13-06-2016 Михаил Пришвин 1836

Время в художественном мире М.М. Пришвина

Е.Ю. Геймбух

«Художник должен чувствовать вечность и в то же время быть современным. Без чувства вечности невозможны прочные вещи, без чувства современности художник остается непризнанным»,— так М.М. Пришвин сформулировал свое творческое кредо. Однако пришвинское ощущение времени было настолько своеобразным, что привело к парадоксальной ситуации, связанной с публикацией поэмы «Фацелия» (1940). Художника, считающего своим долгом «быть современным», упрекали в отсутствии связи с жизнью: «Мир залит кровью и огнем пожаров, а Пришвин... летает душой с пчелами и листьями...», — писал С. Мстиславский в «Новом мире» (1940, № 11). Возобновить приостановленную было публикацию удалось объединенными усилиями друзей Писателя, отметивших «страстное стремление автора раскрыть в красоте мир своей родины, укрепив тем самым чувство патриотизма в своем современнике».

Уникальность пришвинского таланта обусловливает особые связи его творчества с литературной традицией. Основополагающие принципы пришвинского движения во времени тонко подметил Г. Гачев: «У нас культ исторического движения, бега с Петра... «Русь! куда же несешься ты?..», «Летит степная кобылица и мнет ковыль...», — а у Пришвина вместо быстрой езды — медленная ходьба». Именно «медленная ходьба» отвечает стремлению писателя «запечатлеть неповторимые мгновения жизни природы и движения души человека», что делает его причастным глубинному течению всей русской классической литературы от В.А. Жуковского (Хотим прекрасное в полете удержать...) до А.А. Блока (Все сущее — увековечить...).

Желание «остановить мгновенье» обусловило, вероятно, и выбор жанра – лирические миниатюры, продолжающие во многом традиции «Стихотворений в прозе» И.С. Тургенева. Пришвинские миниатюры не осколки разбитого зеркала жизни, а элементы мозаики, из которых складывается образ человеческого существования и бытия природы, так же как из отдельных капель сливается бурный поток, а из мгновений рождается вечность («Капля и камень»). И как тургеневские «Стихотворения в прозе», миниатюры Пришвина поражают чистотой и прозрачностью языка, легкостью и плавностью течения речи, яркой образностью, органической сочетаемостью знака-слова со стоящим за ним своеобразным взглядом художника на мир; ср.: весна воды, лучи счастья, стрелы радости, ручей души, улыбка земли (впрочем, это с полным правом можно сказать и о миниатюрах, входящих в другие произведения — «Календарь природы», «Лесная капель» и пр.).

Живое чувство времени пронизывает «Фацелию» (в подзаголовке обозначенную как поэма), объединяет все уровни ее содержательно-формальной структуры от философско-этических размышлений о процессе «создания времени» до формирования лексической системы.

Задача нашей статьи — проследить, как философская проблематика находит адекватное авторскому замыслу языковое воплощение, каковы предпочтения Пришвина на уровне композиционно-речевой структуры текста, а также его синтаксической и лексической систем.

Внешне миниатюры связывает в общий цикл автобиографический повествователь, аналог лирического героя. Основной принцип циклизации миниатюр в «Фацелии» рассмотрен Т.М. Рудашевской (см. цит. работу). Исследовательница считает, что «...в построении поэмы отражены три этапа жизни художника с ведущим устремлением — к полноте человеческого существования», что «три части поэмы — три состояния души... три этапа духовного роста и формирования личности...». Однако это только первый, внешний пласт общего образа времени, который складывается в «Фацелии». Рядом с автобиографическим, глубоко личным временем просматривается целый ряд временных систем, расширяющих и углубляющих представления о месте человека в мире, смысле и цели человеческого существования: «чужое» личное время, время природное, историческое, культурное, литературное, философское.

