Сумароков и Буало
А.М. Песков
Н. Буало-Депрео, «преславный стихотворец, Сатирик Французский», у современников Сумарокова имел славу «законодателя» Парнаса. Однако его «законодательство» — «Поэтическое искусство» — отнюдь не осознавалось жесткой системой предписывающих «правил», родом «учебного пособия», конструирующего принципы построения литературных произведений. Поэма Буало понималась не как теоретический трактат (такое понимание возможно лишь при абстрагировании от конкретного исторического материала и от жанровой специфики текста Буало), а прежде всего как произведение искусства, посвященное непреложным законам поэзии.
У писателей-классицистов особенным уважением пользовались два метапоэтических труда — «Наука поэзии» Горация и «Поэтическое искусство» Буало, в котором французский «законодатель» подражал Горацию. Стихотворные поэтики в сознании «литературного человека» XVIII в. были противопоставлены поэтикам, написанным прозой, поэтикам систематическим, как сочинения поэтов — сочинениям «риторов».
В Буало видели классического поэта из ближайшей по времени классической эпохи «золотого века» Людовика XIV. Примат здравого смысла, идею которого перенес Буало в свою поэму из горациевой «Науки поэзии», определял и тот психологический облик «законодателя» Парнаса, который прочно утвердился в русской литературе XVIII в. — облик здравомыслящего и разумного поэта, чьи максимы выражали не его личное мнение, а присущие всем временам законы хорошей литературы.
Для Сумарокова Буало имел особое значение в силу особенного положения Сумарокова в литературе 1740-1770-х годов. Он вступил в поэзию, когда «первые места» на русском Парнасе были заняты Тредиаковским и Ломоносовым, каждый из которых осознавал себя в литературе первооткрывателем. Наиболее ясно литературная позиция Сумарокова вырисовывалась в «Двух епистолах» — «о русском языке» и «о стихотворстве», которые были первыми образцами метапоэтического жанра в России.
Сумароков сознательно отводил себе роль поэта-«законодателя» русских поэтов: подобно тому, как Буало, подражая Горацию, стал «законодателем» французской литературы, Сумароков, подражая Буало, указывал «правила» для русской поэзии, претендуя на роль «российского Боало». В первой из епистол («о русском языке»), говоря о «правилах» перевода иноязычных текстов, Сумароков отстаивал не «пословечный» перевод, утверждавшийся Тредиаковским, а свободный, перевод-соревнование с оригиналом:
Творец дарует мысль; но не дарует слов.
В спряжение речей его ты не вдавайся,
И свойственно себе словами украшайся.
На что степень в степень последовать ему?
Ступай лишь тем путем, и область дай уму.
Ты сим, как твой творец писмом своим ни славен,
Достигнеш до нево, и будеш сам с ним равен.
Вторая епистола была вольным переводом классического произведения: претензия Сумарокова вполне очевидна.
Избрав путь свободного подражания, Сумароков получил возможность быть до известной степени самостоятельным по отношению к оригиналу: епистола «о стихотворстве» представляла собой «конспект» отобранных из «Поэтического искусства» «правил». Позднее, во время полемики с Тредиаковским, Сумароков заявлял: «Епистола моя о Стихотворстве, говорит он (Тредиаковский. — А. П.), вся Боалова, а Боало взял из Горация. Нет: Боало взял не все из Горация, а я не все взял из Боало». В сознании Сумарокова соотношение между произведениями Буало и Горация аналогично соотношению между епистолой «о стихотворстве» и «Поэтическим искусством»: «Кто захочет мою Епистолу сличить с Боаловыми о Стихотворстве правилами; тот ясно увидит, что я из Боало может быть не больше взял, сколько Боало взял из Горация».
