Традиции серебряного века как стилеобразующие в творчестве Н.А. Заболоцкого

Ирина Минералова

(Москва)

ТРАДИЦИИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА КАК СТИЛЕОБРАЗУЮЩИЕ В ТВОРЧЕСТВЕ Н.А. ЗАБОЛОЦКОГО

Все наследие поэта — доказательство неизменного его внимания к разрешению философских проблем, которые Серебряный век считал определяющими. Обычно и говорится, что Заболоцкий достойный наследник Ломоносова и Тютчева, для которых натурфилософское и пантеистическое является едва ли не самым важным в мировоззренческой основе их поэзии. Соглашаясь с этим, стоит все-таки заметить, что размышление над творчеством поэта в контексте и «классических», для Серебряного века необычайно продуктивных, и самых «близких» традиций деятелей этого периода приводит к мысли о том, что для Николая Заболоцкого духовно-душевное преображение человека и Земли— одна из доминантных задач поэзии, творчества вообще[1]. Может быть, в обэриутский период это преображение мнилось в том числе и методом от противного.Однако в автобиографической прозе о детстве Н. Заболоцкий вспоминает между прочим мгновения, «потрясавшие» его, среди которых «...тихие всенощные в полутемной, мерцающей огоньками церкви располагали к задумчивости и сладкой грусти. Хор был отличный, и когда девичьи голоса пели «Слава в вышних Богу» или «Свете тихий», слезы подступали к горлу, и я по-мальчишески верил во что-то высшее и милосердное, что парит высоко над нами и, наверное, поможет мне добиться настоящего человеческого счастья» (2,220). В письме от 11 ноября 1921 г. он пишет своему товарищу М.И. Касьянову: «Сегодня я вспомнил мое глубокое детство. Елку, рождество. Печка топится. Пар из дверей. Мальчишки в инее. «Можно прославить?» Лежал в постели и пел про себя

— Рождество Твое, Христе Боже наш...

У дверей стояли студентки и смеялись...» (2, 228).

Да, Н. Заболоцкий — художник уже совершенно другой эпохи, открывшей атом, Периодическую систему элементов, в его мировоззренческом арсенале открытия Циолковского, Вернадского, Лосева, но он также достойный наследник культуры Серебряного века: символистов, футуриста Хлебникова.

Индивидуальный стиль поэта, лицо которого кажется до странности непохожим на лица современников и даже соратников по литературной группе обэриутов, восходит к тем самым исканиям, которые литературоведение и литературная критика советского времени считала оставшимися за порогом Октябрьской революции. Н. Заболоцкий своим творчеством подтверждает тот факт, что первая треть XX века составляет единую культурно-историческую эпоху.

С другой стороны, сколько ни разъясняй Н. Заболоцкого, настоящее художническое «родство» его обнаруживается с прозаиком М.М. Пришвиным, увлеченным исследователем природы творчества и его смысла, ко времени революции уже издавшим трехтомник сочинений и занимавшим свою собственную нишу в литературе, а также с Д. Андреевым, чье творчество только сейчас мы начинаем постигать.

М.М. Пришвин в дневнике 25 августа 1928 г. пишет: «Творчество — это, по-первых, личный процесс, чисто «духовный», это процесс материализации духа-личности»⁸¹. Так мыслит прозаик-поэт, вошедший в литературу на излете Серебряного века, воспитанный ею, едва ли не острее других воспринявший идею синтеза, но воплотивший ее в своем творчестве уже в ключе наступавшей новой эстетической эры. Свидетельством необычайной близости Заболоцкого-поэта прозаику ^[2]

Пришвину служат письма поэта К.Э. Циолковскому. В одном из них (от 18 января 1932 г.) он пишет: «...мне кажется, что искусство будущего так тесно сольется с наукой (курсив мой. — И.М.'), что уже и теперь пришло для нас время узнать и полюбить лучших наших ученых — и Вас в первую очередь» (2, 235).

У Пришвина в только что процитированной дневниковой записи читаем: «Я увлекаюсь теперь синтезом искусства и науки в деле познания жизни: наука строит берега для искусства... но... я иногда думаю, что это является во мне за счет наивных остатков религии (детства), которые охраняю я с необычайной последовательностью и жестокостью к другим сторонам жизни... Нам надо овладеть творчеством науки и искусства для творчества жизни»^[3].

