не­хо­ро­ши­ми ре­ча­ми! - ска­зал Чай­ковс­кий - Бог все зна­ет, все ви­дит, сам на­ка­жет греш­ни­ка! Луч­ше по­ду­май о по­ка­янии… Вре­мя до­ро­го; ты не ба­ба, при­го­товься..

- А я пош­лю за по­пом, - при­ба­вил Касьян.

- Нет, - зак­ри­чал Гер­цик, - я не мо­гу ви­деть по­па. Прав­ду ска­зал ты: бог на­ка­жет греш­ни­ка, на­ка­жет!.. Я вам испове­даю гре­хи свои: пе­рес­та­нет Ма­ри­на пла­кать обо мне, вы отс­ту­пи­те от ме­ня… Я греш­ник, страш­ный греш­ник… По­зовите сю­да мо­их ка­за­ков, по­зо­ви­те сво­их лю­дей, пус­кай все слу­ша­ют. Ох! Во­ды, во­ды!..

Полная свет­ли­ца наб­ра­лась на­ро­да. Все ок­ру­жи­ли Гер­цикову пос­тель и мол­ча ста­ли. Гер­цик пос­мот­рел кру­гом, зак­рыл гла­за ле­вою ру­кою, как бы со­би­ра­ясь с мыс­ля­ми, спро­сил во­ды и на­чал ис­по­ведь:

- Не гля­ди на ме­ня, Ма­ри­на, та­ки­ми крот­ки­ми гла­за­ми; я не стою это­го; я при­чи­на всех ва­ших бед, я при­вел полков­ника на ост­ров, по­то­му что я лю­бил те­бя; мне бы­ло завид­но, что ты лю­бишь дру­го­го.. Мно­го бес­сон­ных но­чей про­вел я, ду­мая о те­бе, прок­ли­ная свое рож­де­ние. Ты зна­ешь, кто я был, а ты бы­ла дочь мо­его пол­ков­ни­ка; я был раб тво­его от­ца и твой; мне бы­ло лю­бо уни­жаться пе­ред то­бою, и ни од­но­го взгля­да, ни од­но­го при­ве­та от те­бя не бы­ло мне.. Я прок­ли­нал твой об­раз, ког­да он яв­лял­ся мне во сне, и лю­бил те­бя еще бо­лее. Мог ли я тер­петь лю­бовь твою к Алек­сею?.. А у ме­ня глаз очень зо­рок: я все ви­дел и пок­лял­ся из­вес­ти Алек­сея, сде­латься бо­га­тым и во что бы то ни ста­ло быть тво­им му­жем. Мне ста­ло жить ве­се­лее, у ме­ня бы­ла цель, для че­го жил я… Жар­ко.. Во­ды!

Марина по­да­ла ему во­ды.