Сопоставительный анализ епистолы Сумарокова и поэмы Буало проводился и в отечественном и в зарубежном литературоведении. П.Н. Берков внимательно рассмотрел характеристики жанров в епистоле «о стихотворстве» и «Поэтическом искусстве», сопоставил ключевые положения обеих метапоэтик, отметил случаи полемики Сумарокова со своим предшественником. Г.Н. Поспелов, а впоследствии О.В. Орлов и В.И. Федоров сформулировали те основные положения эстетики европейского классицизма, которые были отражены в епистоле «о стихотворстве», отметили расхождения между Буало и Сумароковым. Аналогичное исследование провел американский литературовед Д. Лэнг. Однако некоторые аспекты сопоставления этих текстов нуждаются в дополнительном комментарии.
В епистоле «о стихотворстве» реализовался один из важнейших принципов поэтики классицизма — подражание классическому автору. Подражание мыслилось как пересоздание чужого текста. Главное в подражании — это соревнование с классическим автором. По мысли Буало, «подражатель» должен был не копировать, а «состязаться со своим оригиналом». В связи с этим примечательны строки М.Н. Муравьева в его «Опыте о стихотворстве» (вторая половина 1770-х годов):
Великих сих творцов любите дарованья,
Они природы вам дадут истолкованья.
Их дар и чистый вкус, твердяся всякий час,
К соревнованью им приуготовят вас.
Сумароков, подражая Буало, постоянно указывал на свой образец и подчеркивал свою оригинальность, чередуя прямые переводы и пересказы «Поэтического искусства» с собственным освещением того или иного вопроса. Сумароков останавливался преимущественно на общих категориях классической поэтики. Основное внимание у него, как и у Буало, сосредоточено на самом процессе творчества. В центре епистолы — роль разума и чувства, таланта и искусства (науки) в творчестве поэта, предназначенность его ума, духа (у Буало — esprit) для того или иного рода поэтической деятельности. Вслед за Буало Сумароков немало внимания уделяет и вопросу об эмоциональном состоянии поэта, пишущего в том или ином жанре: поэт должен влюбиться, прежде чем писать элегию, иметь «дух гордый, ум летущ» — для оды, «важну мысль, великолепный дух» — для эпической поэмы, чувствительное сердце, способное вникнуть «в чужия страсти», — для трагедии. Так же, как Буало, Сумароков подробно рассматривает тематический диапазон каждого из жанров. Много внимания уделено им вопросу о целях поэзии, о том, как жанры должны воздействовать на читателя и зрителя. Читатель идиллии должен «позабыть, стихи читая, суету», драматическая поэзия должна «чрез действо ум тронуть», трагедия — ввести «в жалость», комедия — вызывать смех, «игра» сатирических жанров «издевкой править нрав», чистить «грубы нравы», исправлять людей.
Особо следует сказать о соотношении рационального и «чувствительного» в произведениях Сумарокова и Буало. Обычно вопросу о роли сердца в поэзии классицизма уделяется мало внимания. Резкое противопоставление поэзии «чувства и сердечного воображения» поэзии «разума и здравого смысла», категорично выдвинутое романтиками начала XIX в., в известной степени сказалось и на всей последующей литературе, посвященной классицизму. Вплоть до сегодняшнего времени «сердечность классицизма рассматривается в лучшем случае как симптом зарождения романтических элементов. Это не так. Не только для собственно «нежных» жанров — элегии и трагедии — большое значение имела «чувствительность». Частная жизнь человека, переживания любви, размышления о смысле жизни в различных жанрах окрашивались в тона эмоциональной рефлексии. И оды, и эклоги, и стансы, и рондо, и послания — словом, те жанры, в которых могли звучать интимные темы, были связаны с миром чувств.
У Буало главные «сердечные» жанры — элегия и трагедия, Сумароков прибавляет к ним песню. Элегический «восторг» Сумарокова «нежный склад красит, Единым только тем, что серце говорит», ибо элегия не терпит «притворства»: «Коль хочешь то писать; так прежде ты влюбись». Песня в трактовке Сумарокова выглядит своеобразным вариантом элегии. Не случайно он подробно останавливается только на одной песенной теме — разлуке с «любезной», т. е. на теме собственно элегической. Поэтому и хорошее качество песни обусловлено тем, насколько полно участвует в создании ее сердце поэта. В «приятном», «простом» и «ясном» слоге песен нужно:
Чтоб ум в нем был сокрыт, и говорила страсть;
Не он над ним большой; имеет серце власть.