«Синтез»^[4] у Н. Заболоцкого явлен многопланово как в стихотворениях, «портретирующих» живописное («Офорт», «Движение»), так и в доминантном живописном ( «Свадьба», «Фокстрот», «Пекарня», «Самовар», «На даче», «Лесное озеро», «Соловей», «Слепой»), о чем уже неоднократно писали исследователи. Но этот синтез не ограничивается рамками живописи и поэзии, он, как у символистов, их последователей и современников, имеет особую природу, на которую так точно указывает М.М. Пришвин: «...это является во мне за счет наивных остатков религии (детства)*^[5]. Эти самые «остатки» явлены не впрямую, а опосредованно, но настойчиво через обращение не к чувству, «первобытной телесной эмоции», но к Духу, Разуму, с одной стороны, и Душе — с другой. К душе, определения которой в пределах позитивистского знания дать невозможно, но осмыслить и интуитивно «назвать» для поэта, чье творчество им самим осознается не как банальное сочинительство, а как деятельность, отзывающаяся в масштабах Космоса, необычайно важно.

Настанет день, н мой забвеннын прах Вернется в лоно зарослей и речек.

Заснет мой ум, но в квантовых мирах Откроет крылья маленький кузнечик.

Мал ним, пересекая небосвод,

Мельчайших звезд возникнут очертанья,

И он, расправив крылья, запоет

Свой первый гимн во славу мирозданья.

Довольствуясь осколком бытия,

Он не поймет, что мир его чудесный Построила живая мысль моя,

Мгновенно затвердевшая над бездной. (2, 43)

В этом стихотворении, без сомнения, угадывается и диалог с хлебниковским «Кузнечиком»: «Кузнечик в кузов пуза уложил/ Прибрежных много трав и вер...» или Мандельштамов- ским «Среди кузнечиков беспамятствует слово» и с собственными напряженными размышлениями о жизни, бессмертии и смерти: «Например, мне неясно, почему моя жизнь возникает после смерти. — пишет он К.Э. Циолковскому, — бессмертна и все более блаженна лишь материя — тот таинственный материал, который мы никак не можем уловить в его окончательном и простейшем виде» (2,237). И далее следует чрезвычайно важная мысль для понимания Н. Заболоцкого-поэта: «Все дело, очевидно, в том, как (курсив автора. — И.М.) понимает (дух. — ИМ.) и чувствует (душа. — ИМ.) себя человек... В отношении людей и книг мне всегда исключительно «везло»... Вот и теперь, благодаря Вашей исключительной внимательности, Ваши книги нашли меня» (2,237).

М.М. Пришвин, практически па ту же самую тему записывает в своем дневнике: «В нынешнем году такая книга у меня «Биосфера» Вернадского. В ней говорится такое, о чем все мы, обладающие чувством природы и поэзии, знаем... Это знание состоит в том, что мы — дети солнца». И это последнее определение «дети солнца» несет в себе философскую полифоличность;

одно из значений его понимается через известное всякому верующему «Я Свет миру», и через научно постигаемые «квантовые миры». С другой стороны, слово «дух» в творчестве Н. Заболоцкого синонимично слову «мысль».

Читая даже раннего Николая Заболоцкого, в слове которого так много от живого словесного экспериментаторства, понимаешь, что эпоха, с которой он вступает в жизнь и творчество, совершенно иная, чем у тех, кто вступал в литературу в полемические 1910-е. У предшественников ощущение предапо- калиптичности и апокалиптичиости времени неизбывно и неотступно, у Заболоцкого — очевидное постапокалиптическое чувствование и мировидеиие, более того, это ощущение сотворения нового мира, новой жизни, не в банальносоциологическом плане, а именно в широком, почти религиозном видении и ведении микрокосма и Макрокосма. Может быть, отсюда осознание со-звучности и со-графичности его поэзии с Анри Руссо или художниками Возрождения. В сущности, сам Заболоцкий, кажется, в своем творчестве проживает путь от смуты и борений Апокалипсиса к радости открытия нового мира, нового строя жизни, радости рождения. Другой параллелью его творчества может быть путь от Возрождения к Просвещению, только в этом просвещении Заболоцкого нет детского низвергания основ, а есть вполне серьезное стремление постичь вовне и в себе пока что таинственное, но настойчиво требующее открытия, стремление постичь словом ли, мыслью ли, самой ли жизнью то, что было непостижимо в молодости: «почему моя жизнь возникает после смерти...» Естественнонаучные открытия, их вхождение в реальность мыслятся как Сотворение Мира в «Венчании плодами», как Рождение и умирание, взаимоиостигаемые и взаимно только и мыслимые:

Когда плоды Мичурин создавал,

Преобразуя древний круг растений,

Он был Адаму который сознавал

Себя отцом грядущих поколений.