- Добрая ду­ша! Как бы мне хо­те­лось те­перь зап­ла­кать!.. Выш­ло не так, как я ду­мал. Алек­сей ушел, ты уш­ла, ник­то и сле­да ва­ше­го не знал… Я ов­ла­дел до­ве­рен­ностью пол­ковника, я стал дру­гом ему в его оди­но­чест­ве. Меж­ду тем пош­ли в на­ро­де тол­ки о та­та­рах, буд­то хо­тят на­пасть на нас; я выз­вал­ся ехать на Сечь и там, уз­нав те­бя, пре­дал вас в ру­ки за­по­рож­цев. Не мне, так и не ему! - ду­мал я, выез­жая из Се­чи, и по­ехал не в Луб­ны, а в Крым, где сго­во­рил­ся от­дать Луб­ны крым­цам, а, возв­ра­тясь, до­нес пол­ков­ни­ку, что все бла­го­по­луч­но и что вас каз­ни­ли на Се­чи. Полков­ник не ве­лел ни­ко­му это­го рас­ска­зы­вать; я и за­мол­чал, под­жидая гос­тей. Один жид, ко­то­ро­го, хо­тел и по­ля­ки по­весить за под­дел­ку мо­не­ты, ушел в Луб­ны и хо­дил в каза­чьем платье, на­зы­вая се­бя ка­за­ком, а он был Герш­ко, мед­ник из Льво­ва; я поз­на­ко­мил­ся з Герш­кою и по­сы­лал его шпи­оном ку­да бы­ло нуж­но. В один день, ра­но ут­ром, Герш­ко ска­зал мне, что в ов­ра­ге бу­дут крым­цы. Я по­ехал буд­то на охо­ту, и ви­дел­ся с ни­ми, и про­дал им пол­ков­ни­ка; но, при­ехав­ши, уз­наю, что у пол­ков­ни­ка за­по­ро­жец, и пол­ковник зна­ет уже о крым­цах, и что доч­ка пол­ков­ни­ка жи­ва. С пер­вых слов я хо­тел из­вес­ти те­бя, Касьян; но ког­да уз­нал, что у те­бя жи­вет Ма­ри­на, я по­вел де­ло ина­че - ты зна­ешь как Пол­ков­ни­ка, по ус­ло­вию, я выс­та­вил крым­цам: по пе­рыш­ку на шап­ке они уз­на­ли ме­ня и его; но Га­дю­ка ос­во­бо­дил его по­лу­мерт­во­го; пи­ря­тин­цы не пус­ти­ли та­тар вор­ваться в го­род… Я опять по­вел де­ло ина­че. Под кро­вать уми­ра­юще­го пол­ков­ни­ка по­са­дил Герш­ка, и ког­да умер пол­ков­ник, Герш­ко раз­го­ва­ри­вал с стар­ши­на­ми вмес­то пол­ков­ни­ка и при­ка­зал стар­ши­нам вы­пол­нить за­ве­ща­ние, ко­то­рое я сам на­пи­сал под ру­ку пол­ков­ни­ка. Герш­ко ушел в от­пер­тое ок­но; я не знаю, где он, - най­ди­те его, он вам луч­ше рас­ска­жет. И вот я стал бо­гат, очень бо­гат; но ты, Ма­ри­на, бы­ла жи­ва, те­бя об­ни­мал дру­гой, а не я, об­ни­мал злей­ший мой враг, от­то­го что ты лю­би­ла его. Это мне не да­ва­ло спать спо­кой­но. Я и по­ехал сю­да в зи­мов­ник и взял с со­бою луч­ших ка­за­ков… Ви­нюсь пе­ред ва­ми, хлоп­цы, хо­тел упот­ре­бить вас на не­чис­тое де­ло и си­лою взять Марин­у… Но мно­го лю­дей у те­бя, Касьян, на зи­мов­ни­ке, каж­дую ночь хо­дят во­ору­жен­ные сто­ро­жа, и я пе­ре­ме­нил де­ло: хо­тел на охо­те заст­ре­лить Алек­сея, ска­зать, что он сам заст­ре­лил­ся - и тут не уда­лось; ты, Касьян, выпроводи­л нас с яст­ре­ба­ми, только и бы­ло у нас по кин­жа­лу за по­ясом. Хо­те­лось мне, очень хо­те­лось отп­ра­вить те­бя, Алек­сей, на тот свет тво­им же кин­жа­лом, да не мое де­ло вла­деть хо­лод­ным ору­жи­ем, особ­ли­во про­тив лю­дей сильнее ме­ня, здо­ро­вее ме­ня… Вот я по­ка­зал те­бе жу­рав­ля в не­бе, хоть его сов­сем там и не бы­ло, ду­маю, ты по­ды­мешь гла­за, а я за­сып­лю те­бе пес­ком гла­за, и по­ка ты бу­дешь слеп, за­ко­лю те­бя: в один раз не удаст­ся, де­сять раз уда­рю кин­жа­лом, и ты не бу­дешь ви­деть ме­ня, не бу­дешь знать, с ко­то­рой сто­ро­ны па­дет удар. Ты под­нял гла­за, я зах­ва­тил горсть пес­ку, да вмес­те схва­тил и смерть свою. Бог пос­лал страш­ную змею: от его ру­ки уми­раю те­перь. Ох, во­ды! Бо­же мой! И вы да­ете мне во­ду, и вы по­ма­гаєте страш­но­му греш­ни­ку?.. А как пол­ков­ник лю­бил те­бя, Ма­ри­на! Как мне го­во­рил мно­го о те­бе пе­ред смертью: я все за­та­ил, греш­ный че­ло­век!.. Прос­ти­те ме­ня!

- Бог на­ка­зал, бог и прос­тит те­бя, - ска­зал Алек­сей, - а мы прос­ти­ли…

- И ты, Ма­ри­на, не сер­дишься на ме­ня?.. Ох, ду­шит!.. И ты прос­ти­ла?

- Бог те­бя прос­тит, Гер­цик…

- О, бо­же мой! Чай­ковс­кий! Алек­сей! Я ум­ру ско­ро, не от­ка­жи в просьбе, поз­воль Ма­ри­не прос­титься со мною?.. Ма­рина, прос­тись со мною!.. Пус­кай твой по­це­луй, буд­то кры­ло ан­ге­ла, осе­нит ме­ня пе­ред смертью.

Марина по­дош­ла к не­му, по­ду­ма­ла и ти­хо нак­ло­ни­лась к ли­цу Гер­ци­ка. В ти­ши­не только за­шу­ме­ли, опус­ка­ясь, ме­таллические крес­ты и ду­ка­ты, ви­сев­шие на шее Ма­ри­ны.

- Отойди!.. - страш­но зак­ри­чал Гер­цик. - Отой­ди! Я уку­шу те­бя… За­чем ты так хо­ро­ша?.. Бо­же мой… Да… Это что?.. Ох, ду­шит! Точ­но… это она, свя­тая мо­не­та… - ти­хо го­во­рил Гер­цик, буд­то при­по­ми­ная сон, - да за­чем ты но­сишь на­шу мо­не­ту?

- Какую ва­шу?