«Полнота человеческого существования» в мире Пришвина оказывается невозможной в замкнутом времени собственной жизни, и путь духовного роста личности — это путь приобщения ко всеобщему времени. Так, в «Пустыне» помимо личного времени повествователя появляется личное время персонажа, и смысл миниатюры раскрывается в неожиданных сближениях, перекличках собственного времени каждого. Параллельное сосуществование двух различных временных систем «вдруг» нарушается, разрушается замкнутость человеческого времени на себе — его внутренняя «пустыня», человек мысленно возвращается в памяти к своим жизненным истокам:

...молодость моя, почти юность, вызвали в нем свое собственное время, когда каждый почти бывает поэтом.

«Чужое» время расширяет личное, разрывает узкие границы человеческой жизни, заключенные между его рождением и смертью («Пустыня», «Аппетит к жизни», «Верхняя мутовка», «Тайная жизнь» и др.). Существование человека как бы перестает сводиться к собственному пребыванию в мире. Личность становится отражением, точкой пересечения различных временных пластов. Поэтому не случайно, что на смещении и совмещении различных потоков времени основана композиционная структура многих миниатюр. Наиболее сложный вариант такой структуры представляют собой «воспоминания в воспоминаниях» («Пустыня», «Тяга», «Аришин вопрос», «Граммофон», «Березы»). В миниатюрах этого типа три временных среза: время повествования, прошлое лирического героя, где он показан действующим лицом, и воспоминания лирического героя о давно прошедшем, минувшем к началу действия. Настоящее время рассказа, время повествования, отделено от времени действия при помощи указательных местоимений, временных наречий и определений, слов с актуализованной семой «время»:

...давным-давно это было; в то далекое «чеховское» время; по тому времени очень серьезный практический вопрос; как мне казалось тогда. («Пустыня»); ...с тех пор прошло множество лет. («Граммофон»); ...это началось в далекой молодости. («Брачный день»); ...со мной в юности было... («Мышь»).

Повествователь как бы подчеркивает значительную временную дистанцию между временем рассказа и временем действия.

Расслоение личного времени на прошлое и настоящее и наличие временной перспективы в оценке происходящего не только показывает изменение психологии человека в зависимости от возраста, но и испытывает силу прошедшего и ценность настоящего. Воспоминания агронома о «своей Фацелии» делает этого «до крайности практического человека» «почти поэтом», и даже «очень серьезные практические вопросы» о делах травосеяния не могут вернуть его к «действительной жизни». С помощью уточняющих членов предложения, ограничительных частиц (по тому времени очень серьезный вопрос), вводных слов И предложений (как мне казалось тогда) автор-повествователь сеет сомнения в универсальности волнующих юного специалиста проблем («пропаганда травосеяния», «поддержка кооперации», «севооборот»). Таким образом определяется значимость временных, преходящих («дела травосеяния») и вневременных человеческих ценностей («образ любви») в философской системе Пришвина.

Время повествования в «Фацелии» представлено двумя разновидностями: единым моментом бытия с застывшим, неподвижным временем, мигом воспоминаний и оценки (переоценки) прошлого («Пустыня», «Синие перышки», «Тяга» и др.) и развернутым протеканием во времени событий, предшествующих воспоминаниям о прошлом и таким образом мотивирующих отношение к основному предмету воспоминаний — Фацелии («...если бы я в юности своей не подменил любовь свою мечтою, я не потерял бы свою Фацелию, и сейчас через много лет не приснилась бы черная бездна», — «Аришин вопрос»). Образ Фацелии становится предметом воспоминаний. Заявленный в предисловии к поэме как «образ любви» (сам писатель говорил о «Фацелии»: «Это моя песня песней»), он становится символом невозвратимой утраты, истоком и средоточием размышлений о бренности всего сущего и нетленности человеческих воспоминаний, поводом для рассуждений о возможности остановить прекрасное мгновение.