Он был Адам и первый садовод,

Природы друг и мудрости оплот,

И прах его, разрушенный годами,

Теперь лежит, увенчанный плодами. (1,178 —179)

В стихотворении «Вчера, о смерти размышляя...», как и во многих других, Н. Заболоцкий поэтическим словом пытается постичь это самое множество «почему», стоящих перед ним и неотступно требующих ответа, которые оказываются на незримой и проницаемой границе, которая, в свою очередь, обозначена Жизнью и Смертью:

И все существованья, все народы Нетленное хранили бытие,

И сам я был не детище природы,

Но мысль ее! Но зыбкий ум ее! (1, 195)

Определенная поэтом система координат осложнена соположениями Жизнь (плоти) — Смерть, Смерть — Бессмертие (духа, души). Не менее очевидно и то, что Н. Заболоцкий парафразирует известные поэтические сюжеты вполне оригинально и одновременно в духе своего времени.

Обновление природного и предметного мира мыслится Н. Заболоцким и через риторический строй Откровения Иоанна Богослова: «И сказал Сидящий на престоле: вот, Я все делаю новым»^т,а также как абсолютное и всеохватное, бытийное, с. одной стороны, и — простое, обыденное, даже банальное, возводимое в ранг сакральных событий:

Платформы двух земных материков Средь раскаленных лав затвердевали.

В огне и буре плавала Сибирь,

Европа двигала свое большое тело И солнце, как огромный нетопырь,

Сквозь желтый пар таинственно глядело. (Урал. 1, 229)

Откровение Иоанна Богослова. 21:5.

Или:

Благо тем, кто смятенную душу Здесь омоет до самого дна,

Чтобы вновь из корыта на сушу

Афродитою вышла она! (Стирка белья. 1957. 1, 328)

Даже следуя за Тютчевым, Н. Заболоцкий обнаруживает свою принадлежность к обновленной эпохе. У него нет конфликта, определенного как конфликт человеческого (одухотворенного) — и пошлого (бездушного): «Ах, если бы живые крылья / души, парящей над толпой, / Ее спасали от насилья / Бессмертной пошлости людской» (Ф.И. Тютчев). В мире лирического героя Н. Заболоцкого есть другая антиномия: живой, одушевленный, одухотворенный — мертвый, бездушный, бездуховный. Эта антиномия вводится не непосредственно в социум, человеческое общество, мир человеческих взаимоотношений, а в природный мир (цветок — животное — человек), который един и не иерархичен («Меркнут знаки Зодиака»). Поэту открывается не некая абстрактная душа мира, а душа природы, цветка, дерева, птицы, животного.

«Уступи мне, скворец, уголок,

Посели меня в старом скворечнике,

Отдаю тебе душу в залог

За твои голубые подснежники». (1,212)

Читайте, деревья, стихи Гезиода,

Дивись Оссиановым гимнам, рябина! (1,214)

Пусть душа, словно озеро, плещет...

Духовной жаждою томим И нестерпимая тоска разъединенья

В пустыне мрачной я влачился Пронзила сердце мне, и в этот миг

Все, все услышал я —

И трав вечерних пенье,

И речь воды, и камня мертвый крик.

(1,195)

И внял я неба содроганье И горний ангелов полег,

И гад морских подводный ход И дольной розы прозябанье.

(Пушкин)

В творчестве Н. Заболоцкого варьируется и воспринятое через А.С. Пушкина ветхозаветное, как в приведенном примере, и афористическое: «У Бога пет мертвых, у Бога все живы» (Откровение Иоанна Богослова). Но живая душа «проявляется» лицом. Лицо в его лирике зачастую синонимично «лику», может быть, даже «образу». Например, памятное «Лицо копя» или «О красоте человеческих лиц».

Есть лица — подобья ликующих песен.

Из этих, как солнце, сияющих нот Составлена песня небесных высот. (1, 297)

В стихотворении «Бетховен», например, Н. Заболоцкий создает образ музыкапта-творца через образ Апокалипсиса («Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча, / Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда»).

«И посреди престола и вокруг престола четыре животных полных глаз спереди и сзади. И первое животное подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лицо словно человеческое. и четвертое животное подобно орлу летящему» (Откровение Иоанна Богослова. 4; 6—7).

И пред лицом пространства мирового Такую мысль вложил ты в этот крик,

Что слово с воплем вырвалось из слова И стало музыкой, венчая львиный лик.

В рогах быка опять запела лира,

Пастушьей флейтой стала кость орла,

И понял ты живую прелесть мира И отделил добро его от зла.

И сквозь покой пространства мирового До самых звезд прошел девятый вал...

Откройся, мысль! Стань музыкою, слово,

Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал! (Бетховен 1,211)

Это, как видим, нс ницшеанское «Рождение трагедии из духа музыки», характерное для предшественников, это другая эпоха — рождения плоти музыки из духа времени.