- Иерусалимскую мо­не­ту! Вот она у те­бя ви­сит на шее ря­дом с крес­том; она мне сверк­ну­ла в гла­за страш­ным вос­по­ми­на­ни­ем, та­кую мо­не­ту моя мать на­де­ла на шею ма­ленькой сест­ре мо­ей дав­но-дав­но. Эта мо­не­та от свя­то­го че­ло­ве­ка, эта мо­не­та из хра­ма Со­ло­мо­на… На­де­ла на шею, а ка­за­ки взя­ли сест­ру мою… Что вы так смот­ри­те? Что гля­дите? Я ев­рей…

С ужа­сом все отс­ту­пи­ли от Гер­ци­ка.

- Боитесь ме­ня? Те­перь не­че­го бо­яться! Я как те­перь по­мню сест­ру, чер­ные очи, на пра­вой ще­ке крас­ная родимоч­ка­… Хо­ро­ша бы­ла сест­ра моя… Ку­да вы?..

- Иосель, Иосель, сын мой! - кри­ча­ла ста­рая цы­ган­ка, вбе­гая в свет­ли­цу и бро­са­ясь на грудь Гер­ци­ка. - Будь прок­лят час, ког­да ты на­дел ка­зачье платье! Я не уз­на­ла те­бя… Го­ре мне! Не уз­на­ла род­но­го де­ти­ща, са­ма уби­ла те­бя, по­ло­жи­ла яд на ра­ну, не зме­иный яд, свой яд; мно­го им отп­ра­ви­ла я на тот свет вра­гов на­ших, злых ка­за­ков, я мсти­ла за вас, мои де­ти; мне бы­ло лю­бо, ког­да уми­рал ка­зак; я ду­ма­ла: вот но­вый вы­куп за де­тей мо­их!. И са­ма те­бя от­ра­ви­ла! Го­ре мне! Ты ум­решь, Иосель - си­лен яд! Го­ре мне! Го­ре!

И ста­ру­ха упа­ла на пол, ло­мая ру­ки, су­до­рож­но те­ре­бя кос­тис­ты­ми пальца­ми се­дые пря­ди во­лос сво­их.

- Что вы смот­ри­те? Смей­тесь, вра­ги мои! Не я уби­ла сы­на, вы уби­ли его Слу­шай­те, как хри­пит он! А где дочь моя, где моя Тек­ля?. Вы уби­ли ее, вы взя­ли на­шу мо­не­ту… Вот она, вот она! - кри­ча­ла цы­ган­ка, схва­тив мед­ный ду­кат, по­даренный Татьяною, ко­то­рый ви­сел на шее Ма­ри­ны. - Вот бла­гос­ло­ве­ние хо­се­та. Еще вид­ны на нем сле­ды зу­бов мо­их; я за­ло­ми­ла край ду­ка­та сво­ими зу­ба­ми, про­ща­ясь с до­черью. Нет уже зу­бов тех! Рас­те­ря­ла я их по ва­шим сте­пям: но я по­ли­ла их ва­шею кровью, и вы­рас­тут из них на ва­шу го­ло­ву страш­ные змии. Где дочь моя?

- Она умер­ла, - от­ве­чал Чай­ковс­кий.

- Умерла! Бог мой! Слы­шишь, Иосель, сын мой? Она умер­ла, умер­ла, сест­ра твоя! Слы­шишь? Но Гер­цик ле­жал уже мерт­вый.

- Что же не от­ве­ча­ешь, сын мой? Не гля­ди так страш­но на ме­ня! Я убий­ца твоя, но я не же­ла­ла те­бе зла. Пос­мот­ри! - И, быст­ро ра­зор­вав на гру­ди ру­ба­ху, дос­та­ла цы­ган­ка ста­рый ко­ше­лек и вы­сы­па­ла на мерт­во­го горсть мел­ких мо­нет. - На, вот они, я для вас со­би­ра­ла, пи­та­лась по це­лым дням тра­ва­ми, жи­ла, как со­ба­ка, но­че­ва­ла под за­бо­ра­ми и со­би­ра­ла деньги, чтоб от­дать вам, мои де­ти. Я мсти­ла за вас и жи­ла для вас! Да ска­жи ж хоть од­но сло­во! Не гля­ди на ме­ня так страш­но, Иосель! - И ста­ру­ха сильно дер­га­ла за ру­ку труп; труп бес­смыс­лен­но ки­вал го­ло­вою.

- Он умер, - ска­зал Касьян.

- Умер! - ти­хо про­го­во­ри­ла цы­ган­ка. - Умер? И она умер­ла, и он умер?.. Умер, ха-ха-ха! Еще один умер! Двух­со­тый умер! Хо­ро­шо, Рох­ля, хо­ро­шо!.. У, гу, гу, гу!.. - за­пе­ла старух­а, под­няв квер­ху ру­ки, и, хо­дя по ком­на­те, по­во­ди­ла на всех бе­зум­ны­ми гла­за­ми.

Казаки со стра­хом жа­лись по уг­лам.

- Убирайся, не­чис­тая си­ла, от­ку­да приш­ла! - ска­зал Ка­сьян, ши­ро­ко раст­во­ряя две­ри. - Не нам те­бя су­дить; бо­жий суд над то­бою.