С элегией связана своей «сердечностью» и трагедия. Важнейшее условие трагедии, согласно Буало и Сумарокову, ее «нежность», «чувствительность», которая должна «трогать», «развлекать» сердца зрителей. Но для того чтобы воздействовать на чувства «смотрителя», творцу трагедии необходимо проницать разумом и самому чувствовать сердцем все те «страсти», которые он изображает.
Но чувство значимо не только для «нежных» жанров. Чувство лежит в основе творчества — эту мысль проводят и Буало и Сумароков. Задача разума — лишь регулировать «сердечную» деятельность поэта, прояснять продиктованное «страстью». Соотношение между чувством и разумом в епистоле «о стихотворстве» и «Поэтическом искусстве» аналогично соотношению между талантом и искусством: одно без другого невозможно. Талант контролируется искусством, чувство — разумом.
Задача Сумарокова — дать описание главных литературных жанров независимо от степени их распространенности в русской литературе, охарактеризовать их тематический диапазон и т. д. Поэтому, например, жанру оды, ко времени создания епистолы уже почти пятнадцать лет разрабатывавшемуся в русской поэзии, отведено столько же строк, сколько жанру эпической поэмы, еще не имевшей образцов в России (эпической поэме посвящена 21 строка: от слов «А глас Епический не дерзостно взбегает» до слов «И ветрам растворил глубокия пещеры»).
Соревнование с классическим автором порождало в XVIII в. традицию «измерения» достоинств русских писателей масштабами европейской и античной поэзии, приводило к награждению русских «соревнователей» титулами российских Пиндаров, Малербов, Расинов и т. п. Это явление было проанализировано в работах Г.А. Гуковского. Епистолой «о стихотворстве» Сумароков стремился выдвинуть себя на роль «российского Боало». Намек на эту претензию можно видеть не только в словах епистолы «о русском языке» про перевод-соревнование, но и в том, как Сумароков строит историю русской литературы.
Во второй из епистол упомянуты четыре русских писателя: Феофан Прокопович, Кантемир, Ломоносов, Тредиаковский (правда, следует заметить, что в издании 1748 г. характеристика Феофана Прокоповича и Кантемира в состав епистолы «о стихотворстве» не вошла). Историко-литературная схема Сумарокова восходит, очевидно, к схеме истории французского Парнаса, предложенной в «Поэтическом искусстве». Феофан Прокопович и Кантемир, по мысли Сумарокова, соотносятся с Ломоносовым так же, как у Буало трубадуры, Вийон, Ронсар, Маро с Малербом, с которого, по мысли Буало, начинается «настоящая» поэзия. Ломоносов оценен в епистоле так: «Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен». На месте осмеянных у Буало Д‘ Ассуси, Сен-Амана, Шаплена у Сумарокова поставлен Тредиаковский («А ты Штивелиус, лишь только врать способен»). Места же Корнеля, Расина и Мольера (три писателя после Малерба, положительно упоминаемые в «Поэтическом искусстве») и самого Буало в епистоле не заняты: к ролям «нашего Расина, Мольера, Лафонтена, Буало» стремился сам Сумароков.
Если подобный вывод можно было сделать на основании произведений Сумарокова лишь косвенно, то спустя несколько лет после издания епистол он был сделан явно И.П. Елагиным, который уже в первых строках своего послания к Сумарокову назвал его: «Наперсник Боалов, российский наш Расин». Сопоставление это возмутило многих, и в первую очередь Тредиаковского, писавшего, что «равен уж такой здесь Боалу с Расином.., В ком тени красоты словесныя их нет, В том глупость без конца, в том самый мрак, не свет». Весьма скептически высказался по поводу такого приравнивания и Ломоносов: «Кто б Расина назвал Боаловым наперсником? То есть его любимым прислужником, то б он едва вытерпел, диво, что А. <лександр> П.<етрович> сносит. Сверх того Боало, как и Минерва, ни трагедий, ни песенок не делал затем, что не умел, а особливо по-русски! Как же его сверстать с Александром Петрович чем? Истинно обида» .