Наступившее новое время осознавало себя временем победившим, в нем слышался голос, дававший надежду: «... жаждущему дам даром от источника воды живой. Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном» (Откровение. 21:6, 7). Эта сыновья преемственность осознается художником Н. Заболоцким как сотворцом нового мира:

Два мира есть у человека:

Один, который нас творил,

Другой, который мы от века Творим по мере наших сил.

Душа в невидимом блуждала,

Своими сказками полна,

Незрячим взором провожала Природу внешнюю она.

Так, вероятно, мысль нагая.

Когда-то брошена в глуши,

Сама в себе изнемогая,

Моей не чувствует души. (На закате. 1958)

Доминантная живописность поэзии Н. Заболоцкого имеет не только внешние художнические корни, она связана с глубинностью его мировидения: «Светильник тела есть глаз. Итак, если глаз твой будет чист, то все тело твое светло будет» (Матф. 6; 22).

Огромные глаза, как у нарядной куклы,

Раскрыты широко.

На что она глядит?....

А девочка глядит. И в этом чистом взоре Отображен весь мир до самого конца.

Он, этот дивный мир, поистине впервые Очаровал ее, как чудо из чудес,

И в глубь души ее, как спутники живые,

Вошли и этот дом, и сад, и лес. (Детство. 1957)

В «Портрете»:

Когда потемки наступают И приближается гроза,

Со дна души моей мерцают Ее прекрасные глаза. (1953)

По Н. Заболоцкому, выходит, что чистота мира есть отражение чистоты нашего взгляда на него, чистота наших помыслов и чувств, впрочем, сами эти идеи созвучны идеям К.Э. Циолковского о нравственности космоса и соположепы общезначимому духовно-нравственному началу в вере: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою»*'.

Кажется, что М.М. Пришвин почти параллельно с Н. Заболоцким делает своеобразное лирико-философское открытие, что «...в природе только два времени года, отвечающих ритму моего собственного дыдгания: планета, весь мир дышит соврешенно так же, как я»^!Ю. Так же мыслит и другой современник М.М. Пришвина и Н.А. Заболоцкого, Д.Л. Андреев:

Как радостно вот эту весть вдохнуть —

Что по мерцающему своду Неповторимый уготован путь Звезде, — цветку, — душе, — народу'".

Для Н. Заболоцкого дыхание природы, мира, сообщающее всему, что в этом мире происходит, некий высший смысл, отражено в подавляющем большинстве стихотворений. Чтобы это понять, необходимо, видимо, принять ту систему координат, в которой мыслит и творит поэт.

*’ Откровение Иоанна Богослова. 21; 7. Бытие. 2; 7.

Пришвин М.М. Там же. С. 159.

Андреев Д.Л. Русские боги. Стихотворения. Поэмы. М., 1989. С. 10.

В стихотворении «Ласточка» (1,340) «И душа моя касаткой / В отдаленный край летит» Н. Заболоцкий использует то символическое значение, которое бере г начало в античности (Психея — душа — ласточка), укоренившееся в русской поэзии, и которое памятно по циклу «Психея» О. Мандельштама из книги «Tristia»: «Я слово позабыл, что я хотел сказать./ Слепая ласточка в чертог теней вернется...» Процесс творчества у Мандельштама и Заболоцкого выписан диаметрально противоположно: у Мандельштама трагедийно, «с мученической доминантой» — у Заболоцкого «катарсисно».

В стихотворении 1958 г. «На закате» «Когда, измученный работой, Огонь души моей иссяк» огонь — свойство души. В «Некрасивой девочке»: «Сосуд она, в котором пустота / Или огонь, мерцающий в сосуде». На сей раз и красота — синоним душевного огня, освещающего внутренний мир человека. В стихотворении «Облетают последние маки» душа — красавица:

Как посмел ты красавицу эту,

Драгоценную душу твою,

Отпустить, чтоб скиталась по свету,

Чтоб погибла в далеком краю?

В стихотворении «Урал» душа как «жительница» сердца названа метонимически, «по месту обитания»:

Что сердце? Сердце — воск. Когда ему блеснет Огонь сочувственный, огонь родного края,

Растопится оно и, медленно сгорая,

Навстречу жизни радостно плывет. (1, 230)

И, может быть, исчерпывающая характеристика души дана Н. Заболоцким в стихотворении ««Не позволяй душе лениться». В нем самореализована (опять же в духе новой эпохи) древняя, как наша вера, мысль о «происхождении» человека как личности («вдунул в лице его дыхание жизни»). Метонимически, «но душе» дается портрет человеческой судьбы, человеческой натуры, он выстроен в диалоге с поэтической традицией:

Пора, красавица, проснись,

Открой сомкнуты негой взоры,

Навстречу северной Авроры звездою севера явись. (Пушкин)

Не позволяй ей спать в постели При свете утренней звезды.