"У, гу, гу, гу!" - пе­ла ста­ру­ха, и хо­хо­та­ла бе­зум­но, и, по­прыгивая, ти­хо пош­ла по сте­пи, оза­рен­ной лу­ною. Страш­но крас­не­ла при лу­не яр­кая одеж­да кол­дуньи и свер­ка­ли се­дые во­ло­сы, раз­ме­тан­ные по пле­чам Но вот уже ее ста­ло не вид­но; только из­ред­ка до­ле­та­ло про­тяж­ное гу, гу! - и пе­чально за­вы­ва­ли на зи­мов­ни­ке со­ба­ки, от­ве­чая на эти от­го­лос­ки.

IX

"Добре, доб­ре! Ну, до тан­цiв,

До тан­цiв, коб­за­рю!"

Т. Шев­чен­ко

- Гро­му, гро­му, хлоп­цы! - кри­чал за­по­ро­жец, не­ис­то­во вып­ля­сы­вая пос­ре­ди свет­ли­цы от­ча­ян­но­го ка­зач­ка.

Музыка гре­ме­ла, сто­на­ла; ка­за­лось, тру­бы го­то­вы бы­ли раз­ле­теться от ярых зву­ков, ли­тав­ры и ба­ра­ба­ны поло­паться от уси­лен­ных уда­ров; дру­гих инст­ру­мен­тов не бы­ло слыш­но. А за­по­ро­жец кри­чал: "Гро­му, гро­му!.. Гро­му, со­бачьи де­ти!" Ни­ки­та раз­гу­лял­ся и кру­жил­ся быст­рым ви­хрем по ком­на­те, то вски­нув квер­ху ру­ки, вы­рас­тал крас­ным стол­бом под по­то­лок, то со свис­том и щел­ком рассти­лался по зем­ле, слов­но пла­мя, го­ни­мое свер­ху вет­ром.

Кругом пля­су­на тол­пи­лись хо­ро­шенькие ли­чи­ки деву­шек, и си­ние жу­па­ны гет­ман­цев, и зе­ле­ные чер­кес­ки запо­рожского то­ва­рист­ва.

- Давно так бы тан­це­ва­ли, ес­ли б слу­ша­ли Га­дю­ку! - ска­зал Га­дю­ка Касьяну, сто­яв­ше­му под­ле не­го. - И он сам тан­цевал бы.

- Кто? - спро­сил Касьян.

- Известно, по­кой­ный пол­ков­ник! Ду­ша у ме­ня не ле­жа­ла к Гер­ци­ку; я уз­нал кое-что от про­хо­же­го коб­за­ря из Польши и стал бы­ло оби­ня­ком рас­ска­зы­вать пол­ков­ни­ку, да ты при­ехал и по­ме­шал.

- Вот что! Что ж ты ему пря­мо не ска­зал?

- Не та­кой был по­кой­ник; у не­го ко­ли бы­ло хо­чешь, чтоб спал, так го­во­ри "Не спи", - он на­роч­но и ля­жет, чтоб пока­зать ха­рак­терст­во. Та­кой бы­ла уп­ря­мая ду­ша! Я уже стал бы­ло ему го­во­рить око­ли­цею, да не уда­лось досказ­ать. Так и умер, не дос­лу­шав­ши… Жаль!.. Трях­нем, Касьян, стари­ною?

- Тряхнем!

И оба, выс­ко­чив из тол­пы к Ни­ки­те, на­ча­ли вы­пи­сы­вать но­га­ми не­во­об­ра­зи­мые вен­зе­ля.

Третий день уже длил­ся пир в Пи­ря­ти­не - та­кой пир, ка­кого и ста­ри­ки не пом­ни­ли и по­том­ки впос­ледст­вии ни­когда не ви­де­ли, а нам тем бо­лее не уви­деть. Тре­тий день уже пи­ро­ва­ли у пи­ря­тинс­ко­го сот­ни­ка Чай­ковс­ко­го не­слыханные гос­ти за­по­рож­цы с сво­им ко­ше­вым Збо­ровским. Шу­му, кри­ку, по­те­хам кон­ца не бы­ло. То на рас­крашенных ло­ша­дях ез­ди­ли по го­ро­ду раз­ные маш­ка­ры, [36] кто жи­дом, кто цы­га­ном, кто нем­цем; не­ко­то­рые, да­же не бо­ясь гре­ха, на­ря­жа­лись чер­там, со­вер­шен­ным чер­том, нас­то­ящим чер­том, и с хвос­том, и с ро­га­ми; то, вы­ходя на ба­зар, за­по­рож­цы са­ди­лись в ча­ны с дег­тем [37] и предс­тав­ля­ли, как ду­ши греш­ни­ков ки­пят в аду, а пос­ле, выс­ко­чив все мок­рые, бро­са­лись в пыль, в пе­сок и ва­ля­лись по зем­ле, по­те­шая на­род.

- Да от­ку­да наб­ра­лось у вас это­го на­ро­да? - спра­ши­вал за­хо­жий при­лу­ча­нин сво­его при­яте­ля-пи­ря­тин­ца.