В художественном мире Пришвина время предстает в двух ипостасях: время физическое, реальное, безвозвратное, преходящее («Я еще ждал до сих пор, а тут как будто навсегда кончилось, и она никогда не придет») и время непреходящее, живущее в человеческой памяти («быльем не поросло». — «Пустыня»), Для разграничения времени реального и мыслимого используются различные значения глаголов совершенного вида. Совершенный вид в реальном времени служит для подчеркивания необратимости временного потока: исчезла, навсегда кончилось, никогда не придет, больше не прилетит. Во времени воспоминаний, напротив, совершенный вид необходим для выражения непреходящего значения ценного для человека прошлого: как будто ночевали синие птицы и оставили свои синие перья; весна останется тебе навсегда.

Пришвинская концепция человека как средоточия в единой точке всей полноты временного потока (своего — чужого, прошлого — настоящего) приоткрывается с первой строки произведения. Стремление к личностному освоению заставляет художника обращаться к опыту человеческого существования, запечатленному в пословицах и поговорках, традиционных образах былин и народных сказок. Не случайно Пришвин утверждал: «Если ты выбросишь из меня фольклор, ты выбросишь половину меня самого». Но народная мудрость не воспринимается писателем как непререкаемая догма: она служит предметом напряженного осмысления и сопоставления с личным опытом. В отталкивании от традиционного было, да быльем поросло — смысл пришвинского «Давным-давно это было, но быльем еще не поросло, и я не дам порастать, пока сам буду жив». Художник подчеркивает активность человека в сохранении прошлого, прошедшее перестает ощущаться как безвозвратно минувшее и становится неотъемлемой частью настоящего.

По-новому подходит Пришвин к изображению традиционной фольклорной ситуации — путник на перепутье — ив эпиграфе к «Росстани»: ...К счастью, иду я не в ту сторону, где дороги расходятся, а оттуда назад, — для меня погибельные дороги у столба не расходятся, а сходятся...

Здесь за видимым пространственным образом возникает и образ времени. В будущем для пришвинского путника — не неведомые испытания, а радость возвращения. И хотя в некоторых миниатюрах второй части есть горе и утраты, это преодоленные страдания прошлого, о которых путник вспоминает уже из счастливого настоящего («Граммофон», «Аппетит к жизни», «Осенние листики»). И не случайно третья часть поэмы так и называется — «Радость».

Пословица капля долбит камень, которая положена в основу первой миниатюры «Росстани», отражает близкое Пришвину восприятие мира. И здесь размышления о силе и слабости, бессилии и могуществе воплощаются в образах, связанных с течением времени: жизнь капли — доля секунды, одно мгновение, дальше — смерть; камню же — еще тысячу лет здесь лежать. Но из мгновений складывается вечность, как из капель сливается бурный поток. И вечность вбирает в себя жизнь и капли, и камня. В сближении, отталкивании, переосмыслении воплощенных в устном народном творчестве представлений о времени и складывается у Пришвина собственная временная концепция.

Прошлое и настоящее, временное и вечное, сливаясь в едином повествовательном потоке, создают неповторимый образ пришвинского мира, где отношение к времени как к объективной данности сопрягается с возможностью мировоззренческих и нравственных оценок личного переживания времени. Поэтому собственное личное время часто расслаивается на положительное («сгущенное», сохраненное, переломное) и отрицательное (упущенное, свернутое, замкнутое).

Личное ощущение времени ярко представлено в сопоставлении объективно неравноценных отрезков: «Вся жизнь — одна ли, две ли ночи» (слова Пушкина, приведенные в «Пустыне»). Сгущение, концентрация душевных и духовных сил в нескольких мгновениях делает эти мгновения своеобразной призмой, которая по-иному освещает жизнь, становясь камертоном, по которому проверяется полнота человеческого существования. Такова психология восприятия времени лирическим героем в миниатюрах «Пустыня», «Брачный день» («...в этот миг все пережитые мною весны стали мне, как одна весна, одно чувство»). «Сгущение» времени характерно для граничных условий существования, и поэтому понятен интерес художника к первому и последнему мгновениям бытия, что отражается и в названиях миниатюр: «Последняя весна», «Близкая разлука», «Молодые листики», «Первый цветок», «Старый скворец». Жизнь в эти мгновения ощущается наиболее полно, и остро чувствуется ее быстротечность:

Осенью, конечно, все шепчет кругом о близкой разлуке, в радостный солнечный день к этому шепоту присоединяется задорное: хоть один, да мой! И я думаю, что, может быть, и вся наша жизнь проходит, как день, и вся мудрость жизненная сводится к тому же самому: одна только жизнь, единственная, как осенью единственный солнечный день, один день, а мой! («Близкая разлука»).

Наряду со «сгущенным» временем как положительное переживается время «сохраненное». Проблема сохранения времени раскрывается в «Фацелии» и в личном, и в историко- литературном, и в философском аспектах. Необходимость памяти для Пришвина — это залог полноты жизни, ощущение преемственности поколений, неразрывности связей прошлого, настоящего, будущего. Художник стремится запечатлеть окружающий мир в его бесконечных изменениях, сохранить все лучшее в себе:

Не о том я говорю, чтобы мы, взрослые, сложные люди, возвращались бы к детству, а к тому, чтобы в себе самих хранили бы каждый своего младенца... («Верхняя мутовка»).

«Сохраненное» время как возможность возвратиться в прошлое противостоит времени ожидания — стремлению приблизить будущее. И если в прошлом были «горе-утрата», «безысходная тоска», то будущее воспринимается только как радость, когда будут завершены искания «неведомого друга» и будет найден «проток в мир всеобщего родства» («Вода»). «Ожидание весны», «аппетит к жизни» придают человеку такую силу, что «все преграды... рассыпаются ничтожною пылью» («Вечер освящения почек»). Однако в пришвинском мире нет непреодолимых границ между прошлым и будущим, между горем и радостью, жизнью и смертью. Одно невозможно без другого, и противопоставление, борьба становятся залогом вечного изменения, раскрывают суть бытия как бесконечного движения во времени:

Да, не будь этих препятствий на каждом шагу, вода бы сразу ушла, и вовсе не было бы жизни-времени... («Лесной ручей»); Хорошо с высоты достижений такого дня оглянуться назад и ненастные дни ввести, как необходимые, для создания этих чудесных живых ночей. («Живые ночи»).

Помимо «сгущенного» и «сохраненного» времени к положительному можно отнести и время «переломное». Это своеобразный момент прозрения, когда человеку «вдруг» открываются новые горизонты, когда внезапно происходит как бы пересечение, слияние с другими людьми:

В одно мгновенье это я успел через глаза заглянуть внутрь ее души... («Дочь Фацелии»); ...я вдруг вспомнил, как я сам свою беду-утрату погасил некогда подобным ожиданием весны, сколько из этого родилось потом у меня слов утешения. («Аппетит к жизни»); На чужбине родина моя показалась во всей своей пленительной силе, и вот, когда встала ярко первая встреча с природой, и родной человек в родной стороне показался прекрасным. («Брачный день»).

На другом полюсе личного ощущения времени — время «упущенное», «чужое», не ставшее своим. Это как бы нарушение гармонии в человеческих отношениях, в самой природе: между различными временными потоками нет точек соприкосновения, хотя должно быть пересечение и слияние. Особенно ярко это ощущение проявляется в первой части поэмы, где лирический герой только нащупывает дорогу к людям. В миниатюре «Синие перышки» образы неподвижных бабочек в холодной росе, которые погибают без солнца, умирающего льда на лугу, засохшей черемухи созвучны настроению лирического героя, который замкнулся в своем горе после потери Фацелии. Именно в неприятии «бесплодной мечты юности», оторванности от людей, свернутого, эгоистически замкнутого на себе времени — смысл символических образов первой части поэмы — пустыни и бездны. Но «резкая боль», усиленная одиночеством, постепенно проходит, и в двух других частях поэмы щемящая тоска по утраченному постепенно сменяется надеждой на будущее, ожиданием радости:

Я же об этом именно и говорю, что наконец-то испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным, одиноким и быть, как все хорошие люди. («Любовь»).