Однако, несмотря на полемику 1750-х годов, епистола «о стихотворстве» закрепилась в сознании многих писателей второй половины XVIII в. как произведение, являющееся достойным аналогом «Поэтическому искусству» на русском языке. Не случайно М.Н. Муравьев называл имя Сумарокова вслед за именами признанных всей Европой «законодателей» поэзии:
Каких красот искать и убегать пороков,
Вам скажет Буало, Гораций, Сумароков.
И хотя первичной в сознании «литературного человека» второй половины XVIII в. была репутация Сумарокова-трагика, «нежного» и «чувствительного» поэта, о его деятельности в сфере «законодательной» не забывали. Имена Сумарокова и Буало соединялись также при разговоре и о сатире. Это не случайно потому, что сфера «законодательства» в XVIII в. была смежна с областью сатиры. Примечательно следующее суждение на эту тему:
Закон и Сатира тогда родились в свет,
Когда забвенным стал природы тот завет,
Род смертных коему в начале покорялся,
И вместо роскошей одним лишь им пленялся.
В этом высказывании отражена одна из центральных категорий эстетики и этики классицизма — категория естественности как изначального «завета природы» и идеала человеческого поведения. Естественность разумна, она есть проявление здравого смысла в поступках человека и противостоит искаженной жизни современных людей, безудержно пленяющихся «роскошами» и безумствующих в своих делах и помышлениях. Отсюда повышенное требование к соблюдению умеренности во всем. Требования естественности и меры — главные императивы этики и эстетики Горация и Буало. С точки зрения естественности и меры они «сатиризуют» как над испорченной нравственностью людей, так и над эстетическим уродством «плохой» поэзии.
Мера и естественность — центральные категории и в поэтике, и в морали Сумарокова. В одном из поздних стихотворных опытов — «Ответе на оду Василию Ивановичу Майкову» — Сумароков писал:
Витийство лишнее — природе злейший враг;
Брегися сколько можно,
Ты Майков онаго; витийствуй осторожно...
Коль нет во чьих стихах приличной простоты,
Ни ясности, ни чистоты;
Так те стихи лишенны красоты
И полны пустоты.
Писатель должен стремиться к соблюдению естественной меры во всем, что он пишет: соразмерять свой дар и свои силы, хранить меру в слоге, избегать излишеств, сопрягать свой талант с правилами искусства. Чувство меры необходимо прежде всего для того, чтобы сочиняемое было понятно аудитории. Искусства быть естественным обязан добиваться поэт, если он хочет, чтобы его читали. Но это искусство не должно ощущаться, нужно, чтобы текст воспринимался читателем без затруднений. Отсюда понятна та роль, которую приписывали «правильному» слогу как Буало, так и Сумароков.
Борьба с «надутостью», излишествами и «витийством лишним» в поэзии занимала одно из центральных мест в творчестве обоих «законодателей». Естественность ценится Сумароковым в природе («Притворства я здесь не вижу, лукавство здесь не известно»), в социальной жизни людей, в поэзии. Тредиаковский, с точки зрения Сумарокова, сочиняет «противно естеству», потому что «не имеет особливаго дарования» и принадлежит к разряду тех стихотворцев, «которыя следуя единым только правилам, а иногда единому только желанию полбти на Геликон ни мало не входя в страсть, и ни чего того, что им предлежит не ощущая, пишут только то, что им скажет умствование или невежество, не спрашивался с сердцем».
Иные аргументы выдвигал Сумароков при доказательстве «неестественности», с его точки зрения, стихов Ломоносова. В епистоле «о стихотворстве» Ломоносов оценен весьма высоко. Но начиная с 1750-х годов Сумароков уже не приемлет поэзии «Мальгерба наших стран» за «витийство лишнее», «словогромкость» («Может ли лирический автор составити честь имени своему громом!»), «надутость слога», «беглость мыслей». И один из важных аспектов полемики Сумарокова с Ломоносовым, коренится в истолковании Сумароковым категории возвышенного (высокого).