- Разве ты не зна­ешь, что сын на­ше­го по­кой­но­го прото­попа жил на Се­чи, же­нил­ся на до­че­ри лу­бенс­ко­го полков­ника­ и стал бо­гат? Тут це­лая ис­то­рия. На той неде­ле каз­нили жи­да Герш­ка: он им мно­го де­лал зла, я расскаж­у те­бе пос­ле. А как на­ше­го сот­ни­ка выб­ра­ли в Луб­ны полковнико­м на мес­то по­кой­но­го Ива­на, вот мы и сде­лали Чай­ковс­ко­го сво­им сот­ни­ком. А тут подъеха­ли гос­ти, ста­рые при­яте­ли Чай­ковс­ко­го из Се­чи, и за­ва­ри­ли ка­шу. Ве­ришь, брат­ку, тре­тий день жон­ки обе­дать не ва­рят: все смот­рят на чу­де­са; хо­ро­шо, что хоть у сот­ни­ка на дво­ре все­го вдо­воль, ешь, пей и тан­цуй, ко­ли взду­ма­ешь Не хо­чешь ли пе­ре­ку­сить? Пой­дем.

- Кто от­ка­зы­ва­ет­ся от хле­ба-со­ли.

- Славный завт­рак! - го­во­рил при­лу­ча­нин сво­ему прия­телю, уби­рая за обе ще­ки жа­ре­ную ба­ра­ни­ну.

- Наш сот­ник бо­гат, и еще не­дав­но ку­пил се­бе зем­лю в До­ман­то­ве над Днеп­ром, зна­ешь - то са­мое мес­то, где он прис­тал к за­по­рож­цам

- Купил?

- Купил. Эх, жаль, что те­перь не ле­то! Оно хоть и не хо­лодно, вто­рые Па­рас­ки (14 ок­тяб­ря), да все уже осень; па­ны си­дят в ком­на­тах: зна­ешь, неж­ные - а то бы ты уви­дел столько панст­ва, что ес­ли б каж­дый снил­ся в ночь по ра­зу, то ру­ки ус­та­ли бы от крес­тов.. Здесь и лу­бенс­кий полков­ник, и сот­ни­ки, и еса­улы, и хо­рун­жие, и вся­кое панст­во..

Тут рас­пах­ну­лись две­ри из панс­ко­го до­ма; выс­ко­чил Ни­кита, а за ним тол­па за­по­рож­цев и му­зы­кан­тов, и все с пе­ньем, с пляс­кою пус­ти­лись к пог­ре­бу Чай­ковс­ко­го. В мину­ту бы­ли вы­ко­че­ны нес­колько де­сят­ков бо­чек и бо­чонков с на­лив­ка­ми и ме­да­ми и вне­се­ны в дом.

- Комедию за­мыш­ля­ют за­по­рож­цы, - го­во­ри­ли од­ни.

- Посмотрим, что из это­го вый­дет, - го­во­ри­ли дру­гие меж­ду на­ро­дом, сто­яв­шим тол­пою на ши­ро­ком дво­ре.

Запорожцы внес­ли боч­ки в ком­на­ты, зат­во­ри­ли две­ри; нем­но­го по­го­дя пос­лы­шал­ся стук мо­лот­ков, по­том со зво­ном вы­ле­те­ли ок­на и вслед за ни­ми по­сы­па­лись в на­род об­ру­чи, дон­ни­ки и клеп­ки раз­би­тых бо­чек, а вслед за клеп­ка­ми яви­лось в ок­не ли­цо Ни­ки­ты и гром­ко ска­за­ло на­ро­ду:

- Люди доб­рые, хо­ти­те знать, от че­го го­во­рит­ся "Пьяно­му мо­ре по ко­ле­но"?

- Хотим! - от­ве­чал на­род. - Как не хо­теть!

- Так пос­мот­ри­те сю­да, в ок­но.

Кто не гля­нет в ок­но - только всплес­нет ру­ка­ми Запо­рожцы за­ко­ло­ти­ли две­ри в свет­ли­це, вы­пус­ти­ли из бо­чек нас­той­ку и хо­дят по ко­ле­ни в до­ро­гих на­пит­ках и, накло­нясь, пьют их, как ло­ша­ди во­ду.

"Но вся­ко­му ве­селью бы­ва­ет ко­нец", - ска­зал, долж­но по­лагать, ка­кой-ни­будь большой фи­ло­соф: так и пи­рам Чай­ковс­ко­го при­шел ко­нец. По­жи­вя не­де­лю, ко­ше­вой собрал­ся ехать.

Было чис­тое, све­жее осен­нее ут­ро, ког­да за­по­рож­цы, вы­пив по чар­ке на до­ро­гу и по дру­гой на ко­нях, вы­еха­ли за го­род. Алек­сей с же­ною и стар­ши­на­ми про­во­жал их.

С пол­верс­ты от го­ро­да, в сте­пи, сто­ял кур­ган; на кур­га­не го­рел большой огонь и тол­пи­лись лю­ди.

- Кошевой батьку! - ска­зал Чай­ковс­кий с ко­ми­чес­кою важ­нос­тию, подъезжая к Збо­ровс­ко­му. - На кур­га­не вид­ны лю­ди, ку­чею сто­ят, долж­но быть, та­та­ры или тур­ки; поз­воль язы­ка дос­тать.