Путь человека от молодости к зрелости, его духовное взросление, осознание своей общности с людьми неразрывно связаны у лирического героя с чувством близости к природе, сопричастности природному времени. Окружающий мир не только откликается на движения души лирического героя, сопереживает ему («Река под тучами», «Синие перышки» и др.), но и ведет за собой в осмыслении всеобщего единства, связи каждого со всеми («Лесной ручей», «Птичик», «Улыбка земли», «Березы» и др.).

Для Пришвина характерна своеобразная пластичность изображения. Размышления о времени писатель воплощает не в отвлеченных рассуждениях. Зримые образы являются в «Фацелии» даже не иллюстрацией мыслей о бытии, а, скорее, формой, способом их существования. Размышления о неповторимости мгновений («...и все это нам, людям, не просто почки, а мгновенья: пропустим — не вернутся». — «Синие перышки»), о быстротечности жизни («Я, я, я!» — звенит каждая капля, умирая; жизнь ее — доля секунды». — «Капля и камень»), о желании слиться с природой в ритме ее существования («...надо каждое утро так выходить. Почему же каждое? Потому что волна идет за волной». — «Ритм»), ощущение собственной личности в общем потоке становлений и перемен («Сколько воды утекло с тех пор... и по виду моему никому не узнать, что ручей души моей все еще жив». — «У ручья») находят образный эквивалент в живой природе.

Стремление воплотить абстрактное явление (течение времени) в зримых, конкретно-вещественных образах, слияние слова и стоящих за ним картин характерно прежде всего для лирики и сближает «Фацелию» с поэтическими произведениями прошлого (ср. «Телега жизни» А.С. Пушкина) и современности («Снег идет» Б. Пастернака):

Может быть, за годом год

Следуют, как снег идет,

Или как слова в поэме?

Исконная символика годового цикла естественно включается в пришвинский образ времени, но не исчерпывает его. Время постоянно описывает один и тот же круг, но при неизбежной повторяемости каждое мгновение уникально.

Линия природного времени на первый взгляд кажется непрерывной, но в действительности представляет собой пунктир. Каждая последующая весна не знает о веснах, что были до нее, годовой цикл каждый раз начинается с абсолютного нуля, с нового отсчета времени. Ср. у Ф.И. Тютчева:

Цветами сыплет над землею,

Свежа, как первая весна;

Была ль другая перед нею —

О том не ведает она... («Весна»).

Этим обусловлена и неповторимость каждого мгновения бытия при кажущейся повторяемости событий:

Листья, падая, шепчутся, прощаясь навек. («Осенние листики»); ...бесчисленные поколения новых мышей никогда больше не породят точно такую же мышь. («Мышь»); Нет опоры в поэзии: роса высохнет, птицы улетят, тугие грибы все развалятся в прах. («Разлука»).

В этом вечном круге повторяющегося времени человек занимает особое место. Как часть природы он подчиняется общим законам движения времени от рождения к смерти, от молодости к старости. И не только подчиняется независимым от него законам бытия («Надо мне эту разлуку принять...». — «Разлука»), но и осознанно и целеустремленно желает слиться с общей жизнью природы («Тут же решаешь, что надо каждое утро так выходить... Потому что волна идет за волной». — «Ритм»).

В таком же приятии необратимости природного времени — смысл миниатюры «Улыбка земли». Борьба стихий в природе, страстей в человеке кажется повествователю закономерностями юности. Зрелость же воспринимается не столько как утрата молодости, сколько как обретение духовного опыта. И потому естественно звучит в устах героя:

Нет, не хочу опять повторять, не хочу быть молодым!

Л-ра: Русский язык в школе. – 1998. – № 1. – С. 57-65.

Биография

Произведения

Критика