Возвышенному, в его понимании, свойственна естественность, обусловленная «приличной простотой», «ясностью», «чистотой» слога. Возвышенное, свидетельствуя о величии героя, представляет собой результат «острого разума» творца, разума, которому свойственно «скорое проницание, точное воображение, и краткое изъяснение». Трактовка Сумароковым возвышенного как «простого» и естественного восходит к интерпретации этой категории в трактате «О возвышенном» (автором которого в XVIII в. считался древнегреческий «ритор» Дионисий Лонгин) и у Буало (Буало перевел этот трактат на французский язык).
В 1759 г. Сумароков перевел вторую главу трактата с перевода Буало. Сумарокова привлекла у «Лонгина» — Буало одна из его собственных излюбленных тем в рассуждениях о поэзии: тема соотношения таланта и искусства. «Природа» («естество») в поэте, его природный талант не имеют смысла без «искусства»: «естество» «не незапностию препровождается», «оно несовершенный неприятель искуства и правил». Однако «находятся люди», которых незнание «искуства и правил» приводит при поисках «великости» к «надутию». «Надутый» же слог имеет «три порока»: 1) он сух («нет ни чево суше человека имущего водяную болезнь»); 2) низок и холоден («порок надутаго склада, есть желать превзойти великость. А от того на против становится он складом ребяческим. Ибо нет ничего толь низкаго, толь малаго, ни толь много супротивляющегося благородству речи. Что ж ето такое, которое ребяческим складом называется? ясно, что не иное что, как мысль ученика, которая от того, что она натянута, будет холодна») ; 3) он не вовремя пылок и проявляется «некстати» («жар не во время», «когда разгорячиваются не к стати, или возносятся с излишеством, когда обстоятельство позволяет только посредственно разгорячиться»). Перевод главы из трактата «О возвышенном» полемически направлен против Ломоносова. И если творчество Тредиаковского критиковалось Сумароковым за то, что тот сочиняет, не имея поэтического дара, только «по правилам», творчество Ломоносова, напротив, за игнорирование «правил» искусства.
Обращение Сумарокова к теории возвышенного обусловлено тем вниманием к стилистике литературного произведения, которое было свойственно русской поэзии в середине XVIII в. Как бы ни был значителен план содержания в сознании людей XVIII в. и как бы высоко они ни ценили пользу, приносимую художественным текстом, вопросы поэтики, а в связи с этим и многообразные поэтические эксперименты были делом не менее насущным, чем осуществление задач по «исправлению нравов». Сумароков, стремившийся к роли «поэта-законодателя», претендовал на значение первого русского «хорошего», «правильного» стихотворца не только потому, что он ввел новые жанры и освоил новое содержание, но и потому, что считал «естественную» форму своих стихов единственно правильной формой хорошей поэзии.
С Буало, однако, были связаны не только эстетические взгляды Сумарокова, но и социально-этическая позиция поэта — общественного деятеля, обличителя «пороков и глупостей». Дело не только в том, что в стихотворных сатирах Сумарокова имеются реминисценции из Буало. Например, в сатире «Кривой толк» — из I и из VIII сатир; а «Наставление сыну» имеет источником притчу о ростовщике, поучающем сына, — из VIII сатиры. К подражанию Буало обращался так или иначе всякий поэт, если он писал в жанре стихотворной сатиры или если он обращался к стихотворному описанию «правил» поэзии. Этикет обращения с «чужим жанром» требовал в поэтике классицизма подражания тем классическим авторам, которые в этих жанрах прославились. В области меуапоэзии такими образцами были поэтики Горация и Буало, в сфере стихотворной сатиры — произведения Горация, Ювенала и Буало, реминисценции из которых — неотъемлемый компонент произведений этого жанра в русской литературе XVIII в.