- С бо­гом, бра­ти­ку! - от­ве­чал ко­ше­вой

- Зимовник, батьку, - от­ве­чал Чай­ковс­кий, возв­ра­ща­ясь от кур­га­на, - зи­мов­ник ста­ро­го Касьяна, долж­но быть, тут и Сечь не­да­ле­ко. Про­сит хо­зя­ин до ха­ты.

- Добре, ва­ши го­ло­вы, - кри­чал ко­ше­вой, подъезжая к кур­га­ну.

- Ваши го­ло­вы, ва­ши го­ло­вы! - от­ве­чал Касьян и ка­за­ки, при­ни­мая гос­тей.

Здесь уст­ро­ена бы­ла на ско­рую ру­ку по­ход­ная кух­ня. Се­ли завт­ра­кать, на­ча­ли пить здо­ровье и ко­ше­во­го, и Чай­ковс­ко­го, и стар­шин, и да­же всех ка­за­ков по­оче­ред­но; опять яви­лась му­зы­ка, пош­ли тан­цы - только пе­ред вече­ром вы­еха­ли в по­ход за­по­рож­цы. Яр­ко го­ре­ли их ши­тые крас­ные жу­па­ны, сли­ва­ясь с го­ри­зон­том в лу­чах заходяще­го ­солн­ца Чай­ковс­кий с же­ною груст­но сле­дил за ни­ми… И вот уже крас­ною по­лос­кою мелька­ли они на да­лекой сте­пи; вдруг что-то от­де­ли­лось от них, рос­ло, рос­ло, близи­лось - и у кур­га­на явил­ся Ни­ки­та.

- Что те­бе на­до, Ни­ки­та? Здравст­вуй, Ни­ки­та! - ска­зал Чай­ковс­кий.

- Я ду­ма­ла, что и до смер­ти не уви­жу те­бя, Ни­ки­та! - ра­достно зак­ри­ча­ла же­на Чай­ковс­ко­го.

- Дело есть.

- Какое де­ло?

- Пойдите сю­да, важ­ное де­ло, тай­ное де­ло. Кро­ме вас, ни­кому ска­зать нельзя.

- Ну, что? - спро­сил Чай­ковс­кий, отой­дя с же­ною в сторо­ну от кур­га­на ша­гов на сто.

- Ничего. Я об­ма­нул ко­ше­во­го, ска­зал, что за­был тут свою люльку, да и вер­нул­ся.

- Зачем?

- Вот ви­ди­те.. Хо­ро­шо, что вы отош­ли от кур­га­на, нас ни­кто не ус­лы­шит - там Касьян, ста­рый ха­рак­тер­ник, там про­чие ка­за­ки… еще сме­яться ста­ли бы на­до мною.. Види­те… Жал­ко мне ки­дать вас, доб­рые лю­ди, ей-бо­гу, жал­ко. Как вы­еха­ли в степь, буд­то ка­мень прог­ло­тил я, тя­жело ста­ло, в гла­зах ту­ман ра­зост­лал­ся; еще уез­жая от вас, ви­дел на но­су чер­та, а то и чер­та не вид­но ста­ло, - а тут по­до мною конь спотк­нул­ся - ху­дая при­ме­та, ско­ро уме­реть до­ведется, по­ду­мал я, об­ма­нул ко­ше­во­го и вер­нул­ся. Те­перь про­щай­те! Про­щай­те, брат­цы! Об­ни­ми­те ме­ня… Ви­дите, я пла­чу, не­ко­му об­ни­мать ме­ня, ей-бо­гу, не­ко­му! Про­щай­те! Вот так! Спа­си­бо!

Никита мах­нул ру­кою, скло­нил­ся на сед­ло и ус­ка­кал из ви­ду.

Эпилог

В 182* го­ду да­ле­ко за Кав­ка­зом, у пер­сидс­кой гра­ни­цы, лет­нее по­лу­ден­ное солн­це жар­ко на­ка­ля­ло пес­ча­ную рав­нину. На рав­ни­не сто­ял бе­лый го­ро­док из сол­датс­ких па­латок, там ко­че­вал …ий пе­хот­ный полк. Ни ту­чи на не­бе, ни вет­ра на рав­ни­не, а солн­це так и об­да­ет жа­ром жел­тые ок­рест­нос­ти. В ла­ге­ре ти­ши­на, стран­ная ти­ши­на, кое-где хо­дит, как ма­ят­ник, ча­со­вой, без это­го мож­но бы поду­мать, что вы­мер на­род в ла­ге­ре и нет жи­вой ду­ши. В сторо­не сто­яла оди­но­кая па­лат­ка - не на­чальничья палатк­а, не по­чет­ная па­лат­ка прос­тая, обык­но­вен­ная, у вхо­да ее си­дел мо­ло­дой че­ло­век, в пест­рых ша­ро­ва­рах, в сол­датс­кой фу­ражке и ти­хо пла­кал, скло­ня­ясь го­ло­вою по­чти до ко­лен.

- Васька! А Васька! - пос­лы­шал­ся сла­бый го­лос из палат­ки.