Держи лентяйку в черном теле И не снимай с нее узды.

Размышляя о душе и бессмертии, поэт создает остросюжетные коллизии в поэтическом произведении, сжимая до размеров лирического стихотворения содержание повести или романа, как это происходит в стихотворении «Журавли», которое будет парафразировано позже В. Астафьевым в стихотворении в прозе в финале романа «Царь Рыба»:

Только там, где движутся светила,

В искупленье собственного зла Им природа снова возвратила То, что смерть с собою унесла:

Гордый дух, высокое стремленье,

Волю непреклонную к борьбе, —

Все, что от былого поколенья Переходит, молодость, к тебе. (1, 243)

Жизнеописание, роман из серии ЖЗЛ, передан стихотворением «Седов», в котором подвиг, подвижничество объясняется силой духа, высокой духовностью и незаурядного человека и, может быть, целого поколения или нации:

...В этом полумертвом теле Еще жила великая душа...

Отчизна воспитала нас и в тело Живую душу вдунула навек. (1, 198)

В стихотворении «Завещание» (1, 239—240) Н. Заболоцкий расширяет в сравнении с поэтическими предшественниками «границы» своего бессмертия:

Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит.

И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. (Пушкин)

Я не умру, мой друг. Дыханием цветов Себя я в этом мире обнаружу.

Многовековый дуб мою живую душу Корнями обовьет, печален и суров.

В конце концов Творчество, Труд, Отвага являются в человеке отражением его высшего предназначения на Земле, его причастность к нравственности Космоса. Традиционную для поэзии тему творчества Н. Заболоцкий разрешает совершенно фантастическим сюжетом, формируя сложное философское содержание «пейзажного» стихотворения:

И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье И как будто пытался чужую премудрость понять.

Трепетало в листах непривычное мысли движенье.

То усилие воли, которое не передать.

И кузнечик трубу свою поднял, и природа проснулась,

И запела печальная тварь славословье уму,

И подобье цветка в старой книге моей встрепенулось Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему. (1936)

Для поэта, даже раздвинувшего пределы мысли, границы существования, истинным бессмертием остается воплощение духа, воли, души, сердечного участия в Слове^[6]:

«Мы услыхали бы слова.

Слова большие, словно яблоки. Густые,

Как мед или крутое молоко.

Слова, которые вонзаются, как пламя,

И в душу залетев, как в хижину огонь,

Убогое пространство освещают,

Слова, которые не умирают И о которых песни мы поем. (1,86)

Открытия Н. Заболоцкого в образном воплощении Духа и Души, несомненно, варьируют многое из того, что было «своим» для поэтов-классиков и «наследников священной русской литературы» рубежа XIX—XX веков. Они состоят прежде всего в том, что в отличие от многих собратьев по перу в 20—30-е годы, осознающих усугубляющийся «разрыв» живой природы и человека, цивилизации и природы, он настаивает на их глубинном духовно-душевно-телесном единстве, более того, он показывает, что это единство достигается «познанием», «постижением» мира природы, банально мыслимого как враждебного человеку, творческим постижением (будь оно научным или поэтическим). Сам поэт стремится к синтезу этого самого «познания», полагая, что поэтическим Словом он преобразует мир на новых разумновысших нравственных основаниях.

С другой стороны, риторические формулы обращения к собственной душе интуитивно соотносимы с молитвенным обращением («Душе моя, восстани, что спиши») или с образносинтаксическими формулами, присутствующими в строе церковной службы («славословье», «премудрость» или характерные императивы). Вообще введение этих слов в общий поэтический строй произведения расширяет семантические границы, сообщает лирико-патетическое обыденному, каждодневному, возвышенно-бытийное, ахронное — бытовому, сиюминутному.

• [1] Заболоцкий И.А. Избранные произведения: В 2 т. М., 1972. Далеессылки на это издание даются в тексте: первая цифра обозначает том. вторая — страницу.
• [2] “Пришвин М.М. Дневники. М., 1990. С. 149.
• [3] Пришвин М.М. Дневники. Указ. изд. С. 149—150.
• [4] Минералова И.Г. Русская литература Серебряного века. Поэтикасимволизма. М., 1999; 2003. С. 5 и далее.
• [5] Пришвин М.М. Указ. изд. С. 159.
• [6] «В начале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог»(Евангелие от Иоанна. 1; 1).