Однако Буало был нужен Сумарокову не только как образец для поэтического подражания, но и как образец при моделировании литературно-общественного поведения. Сумароков утверждал себя в качестве человека, на стихотворном поприще стремящегося «принести пользу России», и собственную жизнь он моделировал как жизнь прежде всего поэта. Так, жалуясь 23 мая 1758 г. И.И. Шувалову на оскорбление, нанесенное ему графом И.Г. Чернышевым, Сумароков в отчаянии писал: «...à présent je vois, monseigneur, que c’est peu d’être poète, gentilhomme et officier». Не случайно слово «поэт» стоит здесь на первом месте. На себя Сумароков смотрит прежде всего как на человека, необходимого для общества и государства. Так, своей полезностью «для России» Сумароков мотивирует в конце 1750-х годов просьбу к Шувалову прекратить «приключаемые» ему «мучение и привеликие замешательства», происходящие от «неудобств театра»: «Я бы имел к театральному сочинению и к управлению больше способного времени, мысли бы мои были ясняе, и силы бы мои бесполезно не умалялись; а время бы оставшее употребил я себе на отдохновение, которое стихотворцу весьма потребно».
Жанры, непосредственно имеющие установку на принесение пользы, на исправление нравов и искоренение пороков — сатирические: комедия, басня, стихотворная сатира, эпиграмма. Образцами для Сумарокова здесь были «знатные стихотворцы» античности и «века Людовика XIV», ориентация на творчество которых гарантировала, с точки зрения Сумарокова, благородство и честность поэта. Защищаясь от обвинений в пасквилянтстве, Сумароков писал: «Шествуя я по стопам Горация, Ювенала, Депрео и Молиера; имею я нужду в пасквилях? Сатира и комедия лучше бы мне праведное учинили отмщение к пользе публики, нежели пасквиль. Может ли человек, снабденный оружием, ухватиться во время защищения за заржавленное шило, а знатный стихотворец вместо сатиры и комедии — за пасквиль?». Позиция поэта-сатирика сформулирована Сумароковым в одном из писем Екатерине II: «Poète, honnête homme et satirique, en voyant les désordres peut-il se taire? Boileau dit: если бы-де мне не позволено было сатиризовать, видя непорядки, я бы-де ямочку в земле вырыл, и в нее бы проворчал. А я почитаю только бога, государя, честных людей, истину и откровенность».
Образ «несколько злого, но часто необходимого критика», «друга справедливости» «Буало, который в своих полных искренности стихах некогда сказал правду своему веку» я, человека, нормой жизни которого являются благородство, честность, естественный взгляд на предметы и здравый смысл, — такой образ «самого себя» создавал в своих произведениях Буало. Он моделировал свою позицию как позицию неподкупного и честного судьи людских пороков, «морального» советчика короля, гордящегося своей независимостью и самостоятельностью, поэта — «честного человека», говорящего правду в глаза самому королю. Такой образ не мог не импонировать Сумарокову, особенно в первое время после восшествия на престол Екатерины II, когда он стремился играть не только литературную, но и социально-политическую роль.
В том, что образ Буало, его репутация «преславного стихотворца» и его произведения имели большое значение для Сумарокова, нет ничего ни принижающего достоинства русского поэта, ни свидетельствующего о беспомощности его интеллекта и таланта. Роль образца в системе классицизма трудно переоценить. Поэтика обработки, пересоздания и повторения чужого слова, уважение авторитетов, поэтическое соперничество с чтимыми авторами — неотъемлемые компоненты поэтики классицизма. Для русской литературы XVIII в. помимо античности чрезвычайно ценна была ближайшая по времени французская литература «золотого века» — эпохи Людовика XIV. Произведения Корнеля, Расина, Мольера, Лафонтена, Буало были достойнейшими литературными ориентирами. Приравнивание русских поэтов к античным и европейским (Ломоносов — «наших стран Мальгерб», «Пиндару подобен»; Сумароков — «наперсник Боалов, российский наш Расин», «наш» Вольтер; Кантемир, Фонвизин, Дмитриев — «российские Боало», Державин — Гораций и Анакреон и т. д.) было важным фактором самосознания русской литературы как литературы европейской.
Л-ра: Филологические науки. – 1982. – № 2. – С. 73-77.
Произведения
Критика