- Сейчас, ба­рин, - от­ве­чал, вско­чив на но­ги, мо­ло­дой че­ловек и то­роп­ли­во утер сле­зы.

- Васька! Я, долж­но быть, выз­до­ро­вею, пра­во, выздоро­вею, - го­во­рил во­шед­ше­му че­ло­ве­ку мо­ло­дой офи­цер.

- Выздоровеете, ба­рин; я это дав­но го­во­рил.

- Нет, Васька, чу­ма не та­кая бо­лезнь, ник­то еще от нее не выз­до­ро­вел… А мне предс­та­ви­лось сей­час, что я до­ма, в Пи­ря­ти­не, на не­бо наш­ли ту­чи, идет дож­дик та­кой про­хладный! Во­да с кро­вельно­го же­ло­ба льется на ка­мень... По­мнишь ка­мень, что ле­жит пе­ред крыльцом?

- Помню, ба­рин.

- Льется во­да, све­жая во­да, а брыз­ги так и ле­тят кру­гом, и шеп­чет кто-то мне: "На­пей­ся этой во­ды: ты выздорове­ешь­: чу­ма бо­ит­ся этой во­ды". Дай мне хоть кап­лю, Васька!

Васька при­нес во­ды.

- Скверная, теп­лая во­да! - ска­зал офи­цер - Дай мне той во­ды… Вер­но, мне при­дет­ся уме­реть. Смот­ри, Васька, по­сле мо­ей смер­ти, ког­да при­дешь в Пи­ря­тин, на­пей­ся во­ды из же­ло­ба… Пой­ди при­не­си мне све­жей во­ды.

Васька при­нес дру­гой во­ды, но уже не зас­тал сво­его ба­рина: умер пос­лед­ний по­то­мок Алек­сея Чай­ковс­ко­го.

В га­зе­тах бы­ло на­пе­ча­та­но "Исклю­ча­ет­ся из спис­ков умер­ший пра­пор­щик …го пе­хот­но­го пол­ка, Со­зонт Чай­ковс­кий"

Еще в детст­ве я по­се­щал пи­ря­тинс­кую зам­ко­вую цер­ковь, и те­перь очень хо­ро­шо пом­ню ее стран­ную, древ­нюю жи­во­пись Под ико­на­ми вез­де бы­ли на­ри­со­ва­ны во­инс­кие клей­но­ды: бу­ла­вы, бун­чу­ки, пер­на­чи, стре­лы и копья; ду­бовые сте­ны бы­ли из­ре­за­ны раз­ны­ми над­пи­ся­ми; каж­дая ико­на име­ла свою при­ме­ча­тельную ис­то­рию. Тог­да был еще цел дом Чай­ковс­ких, стран­ной ар­хи­тек­ту­ры, с высо­кою кры­шею, с уз­ки­ми ок­на­ми; пе­ред крыльцом ле­жал большой жер­но­вой ка­мень. Вер­но, дав­но ле­жал он там: во­да, па­дав­шая с кры­ши, вы­мы­ла на нем глу­бо­кие ямы. За до­мом рос большой те­нис­тый сад (те­перь на этом мес­те, ка­жет­ся, ши­ро­кая пус­тая ули­ца); пе­ред до­мом, слов­но луг, рас­сти­лал­ся зе­ле­ный двор с рез­ны­ми ду­бо­вы­ми во­ро­та­ми, вы­хо­дя­щи­ми на ули­цу.

В пос­лед­нюю ту­рец­кую кам­па­нию этот за­пус­те­лый дом и двор сно­ва бы­ло ожи­ви­лись: в до­ме гром­ко го­во­ри­ли, еще гром­че сме­ялись. Ка­за­ки в си­них каф­та­нах, в шап­ках с крас­ны­ми вер­ха­ми хо­ди­ли по дво­ру, у ко­но­вя­зи бес­смен­но сто­яло нес­колько де­сят­ков ло­ша­дей: здесь бы­ла квар­ти­ра ко­мис­са­ра (ка­пи­та­на исп­рав­ни­ка).

В мае 1841 го­да я подъезжал к Пи­ря­ти­ну. Мой ям­щик был уди­ви­тельный че­ло­век: дай ему по­больше де­нег и пу­сти в Пе­тер­бург - он бы сде­лал­ся ве­ли­чай­шим онаг­ром. С бри­той бо­ро­дой, с длин­ны­ми за­по­рожс­ки­ми уса­ми, он был ост­ри­жен вплот­ную, по-сол­датс­ки; в ле­вом ухе у не­го ви­села ог­ром­ная мед­ная серьга, приз­нак фран­товст­ва мно­гих уда­лых еф­рей­то­ров: при ши­ро­чай­ших ка­зац­ких шаро­варах он был одет в рус­ский ар­мяк, но­сил мо­сковскую крас­ную ру­ба­ху с ко­сым во­рот­ни­ком и на го­ло­ве имел без­образнейшую в ми­ре круг­лую шля­пу с вы­со­кою, уз­кою ту­льею, пе­ре­вя­зан­ною по­по­лам пок­ром­кою от голуб­ого сит­ца; на пок­ром­ке мож­но бы­ло про­чи­тать сло­ва Ива­на Лап­тева вмоск­ве за пок­ром­кой на­ты­ка­но мно­жест­во павлин­ьих перьев, сло­вом, шля­па, ка­кую но­сят в Ма­ло­рос­сии рус­ские куп­цы, тор­гу­ющие ско­том. Доб­рые ко­ни, не во гнев рус­ским ям­щи­кам, быст­ро мча­лись, но ям­щик беспрестанн­о по­во­дил над ни­ми кну­том, при­го­ва­ри­вая: "Ой вы, со­ко­ли­ки! Ма­те­ри ва­шей лы­хо! Эй, де­ти! С гор­ки на гор­ку! (вы­го­ва­ри­вая s'horky na hor­kou) даст ба­рин на вод­ку!" По­том за­пел пес­ню.

Ой на го­ре на зе­ле­ной до­рож­ка ле­жа­ла,

Туда на­ша су­да­ры­ня нек­рут (рек­рут) вы­ря­жа­ла.

Влево от до­ро­ги, за Уда­ем, хо­ди­ли ту­чи и по вре­ме­нам гре­мел гром. Вдруг, буд­то выст­рел, раз­дал­ся удар в сторо­не к Пи­ря­ти­ну и под­нял­ся стол­бом гус­той дым.

Ямщик привс­тал на коз­лах, пе­рек­рес­тясь, ска­зал: "Ей же бо­гу, зам­ковс­кая цер­ковь го­рит!" И уда­рил по ло­ша­дям. Мы бы­ли верс­тах в шес­ти от го­ро­да, ска­ка­ли шиб­ко; но ког­да при­еха­ли, зас­та­ли од­ни только раз­ва­ли­ны церк­ви. "Гром раз­бил на­шу цер­ковь!" - пе­чально го­во­рил на­род. Нес­колько ста­ру­шек не­утеш­но пла­ка­ли над ды­мя­щи­ми­ся раз­ва­ли­на­ми церк­ви, в ко­то­рой крес­ти­лись и вен­ча­лись их пред­ки, са­ми они кре­ще­ны, вен­ча­ны и мо­ли­лись до глу­бокой ста­рос­ти. Меж­ду тем ту­чи ра­зош­лись, лег­кий до­ждик спрыс­нул го­род, при­бил пыль, ожи­вил са­ды, и солн­це ве­се­ло гля­де­ло на зем­лю.

Переменив ло­ша­дей, я по­ехал да­лее не поч­то­вым трак­том. Под го­рою, при са­мом вы­ез­де, вле­во, зе­ле­нел огром­ный пус­тырь; на нем по­рос вы­со­кий бурьян и кра­пи­ва и жел­те­ли ку­чи раз­ва­лин - ед­ва я уз­нал в этом пус­ты­ре быв­ший дом и двор Чай­ковс­ко­го! Сле­пой коб­зарь, си­дя на до­роге у са­мо­го пус­ты­ря, пел за­уныв­ным го­ло­сом:

На Чор­но­му мо­рi, на бi­ло­му кам­нi,

Ясненький со­кiл жа­лiб­но кви­лить, прок­ви­ляє:

Смутно се­бе має, на Чор­неє мо­ре пог­ля­дає,

Що на Чор­но­му мо­рi не­доб­ре ся по­чи­нає.

Кобзарь не по­доз­ре­вал, как бы­ла кста­ти, к мес­ту, его древ­няя ле­ген­да, но пел ее с чувст­вом; го­лос его дро­жал, стру­ны дро­жа­ли, за­ми­ра­ли в дис­со­нан­сах, ко­то­рые ма­ло-по­ма­лу пе­ре­хо­ди­ли в строй­ный ак­корд, жа­лоб­ный, вопию­щий, стра­дальчес­кий А лю­ди шли ми­мо, не об­ра­щая вни­мания ни на ста­ри­ка, ни на его пес­ню.

1843

---

[13] - Дорогой воз­люб­лен­ный, я жи­ла, что­бы те­бя лю­бить, и я уми­раю, те­бя лю­бя.

Я всех их по­те­рял... мне ос­та­лось только уме­реть.

Жильбер (франц.)

[14] - овра­га

[15] - сер­деч­ную

[16] - чуб

[17] - сун­ду­ка

[18] - мужс­ком

[19] - род шапочк­и

[20] - ки­сет

[21] - та­ба­ка

[22] - ди­ко­го хре­на

[23] - пла­ща

[24] - отнял

[25] - труб­ку та­ба­ку

[26] - по­душ­ка­ми, как го­во­рят в Ма­ло­рос­сии

[27] - Муравьи, прячьте ли­чин­ки - та­та­ры идут

[28] - пуш­ка­ри

[29] - длин­ные кре­пост­ные ружья

[30] - ад

[31] - ле­карь

[32] - но­со­вой пла­ток

[33] - плош­ка из толс­той све­тильни и бара­ньего жи­ра

[34] - род го­родка осед­лых за­по­рож­цев

[35] - больной

[36] - мас­ки

[37] - смо­лою

СТОРІНКА АВТОРА